Игорь Шарапов "Хроника событий местного значения (дни «совка»)"

– Ивановна! Вакуированых ленинградцев возьмешь?

– Заходите, – ответила женщина на крыльце.

Ее звали Анна Ивановна, у нее были две дочки. Шестнадцатилетняя Валя работала на почте. Старшая, Катя, была очень нервной, часто курила. Война застала ее в Ярославле, а мужа с сыном – на Украине. Она не знала, что с ними сейчас.

Я снова был вместе с ребятами нашего детского садика. Днем мы находились в сельской школе, там проходили занятия, и нас кормили обедом. Ночевать всех разводили по избам жителей деревни.

Изба Анны Ивановны была небольшой. Из сеней попадали в первую комнату с русской печкой. В переднем углу висела небольшая икона.

Печь лежанкой выходила в две небольшие комнатки, где находились хозяйка и ее дочки. Мы спали на досках в простенке за печкой.

В школе мама делала любую работу, лишь бы быть со мной. Мыла полы, выезжала в зимний лес на заготовку дров. Ее руки стали красными, шершавыми. Я видел, как Катя смазывала дегтем нарывы на ее теле. Вечерами мама писала письма папе в Ленинград.

Наклонно укрепленная березовая лучина горела удивительно долго.

Один раз в неделю мы мылись в печи. Ее кирпичный пол застилали соломой, ставили шайки с водой. Внутри было тепло и темно, воду из шаек брали на ощупь. После этого мама несла меня в сени, обливала ледяной водой. С каждым днем я становился крепче, бегал по улице в валенках и полушубке, их раньше носили Катя и Валя.

Новый 1942 год в тот раз не отмечали, как праздник. Попили чай и слушали истории, которые нам рассказывали или читали воспитатели. Одну – про то, как маршал Ворошилов в гражданскую войну обманул «белых». Он велел набить соломой шинели и выставить их в окопах. «Белые» испугались количества «красных» бойцов и убежали.

Другая история была про наших моряков, они удерживали наш форт от немцев. Те приказали морякам сдаться, вывесить белый флаг. Всю ночь защитники форта шили флаг из простыней. Но утром враги увидели, что он – красного цвета. Мы гордились героями моряками. Немцы их боялись, а особенно противным представлялся их офицер. По рассказу, он носил пенсне и пользовался женскими духами.

В школе был патефон, иногда мы слушали пластинки. Меня очень трогала грустная песня о ямщике. Он поехал на почту, а его любимая в это время замерзла в сугробе снега. Было непонятно, как это могло случиться. Ведь должны были увидеть ее в беде и помочь! Жаль было и ямщика, зачем он поехал за почтой в плохую погоду?

Еще больше переживаний вызывала песня о заболевшем кочегаре. Он не вынес тяжелой работы у котлов, вышел на палубу и умер. Ему тоже не помогли, а хоронили его непонятно. С пластинки это звучало так:

К ногам привязали ему колосник,
И койкою труп обернули…

В слове «колосник» чувствовалась тяжесть. А нелепые действия с койкой снижали остроту переживаний. Представлялось, как дюжие матросы с тупым усердием гнули вокруг бедняги-кочегара железную кровать с металлической сеткой, подобную той, что стояла в комнате Анны Ивановны. Позже я узнал, что на кораблях спят в подвесных койках из парусины, а тогда впервые задумался о глупых поступках взрослых людей.

Вскоре пришла долгожданная весточка от папы из Ленинграда. Он писал, что получил сразу пачку писем от мамы, жив, скучает без нас, надеется, что наступят лучшие времена. Мама села писать ему ответ.

* * *

Весной 1942 года жители Бетелево еще собирались вместе за общим столом на лугу у речки. Они катали с деревянных горок разноцветные яйца, пели песни с повторяющимся припевом. Наверно, это отвечало их обычаям, для нас же было интересным зрелищем.

А потом наступило лето, самое радостное и интересное время года.

Мы ходили в лес, собирали ягоды, встречали пробегавших зайцев, купались в узкой извилистой речке с очень чистой водой.

Выше речки были большие поля с посадками овощей. Кто-то сказал, что там есть горох, и мы с одним мальчиком побежали на разведку. Там увидели сторожа на вышке и притаились в траве. А когда подползли к кустам гороха, раздался громкий выстрел. Мы прибежали к реке, где испуганные воспитатели уже искали нас.

По этому случаю в школе было большое собрание, там говорили, что позорно воровать то, что нужно фронту. Моя мама плакала, мне было стыдно и жаль ее – при стольких переживаниях, у нее еще и плохой сын. Но через пару дней об этом случае все забыли.

Воспитатели относились к нам тепло и заботливо. В школе мы чаще рисовали, лепили разные фигурки, нам читали книжки, привезенные из Ленинграда. Самой интересной мне показалась сказка И. Ершова «Конек-горбунок». Запомнилось и стихотворение К. Чуковского о Бибигоне. Он мечтал побывать на Луне, и было непонятно, попал ли он туда, это меня тревожило.

Работавшие в школе женщины громко переговаривались между собой, что мешало слушать чтение. И однажды я сказал им:

– У людей болтаются языки – они и говорят без остановки.

– Боже, что сказал этот мальчик! – всплеснула руками одна женщина.

Работницы побежали к моей маме, наперебой стали рассказывать ей о моих словах. Мама стояла с лицом, покрасневшим, или от гордости за сына, или из-за того, что, нагнувшись, мыла пол в коридоре. А я и не понял, что особенного произошло. Просто – сказал.

