Евгения Авдеева "Письма издалека"

– Разберемся, – сказал мне хозяин «Облаков» с улыбкой. На вид они с Аги были ровесники – старше меня лет на пять, быть может. Улыбался он приветливо, и я немного успокоился.

– Погостите у нас, – радушно продолжил Берт. – Погода чудная. Подумаем до завтра, как быть – а пока располагайтесь как дома. Бывали раньше на ферме?

Я, как ты знаешь, вырос в городе и всегда рад увидеть новые места. Поэтому я не стал противиться. Что делать в трактире? А здесь я надеялся еще потолковать с хозяевами и, возможно, оказаться полезным. Почему нет?

Аги отвела меня в уютную угловую комнатку – в два окна ярко светило осеннее солнце, пятна света дрожали на пестрых вязаных ковриках и зеленых подушках. Нагретый сухой воздух щекотал нос ароматом трав – пучки их висели в углу, перевязанные цветными ленточками. Смущенный и огорченный, я легко поддался обаянию теплого дома: день хозяев и работников полнился делами, я же рассеянно побродил по душистому лугу, посидел под стеной дома, глядя то вниз, на блестящее под горой озеро, то вверх, на смирно висящие над головой облака. Время от времени то Берт, то Аги заговаривали со мной о пустяках. Серьезные девчушки принесли кружку молока и сдобную булку, показали гнездо с маленькими скорлупками, найденное в траве. Горячая вода в большой бочке, ужин, разговоры у теплой печки – все это было приятно и утешало мою тревогу. До утра можно было ничего не делать и ни о чем не заботиться – я слушал и спрашивал, и впитывал это место, чтобы оставить в памяти.

Спал я мирно и проснулся гораздо позже хозяев. Кажется, Аги и Берт встали с самым рассветом и успели сделать множество дел. Когда я вошел в кухню, они уже отдыхали, присев к столу с чашками чая. Я устроился рядом.

– Пири скоро будет, – сказала Аги. – Что-нибудь тоже подскажет.

Она поставила передо мной завтрак. Берт сидел напротив и смотрел на меня так пристально, что мне стало неловко.

– Брат Софроник совсем юный, смотри, – задумчиво сказал он Аги и повернулся ко мне. – Наверное, и бороду еще не бреете?

Борода у меня и верно так себе, это он прав. Но все равно это было неожиданно обидно. Я собирался ответить ему достойно, но не успел.

– Переодеть его в девушку – никто и не заметит, – хмыкнул Берт.

– Ты с ума сошел?! – поразилась его жена.

– А время? А перевалы? – загадочно ответил Берт, и Аги нахмурилась.

Марит, прости, глаза слипаются и перо выпадает из пальцев. Я провел над письмом больше двух часов и уже не в силах написать ни строчки, да и столько бумаги не влезет в куверт. Я остановлюсь на этом месте, чтобы немного помучить тебя, правительница моей жизни. Жди моего письма с нетерпением – потому что все главные события того дня еще впереди.

Душевно твой.

Соник

Письмо третье

Доброго дня тебе, Марит! Или вечера. Вряд ли утра – по утрам почту не приносят: разве что ты отложила мое письмо до другого дня, во что мне не хочется верить. А хочется верить, что ты вскрыла его, полная любопытства, сразу, как письмо попало тебе в руки.

Зачем я так подробно тебе пишу? По привычке, моя наставница. По давней привычке делюсь с тобой тем, что у меня на душе – как делают все юные ученики, когда стараются постичь свои помыслы и поступки. Я раскладываю их перед тобой, как делал до этого много лет, – и стараюсь быть ясным и искренним, беспощадным к себе. Должно быть, без этого я уже не могу, и мой внутренний судья всегда будет говорить со мной твоим голосом. Какое счастье, что это такой добрый голос!

Итак, ты хочешь узнать, почему я согласился с этим безумным планом? Или, вернее сказать, почему я не отказался?

