– Хороший вопрос, Нильс Янссон. Можешь выйти и дать ему косточку, если есть желание.
Наступил тишина. Все напряженно вслушивались в хриплый, захлебывающийся яростью, ни на секунду не прекращающийся лай. Пес, судя по всему, несколько раз обежал вокруг хижины. Многие побледнели – было что-то в этом лае дикое и пугающее, никто и никогда ничего подобного не слышал. Ну нет, никакой это не пес, теперь уже все поняли. Жуткое создание, вырвавшееся из самой преисподней.
Все боялись даже пошевелиться. Все, кроме хозяина. Он обошел хижину, закрыл ставни и погасил свечи.
– Нет, не надо! – истерически выкрикнул женский голос. – Пожалуйста! В темноте еще страшнее.
– Ты еще не понимаешь, что страшнее. Знаю, что делаю. Вам же лучше.
Кто-то из девушек схватил его за полу.
– А этот… этот пес… Он опасный?
– Сам-то пес не больно. А вот кто за ним…
– Что значит – за ним? Кто еще за ним?
Старик прислушался. В темноте приложил палец к губам, хотя никто не мог видеть его предупреждающий жест.
– Ш-ш-ш… никто не говорит ни слова. Ни слова!
Пес продолжал нарезать круги вокруг дома, не прекращая свой леденящий душу лай.
Внезапно лай стал тише – горный пес, судя по всему, бежал к порогу.
– Слава Богу, – сказал кто-то рядом с Дюжим Ингмаром и ойкнул – старик чувствительно смазал его по губам.
Наступила полная тишина.
Откуда-то с гор, скорее всего с Клакбергета, послышался короткий необычный звук. Возможно, порыв ветра, хотя больше похоже на охотничий рог. Потом еще раз, и еще, и вслед за этим нарастающий грохот и вой, будто с гор сходит огромная лавина. Или грозовое облако, набитое молниями и громами, сорвалось с колосников, грохнулось оземь и сметает все на своем пути.
Вот оно у подножья горы, вот уже накрыло лес и катится к их убежищу. Все невольно втянули головы в плечи. Я бы удивилась, если бы кому-то из них пришла какая-либо другая мысль, кроме самой простой: «Нам конец». А главное – пугала не сама смерть. Что тут сделаешь – умирают все. Но молодым людям казалось, что за их душами явился сам князь тьмы. Преисподняя вырвалась из бездны – иначе откуда бы, среди грохота и воя, взяться этим отчаянным рыданиям и жалобам? Cтонам, яростным угрозам, зловещему хохоту?
Теперь накрыло и танцевальный бельведер Дюжего Ингмара. В диком шуме ясно различались угрозы, плач, пронзительные вскрики охотничьего рога, горестные и безнадежные вздохи привидений, потрескивание тысяч костров, дьявольский хохот и взмахи огромных крыльев. Хижину закачало, как лодку в бурю. Грохот на крыше, будто по ней скачет табун дикий лошадей, глухие удары – должно быть, совы и летучие мыши, не рассчитав, налетали на высокую, как и у всех в этих краях, дымовую трубу.
На талию Гертруд легла рука.
– На колени, Гертруд, – прошептал Ингмар. – На колени. Молим Господа о помощи.
И вот что интересно: минуту назад Гертруд была уверена, что смерть неизбежна, настолько силен и непреодолим был охвативший ее ужас. И пусть, и пусть, думала она, не смерть страшна, но ведь это же сам ад выпустил охотников за нашими душами! Что с нами будет?
А теперь, когда рука Ингмара легла на талию, оцепенение прошло, сердце вновь начало биться. Она прижалась к нему – только быть с ним рядом, и уже не страшно. Странная история: Ингмар же и сам напуган до полусмерти, но рядом с ним она чувствовала себя в безопасности.
Адский шторм понемногу стихал. Возможно, и не стихал, а удалялся – тем же путем, что и горный пес несколько минут назад: к порогу, через Лонгфорское болото и дальше, к холмам в предгорье Улуфсхеттан.
Наступившую мертвую тишину можно было сравнить разве что с тишиной в танцевальной хижине Дюжего Ингмара. Никто не произнес ни слова, не шевельнулся. В темноте даже можно было подумать, что все поумирали от страха – если бы не слышалось судорожное, с всхлипами, дыхание только что беззаботно веселившихся юношей и девушек.
Так продолжалось довольно долго. Глаза привыкли к темноте, и уже можно было различить фигуры парализованных страхом молодых людей. Кто-то без сил опустился на пол или сел на скамью у стены, другие стояли, прислонившись к стене в очень странных позах: если бы не опора, наверняка рухнули бы на пол.
