Похоронка
«Жди меня, и я вернусь всем смертям назло,
Кто не ждал меня, тот пусть скажет: «Повезло».
Не понять не ждавшим им, как среди огня
Ожиданием своим ты спасла меня».
Константин Симонов
Шло лето 44-го. Недавно освободили Минск от фашистов. Пару месяцев назад Аннушка, молодая, статная женщина, четыре года выживавшая в оккупации с тремя малолетними детьми, получила похоронку на мужа.
Третью.
Первая пришла в декабре 41-го. Та зима была самой тяжелой. Люди все еще верили, что война вот-вот закончится. Было все еще трудно осознать, что происходящее с ними – реальность. Тот факт, что многие не вернутся домой, все еще казался непостижимым.
Тогда сердце женщины категорически отказалось принимать худую весть. Каждый день погибали тысячи, но только не ее Сережа. Он просто не мог оставить их с девочками. Галке не так давно годик исполнился, Але – три. Только Светочка, шестилетняя малышка, все еще помнила жизнь с папой и постоянно о нем спрашивала. И как объяснить ей, что отец больше не вернется? Как собственными руками запустить в чистое сердце родного ребенка эту тягучую, изматывающую, постоянно щемящую боль?
И Аннушка боролась с мыслями о смерти мужа. Не говорила детям. Верила и молилась, чтобы это была ошибка. В таком состоянии постоянного беспокойства и внутренней борьбы она прожила чуть больше трех месяцев.
И вот однажды, холодным, неуютным из-за мокрого снега и скрипучего ветра, мартовским днем почтальон принес заветный треугольничек.
Письмо от мужа!
Живого!
“Дорогая моя Аннушка, прости, что так долго не писал…”
Он был контужен, лежал в госпитале, потом добирался до своей части…
В военное время почта работала с серьезными сбоями. Иногда письма шли годами. Иногда терялись… Но самое страшное, даже получив заветный листок, никто не мог быть уверен, что отправитель все еще жив. Лишь знали, что он был в порядке месяц, полгода, а то и год назад. Это было невозможно осознать до конца.
Но каждая треугольная весточка, написанная на грязной бумаге огрызком карандаша, вселяла веру в будущее! И даже мелкий и мокрый мартовский снег, который еще секунду назад застилал глаза и заставлял морщиться, вдруг начинал радовать душу своими прикосновениям. Ведь каждая его капля на лице означала, что жизнь продолжается.
Вторая похоронка пришла летом 43-го.
Как же все ждали почтальона тогда, в ту войну! И боялись больше всего тоже его. Человек проходил мимо и спрашивал, не пришло ли ему что-нибудь. А получив отрицательный ответ, расстраивался и облегченно выдыхал одновременно.
Да, нет весточки от любимого, дорогого человека. Но и письма смерти тоже нет. А значит, есть шанс, что живой.
Когда получаешь вторую похоронку, становится страшно до жути. Однажды уже пережив все это, точно знаешь, что тебя ждет. Как, просыпаясь каждое утро, успокаивать себя? Одновременно и верить, и бояться. Как продолжать смотреть в глаза детям и говорить, что папа вернется, держа собственное сердце в кулаке и не позволяя себе раскисать. Ради них. Ради него.
Аннушка вынесла и этот удар. Не стала надевать траур. Никому не позволяла говорить о Сереже в прошедшем времени. И неимоверным усилием воли заставила себя верить: если один раз ошиблись, могли ошибиться снова. Там ведь страшная неразбериха. А он мог и в плен попасть. Как же страшно… Но главное, чтобы живой.
Ударили первые ноябрьские морозы. Ветер гонял в воздухе одинокие снежинки. Аннушка уже не бежала навстречу почтальону в надежде увидеть заветный треугольничек.
Тем утром она шла на работу, на фабрику, как всегда, спокойная, серьезная, собранная. Только глаза выдавали боль и переживания, душившие все сильнее.