Многое в этой затее сильно меня смущает. Но уж, конечно, не то, что придется носить женское платье. Знаешь сама, у нас на Детском дворе кем только мне не приходилось рядиться. Розовый поросенок – пожалуйста. Четырехглазый монстр, праздничный пирог, Громовой человек, старая курица – ради бога! Что уж тут женский наряд – пустяки, детский лепет! Хотя вот тебе милая подробность: в этих краях женщины штанов не носят, и это жаль – южная мода, штаны и туники, так прижившиеся у нас в Ордене, были бы мне больше по сердцу, чем длинные юбки и фартуки. Хотя Аги говорит, что как раз не жаль. В штанах, говорит она, я бы забылся и двигался как мужчина, а юбка не даст мне свободы. Что ж, ей виднее. Не могу освоиться с ощущением наготы под этим тряпочным колоколом. И нитяные чулки… Странное чувство. Но ведь этот костюм и тебе был бы странен, так что дело просто в местном колорите, утешаюсь я.

Впрочем, это все мелочи. Они забавны, и я, может быть, тебя еще посмешу ими после.

Но вот ложь… Как быть с этим? Оказывать помощь тайно – уже достаточно сложно, а хорошо ли делать это, обманывая ту, кому хочешь помочь? Мы не шпионы, не сыщики, добрая прямота – наше оружие, и вдруг такая скользкая история. Сердце у меня не на месте. Если б я мог каким-то чудом связаться с тобой и спросить, что ты об этом думаешь, я бы не задумываясь обратился к тебе за советом. Но до тебя горы и города, и мне приходится решать самому, и вот я пытаюсь взвесить все за и против, держа перед собой, как две гирьки, два ключа миротворца. Необходимость и безопасность. Является ли мой маскарад необходимым? Будет ли он безопасным для людей, которым я призван помочь? Кажется, да – и да. С оговорками – но да.

А еще есть азарт и вызов. Честно признаюсь – меня разбирает охота рискнуть. Я осуждаю ее (твоим голосом), напоминаю, что речь идет о людях, о человеческих чувствах. Держу эти мысли подальше, а мысли о пользе – поближе. Но все это во мне есть.

Что мне делать, Марит? Я буду действовать в меру собственного разумения. Если ты недовольна таким поворотом событий – дай мне знать. Но помни – когда твое письмо доберется досюда, я буду уже по уши в этом случае. Дай мне лучше свое наставление и не оставь меня добрым советом – ко всеобщему благу.

К слову, если ты думаешь, что решение принималось легко, то ты ошибаешься. С утреннего предложения Берта события только начали разворачиваться.

От речей Берта я опешил, а Аги сердито отмахнулась, но задумалась. Хмурясь, она сновала по кухне, собирая со стола, гремя чем-то за печкой и взмахивая пестрыми полотенцами. Берт сидел тихо и жевал веточку мяты, делая вид, что его интересует лишь то, сколько чая осталось в кружке.

– Да нет, – сказала Аги. – Ты это не всерьез. Кто бы согласился на такое?

– Ради доброй цели? – невозмутимо откликнулся ее муж. – Разве что у миротворцев есть правила, запрещающие переодеваться. Есть такие правила, брат Софроник? – обратился он ко мне.

Это, конечно, глупости. Я лихорадочно припоминал другие правила – те, которые руководят нами в искусстве примирения. Марит, ведь я прав? Ложь трудно одобрить – но все же она не запрещена. О помощи, оказываемой тайно, я тоже не смог ничего вспомнить. Честно сказать, я впервые о таком слышу – но ты, наверное, сталкивалась с такими случаями?

Все это я осторожно изложил Берту.

Пишу и пытаюсь понять – что двигало им? Может быть, фермер Берт практичен и прямолинеен, и просто прокладывает самый короткий путь к достижению цели? А может быть, наоборот, в нем живет плутовская жилка? Жажда приключений – хоть бы и тех, в которых ты был лишь свидетелем? Должно быть, верно второе – уж очень у него блестели глаза, когда он смотрел на меня.

– Не каждому выпадет такое, – сказал Берт – и поймал меня на крючок.

Я призадумался.

– По нашему замыслу, женщина из Ордена должна была наняться к сестре в прислуги, – застенчиво сказала Аги.