Так прошло несколько часов. За это время кое-кто успел покопаться в своей душе, а многие пришли к важному решению: пора начинать новую жизнь. Что-то я, должно быть, сделал не то. Иначе не обрушилась бы на нас такая беда. Наверное, именно я согрешил, думал каждый из них. Иначе с чего бы вся эта нечисть выкрикивала мое имя?
А у Гертруд таких мыслей не было. Зато была другая. Она сказала себе вот что: без Ингмара я жить не смогу. Теперь знаю точно. Он всегда должен быть рядом. Кто еще защитит меня и успокоит?
Постепенно начало светать. Маленькие, давно не мытые окна не без труда просеяли скупой утренний свет. Они посмотрели друг на друга – бледные, испуганные лица. Какая разница с тем, что было вечером, пока они танцевали!
Начали щебетать птицы, укоризненным мычанием напомнила о себе корова Дюжего Ингмара: не пора ли задать мне корм? Мяукнул под дверью кот, попросил впустить – когда начинались танцы, он исчезал и прятался в одному ему известных местах.
Но никто не расходился. Только когда над горизонтом появился красный, еще не успевший раскалиться добела шар солнца, гости начали по одному выскальзывать в дверь, не прощаясь и стараясь не привлекать внимания.
Разрушения, принесенные дьявольским ураганом, оказались весьма значительными. Большая ель рядом с крыльцом вырвана с корнем – чудом не упала на домик. Забор повален, планки веером лежат на земле. Трупики разбившихся летучих мышей и сов.
А на горе Клакбергет, на широкой полосе, где прошла загадочная лавина, вообще не осталось ни одного дерева.
Смотреть на все это было довольно страшно.
Тем временем утро набирало силу. По случаю воскресенья подниматься никто не спешил. Лишь кое-где заспанные хозяйки, не особенно торопясь, плелись задать животным корм. На одном из хуторов на крыльце стоял хозяин и чистил воскресное платье: тер, подносил к глазам, качал головой и опять начинал тереть щеткой. А вот семья: мать, отец и ребенок, все приоделись – видно, собрались на воскресную службу.
И никто, ни одна душа не знает, что за адская охота шла в лесу в эту ночь.
Они подошли к реке. Постройки здесь стояли все теснее и теснее, будто набирались сил, чтобы в излучине собраться в деревню с высокой, добротной церковью. Даже просто посмотреть на церковь – и то становится спокойнее. И главное, все как и быть должно. Собака владельца постоялого двора, как всегда, дремлет рядом с конурой. Как всегда, сияет начищенная вывеска лавки, а рожок почтовой конторы висит там, где ему и полагается висеть, – над дверью. Ночью в него, судя по всему, никто не трубил. Деревню шторм миновал.
Приятно посмотреть и на куст черемухи – последний раз, когда они здесь были, он еще и не думал цвести. И на зеленые скамьи в пасторской усадьбе – еще вчера их не было.
Все эти мирные картинки, конечно, успокаивали, но до самого дома никто не решался произнести ни слова.
Гертруд остановилась на крыльце школы.
– Все, Ингмар. Я танцевала в последний раз.
– Да… я, пожалуй, тоже.
– И еще, Ингмар… ты же будешь священником, да? Или в крайнем случае учителем. Так много темных сил вокруг нас, кому же с ними бороться, если не тебе?
Ингмар некоторое время пристально ее изучал.
– А ты слышала голоса? Я, к примеру, слышал…Что они тебе шептали?
– Что я грешница, что злые силы непременно придут за мной, потому что я без ума от танцев.
– Тогда я тебе скажу, что слышал я. Все Ингмарссоны, уж не знаю сколько поколений, проклинали меня. Как я мог даже подумать, чтобы стать кем-то еще? Я должен быть крестьянином, работать в лесу и на пашне. Как и все мои предки. Решено.
Хельгум
В тот вечер, когда молодежь собралась на танцы у Дюжего Ингмара, Хальвор был в отъезде. Карин легла спать в маленькой спаленке и посреди ночи вскочила в холодном поту: настолько страшен был сон. Вроде бы Элиас жив и устроил в доме большую пьянку. Она явственно слышала звон стаканов, грубый хохот и пьяные возгласы.
Мало того: шум становился все сильнее и сильнее, казалось, вот-вот гуляки повыбивают окна и разнесут в щепки лавки и стол. Тут Карин проснулась.
И вот что странно: она уже не спит, а шум продолжается. Весь дом точно бьет озноб. Звенят стекла в окнах, сверху то и дело доносится характерное дребезжание сносимой с крыши черепицы, а старая груша у торца хлещет ветвями стену дома, точно хочет наказать за то, что та закрывает ей свет.
Ни дать ни взять – ночь перед Судным днем.
Ветром выдавило стекло, весь пол покрылся осколками. Карин услышала над самым ухом злобный хохот – тот самый, что слышала во сне.