– Аннушка, деточка, тебе письмо, – почтальон, дядька Кузьма, бородатый и подтянутый мужик лет 50, потерявший руку еще на Первой мировой, сиял, как новенький золотой червонец. – От него!
Гордившаяся своим самообладанием женщина упала на колени прямо на дороге. Колючий песок вперемешку с ледышками вчерашнего дождя, жег колени. Но она этого не ощущала. Дни страшной внутренней борьбы и терзаний вырвались потоком рыданий.
Дядька Кузьма подошел к женщине, присел рядом с ней, приобнял единственной рукой, по-отечески прижал к себе и поцеловал в лоб:
– Поплачь, девонька, поплачь, родная. Время сейчас такое. Поплачь. Всем тяжело. Поплачь. Живой. Живой твой Сережа.
Снова ранение. Госпиталь. Потерянные документы… И еще одна засечка на сердце, оставленная похоронкой. И все же в ее руках самый дорогой на свете, пропахший порохом и потом, измятый клочок бумаги, несущий успокоение и новую надежду…
И вот, почти год спустя, снова беда. Красивым и ярким майским днем. Когда сады цветут и разлетаются на ветру волшебными ароматами. Когда бабочки. Когда трава. Когда так хочется жить… Когда наши наступают…
Грустные глаза дядьки Кузьмы, упорно прячущиеся от ее взгляда. Ровнехонькая прямоугольная бумажка темно-желтого цвета с яркой синей печатью. Несколько строк, наполненных казенными словами. И бесконечная дыра в душе.
Аннушка не поверила бы и в этот раз. Да сосед, Гришка, служивший вместе с ее Сережей в кавалерийском полку, как раз вернулся с фронта из-за серьезного ранения и все подтвердил.
Один из боев стал для ее мужа последним. Он был убит и придавлен собственной лошадью.
И все же Аннушка не могла поверить, понять, принять. Нет, только не сейчас, когда победа кажется такой близкой… Можно уже дотянуться рукой…
Отпели. Отплакали. Но горевать было некогда. Разве что по ночам. При лучине. Когда никто не видит. Все еще не веря. Все еще заполняя образовавшуюся пустоту проблесками придуманной надежды. А днем нужно работать и девчонок поднимать: вон какие красавицы подросли. Жаль только, младшие отца не помнят совсем.
Было солнечное летнее утро. Аннушка ушла на работу. За главную на хозяйстве осталась старшая дочь, Светлана, а младшие играли во дворе.
Соседка, тетя Нюра, принесла жбанок свежего парного молока – такого душистого, густого, с пенкой и ароматом сухого сена – и поставила на стол, строго наказав девочкам до прихода матери ничего не трогать.
Но как только женщина скрылась за забором, Аля, средняя, оставила младшую, Галку, во дворе и тихонько прошмыгнула в дом. Она крутилась вокруг жбаночка и вдыхала мягкий, сладкий запах лакомства. Убедившись, что никто не видит, девчонка наклонила сосуд и уже готова была отпить немножко, как вдруг раздался стук в дверь.
В дом вошел высокий, красивый кареглазый мужчина в форме.
– Дядя, нашей мамы дома нет, – разочарованно буркнула Аля прервавшему ее подпольное занятие и вновь потянулась к жбаночку.
– Доченька! – девочку подхватили крепкие мужские руки. Она попала под шквал неистовых поцелуев и утонула в нежных объятиях незнакомца. А на нос ей упала мокрая капля, скатившаяся с ресниц мужчины. Аля отбивалась, не понимая, что происходит. Она была совсем малюткой, когда папа ушел на фронт, и абсолютно не помнила его лица.
Мужчина поставил девочку на пол и спросил, где ее сестры.
Аля еще раз недоверчиво взглянула на военного. Открыла дверь и вышла на улицу. Указала рукой на полянку, где под яблоней возилась маленькая Галочка, а сама побежала за дом, в огород.