Что ж, почему нет. Скромность и служение – один из наших заветов.

– Подождем Пири, – вздохнула хозяйка фермы. – Без нее все равно ничего не сработает.

– А кто это – Пири? – спросил я.

– Кухарка в семье сестры, – ответил Берт, выглядывая в окно.

– Она так давно с ними, – подхватила Аги, – уже член семьи. Весь план держится на ней – ведь выдавать себя за прислугу человеку, не привыкшему быть в услужении, очень трудно. Это уж я понимаю! Пири будет прикрывать и наставлять вас… Ой, – смутилась она. – То есть миротворца, которого мы ждали.

Что сказать тебе о Пири, Марит? Лучше всего ее описывают слова «старая ведьма». Все, как в детских кошмарах – и космы седые, и нос крючком. И вся с ног до головы в черном. Я видел в окно, как она поднималась к ферме, взмахивая крыльями шали, будто огромная ворона. Прошив меня взглядом из-под редких бровей (глаза у нее неожиданно ясные, без малейшей старческой мути) и выслушав мою историю и план Берта и Аги, старуха скривилась, как от зубной боли.

– Умнее чего не придумали? – отрывисто каркнула она. – Твоя затея, Бартек? Вы не в игрушки играете. Ряжеными побудете на Весеннюю горку.

– Брат Софроник… – начала было Аги, но Пири перебила ее.

– На чёрта он мне в доме сдался? Куда я его дену? А если узнает Юфрозина?

Так я впервые услышал имя женщины, ради которой ты отправила меня сюда.

– Нет, и не просите, – отрубила Пири. Хотя никто и не просил. Аги понуро расставляла миски, Берт хмуро резал краюху хлеба.

Обед прошел в неловком молчании. Так быстро, как только позволяли приличия, я скрылся в своей комнате. Вскоре зашли Берт и Аги, чтобы с печальным видом признать провал своего замысла. Они предложили мне остаться до утра, чтобы вернуться в город на телеге вместе с Пири и свежим молоком. Мне нечего было терять, и я согласился. Как ни стремлюсь я вернуться к тебе, возвращаться с горьким чувством поражения не много было охоты.

После решительной отставки от старой Пири я чувствовал себя чужим в доме. Собравшись, я ушел вниз по лугу к озеру и пробродил там до самого вечера. Нашел большой гриб с розовой полосатой шляпкой – не знаю, съедобный или нет – от нечего делать долго зарисовывал его в блокнот. Рядом бегал муравей – его я нарисовал тоже. Отправляю тебе ради смеху – можешь полюбоваться моими художествами.

После ужина я опять скрылся к себе, как в нору. Сидел, смотрел в окно, как гаснет свет над горами. Бил на себе комаров – злых, осенних. Дом и двор жили тайной вечерней жизнью – хлопали двери, топали и шуршали шаги по деревянным половицам, за окном блеяли овцы, переговаривались и смеялись работники, поливая друг друга у колодца. Я был лишним, никчемным, случайно занесенным сюда осколком другого мира. Вдруг вспомнились каменные женщины на выходе из пещеры – теперь они отчего-то все были похожи на Пири: со склона горы они смотрели на меня равнодушно и неприветливо, как на мелкую мошку.

Постепенно все стихло. Круглая серебряная луна повисла над озером, небо обрызгало частыми белыми звездами. Я совсем было собрался ложиться, когда вдруг снова захлопали двери, кто-то часто и дробно простучал каблуками по коридору и сразу в кухне, которая была от меня через стену, раздались восклицания и плач. Встревоженный и любопытный, я вышел из комнаты и подошел к кухонной двери -она была приоткрыта. Аги, Берт и девочки толкались вокруг фигуры в центре. Я успел заметить растрепанные длинные ярко-рыжие волосы, руки, прижатые к глазам, юное заплаканное лицо, багровые ссадины на щеке и разбитые губы. Прежде, чем я решился шагнуть внутрь, черная тень скользнула мне навстречу и, загородив свет, оттеснила меня от дверей. Пири взяла меня за рукав и потянула за собой вглубь дома.