Услышала и решила: пришел мой час. Никогда в жизни ей не было так страшно. Показалось, что сердце перестало биться. Она оледенела от ужаса, не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой.
Ночная буря закончилась так же быстро и неожиданно, как началась. Карин понемногу пришла в себя. В комнату ворвалась ледяная весенняя ночь. Надо по крайней мере встать и заткнуть разбитое окно – но, едва поднялась с кровати, ноги подломились и она чуть не упала. Это еще что такое?
Карин не стала звать на помощь. Пройдет, решила она. Успокоюсь немного, и все пройдет. Полежала, попробовала еще раз – и на этот раз и в самом деле упала рядом с кроватью. Она не чувствовала ног, не понимала сигналов, которые они ей посылают.
Пролежала на полу до утра. Как только ее нашли, тут же послали за доктором. Доктор приехал очень быстро, но проку было мало. Ума не приложу, сказал он. Никаких признаков болезни, а ходить не может. Должно быть, от испуга. И заключил:
– Скоро поправишься.
Карин слушала доктора, кивала, кивала, но ей-то лучше знать, в чем дело. Элиас приходил к ней ночью, это он в отместку парализовал ее ноги, и ходить она не будет никогда.
За весь день Карин не произнесла ни слова. Лежала и размышляла: как же Господь дозволил такое? Перебрала все свои прегрешения, старалась судить как можно строже – но нет. Этого она не заслужила. Она не совершила ни единого настолько тяжкого греха, чтобы за ним последовало такое наказание.
Бог ко мне несправедлив, решила Карин.
Во второй половине дня попросила отвезти ее в миссию Сторма – понадеялась, что новый проповедник Дагсон сможет объяснить, в чем она так уж провинилась перед Господом, что Он отнял у нее дар движения.
Дагсон был популярен, он проповедовал замечательно, даже превосходно, но никогда не собирал столько народу, как в этот вечер. Понять можно: весь приход ни о чем другом не говорил, только о ночной буре и невероятных событиях в бельведере Дюжего Ингмара.
Напуганы были все. Собрались в надежде, что сила слова Господня поможет им преодолеть страх. В зале уместилось не больше трети желающих послушать Дагсона. Благо у проповедника голос такой, что, если открыть окна, слышно и снаружи.
Дагсон, разумеется, уже знал, что произошло. И прекрасно понимал: людей нужно как-то утешить. Понимать-то понимал, но начал проповедь с того, что еще больше всех напугал: заговорил о преисподней и князе тьмы. Сатана и его прислужники рыщут по ночам, расставляют ловушки и капканы для заблудших душ.
Многих начала бить дрожь. Даже представить мир, полный соблазнов, притаившуюся за каждым из таких соблазнов нечисть – и то помереть можно от страха. Куда ни кинь – все грех. Вся жизнь, оказывается, – хождение с закрытыми глазами по бездонному обрыву. Человек – как дикий зверь в лесу, обложенный со всех сторон охотниками.
Дагсон говорил, как узка праведная дорога, как трудно ее найти, – и говорил с такой страстью, что многим показалось: в небольшом зале миссии воет пропахший горящей серой ветер, тут и там вспыхивают адские огни.
Конечно, у крестьян в Даларне не было слишком большого запаса сравнений, но нарисованная проповедником картина более всего напоминала лесной пожар. Уж лесных-то пожаров они насмотрелись. Пылающие деревья, рассыпающиеся огненные снопы раскаленных сосновых иголок, тлеющий мох… Не нужно иметь чересчур уж сильное воображение, чтобы различить в перехватывающем дыхание и разъедающем глаза дыму хохочущих и пляшущих чертенят. Они так и норовят швырнуть в тебя горящей головешкой, поджечь одежду или спалить волосы на голове.
А Дагсон всё не унимается. Гонит людей сквозь дым и серные испарения, огнь впереди, огнь позади, и справа, и слева. Выхода нет – душа ваша обречена.
Но постепенно, далеко не сразу, – смотрите, смотрите! – говорит он и выводит прихожан на лужайку. И как же она уцелела в этом аду? Свежо, прохладно, сочная зелень. Ни запаха дыма, ни даже намека на бушующее совсем рядом море огня. А посреди лужайки сидит Иисус. Он воздевает руки, как птица крылья, чтобы защитить птенцов от опасности. И люди ложатся у ног Его и понимают – опасность позади, ничто им уже не грозит.
Дагсон говорит так, будто сам испытал нечто подобное. Вот и все, что надо: лечь у ног Иисуса, ощутить всей душой исходящий от него мир и покой и не бояться опасностей, которые то и дело преподносит нам жизнь.
Проповедник закончил и оглядел собравшихся. Прихожане, которые до того боялись проронить хоть слово, подходили к нему и, всхлипывая, благодарили за прекрасную проповедь. Кто-то даже сказал, что слова проповедника пробудили в нем истинную веру. Ни больше ни меньше.