– Света! Там какой-то дядя пришел! Говорит, что он наш папа. – Аля даже слегка запыхалась.
Ведро вывалилось из рук старшей сестры и покатилось по разоре. Она обернулась. Рядом с домом стоял папа, ее папа, с маленькой Галечкой на руках. Стоял такой красивый, сильный и, главное, живой.
– Папа! Паааапааа! Паааапочка!!!! – крик девочки пронзил летний воздух. Все замерло. Даже кузнечики на миг перестали стрекотать. – Пааааапочка! – через несколько секунд Светлана, рыдая и смеясь, снова обнимала отца.
На крик сбежались соседи. Кого-то послали за Аннушкой. Дом наполнился счастливым гамом и слезами радости.
ААлю с Галечкой, сидевших у порога, все еще одолевали сомнения:
– Аля, а этот дядя точно наш папа? – спросила маленькая Галечка.
– Говорит, что да, – пожала плечами Аля, втихаря поглядывая на военного.
Было страшно снова поверить. Что это папа. Их папа. Он вернулся. В третий раз обманув смерть.
Партизан
Я открыл глаза и увидел веревку, что должна была активировать мину. Она порвалась посередине. Поезд продолжал мчаться. На долю секунды я растерялся. Затем выскочил из своего убежища. Ухватился за обрывок веревки, зажмурился и дернул, что есть мочи.
* * *
Иосиф Иванович вернулся с работы. Удобно расположился в своем любимом кресле и стал пролистывать свежую газету.
Его внимание привлекла статья, в которой пожилой мужчина делился воспоминаниями о своем детстве, часть которого выпала на годы Великой Отечественной войны. Одна из историй была о взорванном партизанами немецком продовольственном поезде. Из вагона, который пострадал больше других, высыпалась огромная гора семечек, лакомиться которыми герой статьи и его друзья бегали еще недели две, так как жили в деревне неподалеку.
Иосиф Иванович поймал себя на мысли, что хорошо знает эту историю.
От отца…
…Когда пришла война, я совсем пацаном был – семнадцати лет. Уже не мальчик. Еще не мужчина. Легкий пушок над верхней губой пока и не думал превращаться в щетину, что безумно меня злило. Светлые и, как у любого пацана, растрепанные волосы. А в душе уже поселилась ненависть к врагу. Врагу, топтавшему родную землю. Врагу, убивавшему моих друзей. Врагу, испоганившему мою юность.
В армию меня не призвали. Да и кому призывать-то было? Нас оккупировали в самые первые дни. Опомниться не успели. Думать не думали, что война уже идет. Узнали по факту: немец въехал в деревню – вот и вся война. Уже потом начались расстрелы. Работоспособных, особенно мужиков, угонять в Германию стали. Дядьку Севу расстреляли, потому что отказался идти и оставить жену да пятерых детей. Даже глазом не моргнули. И я, полный жажды бороться с фашистами, сбежал из дома к партизанам.
В отряде меня сразу приняли. С одинаковым рвением я заготавливал дрова, помогал на кухне, собирал грибы, строил укрытия. Чуть позже старшие ребята стали брать меня в разведку, а затем и на задания. Сначала мелкие, а потом и самые ответственные.
Я же чувствовал себя в отряде, как рыба в воде.
С восторгом и благоговением внимал каждому слову командира, Степана Андреича, мужчины лет 45. Это был настоящий военный – вроде подполковник – но обсуждать эту часть своей биографии он не любил. Когда началась война, он как раз был в отпуске. Поехал к матери в деревню, которую немцы захватили без боя на третий день войны, о начале которой, как и у нас, местные жители и не подозревали.
Будучи отрезанным от своих, Степан Андреич собрал отряд из местных мужиков и ушел в лес. Он очень стыдился того, что оказался в глубоком тылу, поэтому и не любил говорить о своих военных званиях, умениях и заслугах. Но ко всем членам отряда относился со справедливой строгостью. Требовал четкого исполнения приказов, но ни одним бойцом зазря не рисковал. Все уважали его безмерно.