– Осока прибежала, – вздохнула она, наклоняясь к моему уху. – Ох, что ж за беда… Не вовремя я ушла. Совсем она замордовала девчонку.

В темноте старуху было почти не видно. Но пахло от нее неожиданно приятно – сдобой и пряностями. Ее рука крепко держала меня повыше локтя и, хотя я мог поклясться, что Пири не смотрит на меня, я чувствовал в ней какой-то ко мне вопрос.

– Жалко девочку, – тихо сказал я. Синяки так и стояли у меня перед глазами.

– Поди, поди к себе, – быстро шепнула старуха. – Погоди пока, не кажись.

Она легонько подтолкнула меня к моей комнате и похлопала по спине – нетерпеливо, как непослушную лошадь.

– Погоди пока, – повторила она, и вернулась в кухню.

Я вошел в комнату и в расстройстве сел на стул. Хочется написать, что в тот миг я ощутил поворотный момент в моей истории, но, скорее всего, это я понимаю сейчас, рассказывая тебе. Тогда же я просто сидел и растерянно ждал, прислушиваясь к звукам дома, потом придвинул поближе лампу, вынул книгу и стал читать, чтоб ни о чем не думать.

Около полуночи и Берт, и Аги, и Пири пришли ко мне.

– Невозможно смотреть, – сказал Берт, – И ничего не делать.

– Пожалуйста, брат Софроник, – сказала Аги. – Давайте попытаемся помочь.

А Пири хмуро кивнула.

И знаешь, Марит, наверное, перевесило именно это. Я знаю, что я тщеславен, знаю все про свой азарт и даже про желание поразить тебя до глубины души. Я бы с этим управился. Но побитые девочки – это не то, что легко выбросить из головы. Я хочу попытаться сделать хоть что-нибудь – раз уж я здесь и могу что-то сделать. Поддержи меня. Помоги мне не навредить.

Я так нуждаюсь сейчас в твоем ободрении, в твоем ясном уме и особенно – в твоем жизненном опыте. Господи, я ведь даже не знаю, с чего мне начать! День прошел с тех пор, как все мы приняли решение; я пишу тебе, чтобы хоть как-то причесать свои мысли – и все, что я чувствую сейчас, это ужас от собственной дерзости, и этот ужас, как ни странно, умеряется только моей решимостью взяться.

Ты ведь меня понимаешь?

Ведь я не могу теперь оставить все и отправиться через горы, чтобы просто надеяться, что кто-то другой, кого ты пришлешь, справится с этим лучше. То есть могу, конечно – за ногу не привязан – но не хочу. Что я отвечу ссадинам на ее лице? Какую разумную правду?

Разве ты стала бы уважать того Соника, который смог бы ее найти?

Я очень надеюсь, что почта здесь ходит быстро. Дольше всего – через горы, а там – мешки в паровик и «здравствуйте, вам письмо»! И все эти дни я буду жить ожиданием твоего ответа – но ожидая этот ответ, я буду действовать так, как будто ты незримо стоишь у меня за спиной. Я буду вспоминать каждое слово наших занятий, и каждый твой жест, подсмотренный мной, когда я наблюдал за твоей работой. Пусть мне пригодится все, за что ты меня хвалила – дай бог мне вообще не забыть об этом! Я собираю всю свою решимость, чтобы взяться за этот случай.

Будь со мной в этом.

Преданный тебе

Софроник.

Письмо четвертое

Приветствую тебя, Марит!

Давай, как и обещал, позабавлю тебя историей о моем перевоплощении в женщину. Сколько таких историй написано – вот и мне повезло!

Начали с того, что Аги, сев напротив меня, внимательно изучила мое лицо и руки, попросила меня развязать узел на волосах и снова, облокотившись напротив, задумалась.

– Кожа у вас чудесная, брат Софроник, – с улыбкой сообщила она. – И глаза синие.

Берт, сидевший в углу с трубкой, предупреждающе кашлянул.

– Руки вполне хороши, – как ни в чем не бывало, продолжила Аги. – Не слишком большие и не грубые. И ростом вы удались – сойдете за высокую девицу.