Но Карин Ингмарсдоттер даже не шевельнулась. Дагсон закончил проповедь, она подняла тяжелые веки и посмотрела на него, словно упрекала: как же ты, проповедник, не можешь объяснить, за что мне ниспослана такая тяжкая кара.
Внезапно послышался мужской голос, да такой громкий, что все обернулись.
– Позор и горе тем, кто дает камень просящему хлеба! Горе и позор!
Карин хотела повернуться и посмотреть, кто же осмелился стыдить проповедника, но не смогла пошевелиться.
Привезший ее работник рассказал: оказывается, в середине проповеди у молельного дома остановилась двуколка. И слова осуждения выкрикнул некий мужчина, высокий и смуглый. Никто не знал, откуда он взялся. Рядом с ним в двуколке сидела красивая светловолосая женщина. А вот ее-то кое-кто узнал – а может, показалось, что узнал. Вроде бы одна из дочерей Дюжего Ингмара. Уехала в Америку и там вышла замуж. А этот верзила, должно быть, ее муж. Многие все же сомневались: поди узнай в одетой по-городскому даме шуструю девчушку в традиционном приходском наряде!
Но вот что интересно: этот чужак сказал именно то, что подумала она. Словно бы угадал ее мысли. И некоторое время спустя все заметили: Карин никогда не появлялась даже поблизости от миссионерского дома.
Ближе к лету в приходе появился баптистский проповедник. Он крестил прихожан, поскольку, как считают баптисты, принятие крещения должно быть актом обдуманным и сознательным. Нельзя считать крещением, когда крестят неразумных младенцев, – о какой сознательности может идти речь? И когда Армия Спасения начала свою работу, Карин попросила отвезти ее на одно из собраний.
Весь приход бурлил. Кто-то называл все происходящее духовным пробуждением, кто-то досадливо морщился. Хотя многие, казалось, нашли то, что искали.
Но никто, ни евангелисты, ни баптисты, ни один человек не смог убедить ее примириться с постигшей ее страшной и беспричинной карой.
* * *
Владельца придорожной кузницы звали Биргер Ларссон. Кузница маленькая, с крошечными прорезями вместо окон и низкой дверью. Биргер делал заготовки для ножей, чинил замки, ковал ободья для колес и санные полозья. Чаще всего ему приходилось подковывать лошадей. А когда ничего такого не подворачивалось, делал гвозди.
Как-то летним вечером в кузнице кипела работа. Сам Биргер стоял у наковальни и плющил шляпки, старший сын без передышки ковал заготовки, одну за другой. Еще один из сыновей раздувал меха, а третий подносил уголь, поворачивал в горне железо, пока оно не достигнет белого каления, и только тогда давал кузнецам. Даже четвертый сын, семи лет от роду, был при деле: остужал готовые гвозди в чане с водой и связывал в пучки по дюжине в каждом.
И вот в самый разгар работы явился гость. Смуглолицый, очень высокий: чтобы пройти в дверь, ему пришлось согнуться чуть ли не вдвое.
Биргер Ларссон прервал работу.
– Пожалуйста, не сердитесь, что мешаю, – приветливо сказал гость. – Никакого дела у меня нет. Просто я сам в молодости работал кузнецом… и, знаете, с тех пор не могу спокойно пройти мимо. Руки чешутся.
Он мог бы этого не говорить, потому что Биргер Ларссон и сам заметил: жилистые, загрубевшие руки с валиками мозолей; только у кузнецов бывают такие руки.
Вежливо спросил – кто он, откуда родом. Посетитель отвечал так же вежливо, но уклончиво. Собственно, Биргеру Ларссону и не так важно было все это знать; ему понравился обходительный гость. Он вытер руки, вышел вместе с ним на почерневший от угольной сажи пригорок, где стояла кузница, и начал хвастаться своими сыновьями. Конечно, тяжеловато было, пока маленькие, зато теперь – все помощники.
– Вот увидите, еще несколько лет, и, как пить дать, разбогатею.
Гость улыбнулся.
– Да, вы правы. Приятно смотреть, как сыновья помогают отцу в работе. Греет душу. Но я хотел спросить о другом.
Он положил Биргеру руку на плечо, пристально посмотрел в глаза и продолжил:
– Я вижу, как помогают ваши сыновья в обычной жизни. Но готовы ли вы принять их помощь и в жизни духовной?
Биргер непонимающе уставился на гостя.
– Как это?
– Понимаю, вы никогда не задавали себе этот вопрос. Подумайте, прежде чем мы встретимся опять.
Снял тяжелую руку с плеча кузнеца и, не прекращая улыбаться, пошел своей дорогой.
А Биргер Ларссон вернулся в кузницу, провел рукой по жестким, бронзового оттенка волосам и продолжил работу.