С юношеской пытливостью я ежедневно выслушивал медленные рассказы Семеныча, старика лет за 90. Тот присоединился к отряду, чудом спасшись, когда всю его деревню сожгли. Он помогал, чем мог. Где-то делом, где-то словом и стариковской мудростью. Я хвостом ходил за дедом, когда выдавалась свободная минутка, и с открытым ртом слушал его истории. Иногда истории повторялись, иногда забывались детали, но слушать их было настоящим удовольствием. А удовольствий, как известно, в войну не так уж много случается.
Боялся я больше всего особиста Гришку. Да и не только я. Его приставили к отряду гораздо позже. Когда удалось наладить какую-никакую связь между тылом и фронтом. Гришка, или Григорий Сергеич, как он любил, чтобы его называли, был всего на пару лет старше меня. Но уж слишком усердно исполнял он свои обязанности. Это был очень высокий парень – на пол головы выше любого в отряде – и поэтому всегда сутулился. А еще прямо на правой щеке у него было темно-коричневое родимое пятно размером с пятак, из которого торчало несколько черных волосков. И когда кто-то смотрел ему в глаза, взгляд все равно съезжал на это отвратительное пятно. Он это замечал и очень злился и обижался.
Со временем злость и обиды, видимо, переросли в неприязнь и подозрительность по отношению ко всем подряд. Гришка постоянно донимал нас расспросами, таскал на допросы после каждого задания, обвинял и угрожал. Все его сторонились. А он становился все злее…
Но в основном, ребята в нашем отряде были отличные. И я во всем старался от них не отставать.
А еще втихаря сох по красавице Валюше – нашей медсестричке – с забавными рыжими конопушками на лице и огромными зелеными глазами. Она как раз год, как отучилась в медучилище. Война застала ее на каникулах в родной деревне. Как и все мы тогда, Валюша мечтала попасть на фронт, но он был далеко, мы даже не представляли, насколько. Вот совсем молоденькая девчонка и присоединилась к отряду.
Мне она казалась невероятно красивой – с ярким румянцем на щеках, выцветшими на солнце золотистыми ресницами и огненно-рыжими волосами. Правда, почти всегда я любовался этой красотой издали. Но несколько раз решился собрать для нее букет из полевых цветов – она очень ромашки любила. Но не дарил, а тихонько приносил в женскую землянку и ставил в стакан у ее лежанки. А девчата потом долго гадали, кто же это такой скромный кавалер.
Моя жизнь была наполнена событиями и делами. Даже подумать было некогда обо всех ужасах и лишениях, которые принесла с собой эта страшная война. А может дело в молодости. Тогда все как-то легче переносилось.
Единственное, о чем забыть было нельзя ни днем, ни ночью, ни летом, ни зимой – это вши. К сожалению, от этих мелких бестий невозможно было избавиться, живя в лесу. Они кусались. Постоянно. А на месте расчесанных укусов появлялись ранки и язвочки, вызывавшие постоянный зуд по всему телу. А у нашей Валюши не было медикаментов, чтобы их обрабатывать. И если летом спасало озеро метрах в пятиста от лагеря, в котором можно было хорошенько помыться, то зимой становилось совсем невмоготу. По вечерам приходилось разжигать большой костер и развешивать над ним одежду. Вши от высокой температуры лопались, и пространство у костра наполнялось специфическими хрустящими звуками. А мы всем отрядом слушали тихую душевную музыку нашего гармониста Васьки, пели песни и делились историями из жизни.
“…Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза…”[1 - Песня «В землянке», музыка К. Листова, стихи А.Суркова.]
– разносилось по лагерю. Пели все, но едва слышно, чтобы лесное эхо не подхватило и не донесло до чужих ушей.