Как ты знаешь, Марит, рост меня мало радует. Отрадно, что на этот раз он оказался в списке моих достоинств.

Аги взяла мое лицо и повернула к свету – должно быть, чтобы разглядеть бороду и усы… увы, я сам едва могу их увидеть даже при самом лучшем освещении!

В этот миг Пири, подкравшись сбоку, внезапно ткнула меня костистым пальцем прямо в живот. От неожиданности я охнул, а старуха фыркнула.

– Мягкий, – констатировала она. – Стало быть, ничего наш брат Софроник не скрывает, за душой не держит.

– У меня добрые намерения, – заверил я ее.

Старая ведьма только хмыкнула.

Необычный способ познания чужих помыслов – ты не находишь?

Аги сняла с пояса гребешок и мягкими движениями стала расчесывать мои волосы, вытягивая их так и эдак. Что сказать… странное это было чувство. С самого младенчества женщина не причесывала меня. Я сильно смутился и молчал, а Аги задумчиво продолжала свою работу, касаясь то висков, то затылка. Мягкие уверенные руки завладели моей головой, и от их прикосновений у меня по спине забегали мурашки. На минуточку я прикрыл глаза – а когда открыл их, наткнулся на пронзительный взгляд Пири – она сидела на табурете напротив меня и наблюдала, наклонив голову набок. Однажды я близко видел ворону, сидевшую на заборе – клянусь тебе, у нее были точь-в-точь такие же темно-голубые круглые гляделки.

Обдумав все, что ей было нужно, Аги опустила руку в карман и достала небольшие ножницы. Все с тем же задумчивым видом, тихо мурлыкая себе под нос, она щелкала ими у моей шеи и за спиной, подравнивая пряди. Никто не прерывал ее священнодействия. Наконец, смахнув обрезки волос, она вновь причесала меня и, вытащив из собственной прически тонкую заколку, осторожно прицепила ее у моего уха. Закончив работу, она приблизила свое лицо к моему, чтобы оценить, что вышло. Глаза у нее были серые в золотую крапинку, серьезные и добрые.

Берт в углу посасывал свою трубку и возился с какими-то веревками – видно, чинил что-то по хозяйству. Поднимая на меня взгляд, он улыбался – не насмешливо, а скорей сочувственно.

Из круглого зеркальца, которое поднесла мне Аги, на меня глянул кто-то посторонний. Глаза и нос с редкими веснушками были мне знакомы, но заключенные в новую раму, казались чужими. Волосы стали короче: они светлыми волнами спадали на щеки, а простая заколка сбоку придавала лицу юный и какой-то ученический вид. Нельзя сказать, что я выглядел так уж женственно… но мужчиной я не выглядел тоже.

– Ну, теперь одежда, – сказал Берт. – Рюши, бантики.

– Нет, – возразила ему жена. – Никаких девчоночьих штучек, а то получится ряженый.

(А кто же я еще?)

– Брат Софроник, – обратилась Аги ко мне. – Вы будете одеваться скромно и опрятно. Никаких украшений, никаких оборок.

Она лукаво улыбнулась.

– Попробуем сделать из вас простую, но по-своему симпатичную девушку.

Сказано – сделано. Аги выдала мне те самые чулки, про которые я писал тебе выше. Белую льняную рубашку почти до колен – мягкую, и даже с вышивкой, простой, ромбами. Поверх рубахи надели темно-зеленую юбку Аги, над которой сначала женщины помудрили, чтобы она стала подлинней. И простой полосатый передник, прикрывающий грудь.

Да… грудь. Тут все, как ты понимаешь, сложно.

– Что ж, ну не повезло, – вздохнула Аги. – И у женщин не у всех есть чем гордиться. Хорошо, что вы худенький, брат Софроник – с худышками часто такая беда. Не обтягивайтесь особо рубашкой – пусть лежит посвободней. И подвязывайтесь вот этим, – она подала мне длинный лоскут, который, как я догадываюсь, женщины здесь оборачивают вокруг груди.