Я очень любил наши посиделки. Они превращали непохожих друг на друга людей, выдернутых из своих, таких разных, жизней, в настоящую большую семью. И сидя у костра, мы, пусть ненадолго, забывали о том, где и почему находимся. Мы почти верили, что находимся там, где дом, с теми, за кого боремся. Иногда в тишину ночного леса даже врывались взрывы смеха, резкие, надломленные, какие-то нереальные. Будто заблудившиеся в этом глухом месте, потерявшиеся во времени и пространстве.
“…Ты сейчас далеко-далеко,
Между нами снега и снега,
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти – четыре шага…”
Наш партизанский отряд занимался подрывной деятельностью. Чаще всего мы минировали железнодорожные пути и подрывали немецкие составы, о которых узнавали наши разведчики. Обычно на задание отправлялся один или два опытных диверсанта. Реже группа, тогда брали с собой и молодых.
Я уже целых 7 раз бывал на подобных вылазках. И дважды мне доверяли подрыв, пусть и под присмотром старших. Я этим очень гордился. И все же мечтал получить свое собственное задание.
И вот одним из ярких солнечных летних дней 43-го меня вызывает к себе командир.
– Ваня, по разведданным, завтра в этом квадрате, – командир склонился над потрепанной желтовато-коричневой картой и указал мне на небольшую область, – будет проезжать товарный поезд. Отсюда это около 30 километров. Ты отправишься его подорвать. Опыта у тебя достаточно. Справишься?
Мне дали первое ответственное личное задание!
Кажется, душа моя куда-то взлетела и осталась там порхать. Я вышел из землянки-штаба и, высоко задрав подбородок, промаршировал через весь лагерь. Меня распирало от оказанного командиром доверия и очень хотелось покрасоваться. Я шел ровно, как полагается настоящему бойцу. А глаза цеплялись за всех, кто встречался на моем пути – уж очень хотелось, чтобы мой триумф увидела Валюша.
На задание предстояло идти одному. Я проснулся с рассветом. Оделся. Пятикилограммовую мину сложил в узел и прикрыл куском хлеба, шматком сала и цыбулей в рушнике. Для пущей маскировки положил сверху еще какую-то книгу – даже не знаю, откуда она взялась в нашей землянке.
Мы находились в глубоком тылу. Здесь молодому парню идти было опасно даже с пустыми руками. В любой момент можно было наткнуться на немецкий патруль или полицаев. И еще вопрос, что хуже. А попасть к ним в руки да с миной за спиной – неминуемый расстрел. Если же не выполнишь задание или эту самую мину потеряешь, расстреляют уже свои.
Сложно описать бурю чувств, овладевшую мной, как только я покинул лагерь. Это был целый букет из гордости за оказанное доверие, желания показать себя, страха перед встречей с врагом и волнения за успех операции. Я уже не раз бывал на подобных заданиях со старшими и точно знал, что и как нужно делать. Но никогда еще исход диверсии не зависел только от меня.
Я мечтал об этом так долго!
Ежедневно тренировался у нашего подрывника – одноногого Саньки. Где он потерял ногу, мы точно не знали – видимо, издержки профессии. Но был он мастер своего дела. Именно он решал, кому и когда предстояло идти на задание. И несмотря на то, что передвигаться ему приходилось на костылях, мужик был жизнерадостный и веселый. Знал много анекдотов. С радостью их рассказывал и смеялся вместе со слушателями. Причем делал это совершенно беззвучно. Поэтому вместо него постоянно смеялась его борода, подпрыгивая, подрагивая и даже слегка пританцовывая на широком загорелом лице.
И вот после стольких тренировок моя цель была достигнута – вот он, мой звездный час!
А я будто бы струсил…
Нет, я все так же стремился бить врага, устраивать диверсии и защищать Родину. Но в тот момент мне очень захотелось развернуться и бежать обратно, в лагерь. Мне стало так страшно, что я не справлюсь. Одно дело, когда тебя контролирует кто-то из товарищей. А другое сам. Вдруг заблужусь.