* * *

В соседнем доме жил Витя Череповский, фантазер и умелец. Когда я приходил к нему, со шкафа срывался и наискосок пролетал комнату самолет, а на буфете начинал двигаться паровоз с вагонами. Все это Витя делал из картона и бумаги, придумывая систему грузов для движения своих моделей. Он был старше меня, мы подружились. От него я узнал, что его папа – летчик. В Бетелево Витя попал с дедом, художником. Дед рисовал портреты ушедших на войну по фотокарточкам, их приносили женщины села. Еще он писал объявления, их вывешивали на помещении сельсовета. Я видел и его картины с изображениями местной природы. Однажды Витя прибежал ко мне и крикнул:

– Завтра будут убивать Шарика, он взбесился! И к какой-то из ваших девчонок прилетит папа. Самолет сядет на лугу у речки.

Шарик, добрый старый пес, жил в конуре за школьным сараем. Недавно он заболел, из его пасти шла пена, шерсть висела клочьями.

Убивать Шарика позвали одноногого сторожа поля с горохом. Он долго целился в собаку из длинного ружья. Не верилось, что это – всерьез. Но грянул выстрел, и Шарик повалился набок. Мы подошли к нему, и вдруг поняли, что он уже никогда не сможет лаять, бегать – всего от одной дырочки в боку, из которой пролилось немного крови. Это было для нас неожиданным, горьким открытием.

Папа Лены Кузнецовой, наверно – важный военный, прилетел на час. Он побывал в избе, где жила Лена, разговаривая с ним, она плакала. Провожать гостя вышла почти вся деревня. Пилот вызвал общую радость, выстрелив белую ракету перед взлетом. Самолет разогнался по лугу и растаял на фоне садящегося солнца. Витя сказал:

– Это – штурмовик. А мой папа прилетит на истребителе.

Но после этого в Бетелево никто не прилетал.

Однажды к деду Вити пришел человек, его в селе не любили, а мамы подростков боялись и старались не попадаться ему на глаза. Человек этот был лыс, на одной руке черный протез заменял ему кисть. Зимой он был обут в бурки, одет в полушубок, носил серую папаху, летом – зеленую гимнастерку и синие галифе.

Витя рассказал мне, что этот человек пожелал, чтобы дед нарисовал его в форме, с саблей. Жену – рядом, с букетом цветов. Дед Вити неделю ходил к «лысому» рисовать. Потом принес картину, снял с нее тряпку и мрачно сказал:

– Посмотрите вы… У меня получается только так.

Мы долго смотрели на портрет, переглядываясь и не зная, что сказать. Голову «лысого» поддерживала сабля, погоны на гимнастерке висели, как крылья у Кощея Бессмертного, важная улыбка пугала. Его жена держала букетик цветов. Казалось, что они увядают.

Позже Витя рассказал, что за портретом пришли, даже, расплатились. Но у двери «лысый», просверлив деда глазами, прошипел:

– На тебя, гада, пули жалко! Я тебя запомнил…

Как-то я зашел к Череповским. Дед сидел с письмом в руке.

– Написано: «пропал без вести», – сказал он. – Это ничего не значит. Не такой Колька парень, чтобы его какой-то фриц сбил. Прилетит.

И Витя ждал папу.

* * *

Новый 1943 год уже праздновали. Из леса привезли пушистую елку. Мы украсили ее самодельными игрушками. Вожатая Таня сделала из ваты и раскрасила Деда Мороза. Мы разучили пьесу «Теремок», я представлял в ней Петуха и пел. Но самым радостным для нас был приезд кинопередвижки с фильмами «Новый Гулливер» и «Василиса Прекрасная».

Новости приходили в Бетелево с редкими письмами или слухами. Рассказывали, что из поезда, идущего на фронт, сбежали и одичали лошади, что в Антропово видели передвижную газовую камеру, ее придумали фашисты, что немцев отогнали от Москвы, но все еще идут тяжелые бои.

А потом пришло письмо, до слез обрадовавшее маму. Она ходила по комнате и повторяла:

– Папа в Москве! Папа в Москве! Он приедет к нам!

Папа приехал в Бетелево весной. В офицерской форме он выглядел уверенным и сильным. Когда колол дрова, поленья разлетались по двору во все стороны. Я очень гордился папой.

Из разговоров родителей я услышал о его жизни в Ленинграде. Было холодно и голодно. Папа переехал в заводское общежитие из прежде многолюдной квартиры. Она опустела, не отапливалась, при беде, некому было бы помочь. А в небольшой комнатке общежития завода спали на полу вшестером, топили печку «буржуйка». В цехе грелись у металлических бочек, сжигая в них все, что горело. На работе всем выдавали по кусочку хлеба. Папа разрезал его на квадратики, сушил у бочек, в тряпочке держал на груди. Вечером ел эти сухарики, запивая горячей водой. Тепло и тяжесть в животе позволяли заснуть. Особенно трудной была первая блокадная зима. Ели даже столярный клей, его нужно было умело разбавлять водой, чтобы не умереть.

Папа очень ослабел, и однажды по дороге в общежитие упал. Встать сам не мог. С тоской он слышал скрип снега под ногами уходящих людей. Но смог доползти до общежития, там его напоили чаем.

А потом с ним случилось то, что я понял, когда стал уже взрослым. Выдержав жестокие удары врага, наши люди действовали все более решительно и организованно. Все больше танков, самолетов и другой военной техники делали на эвакуированных заводах. И оказалось, что на учете был каждый, труд которого тогда был особенно важен. Папа имел инженерную специальность – «гусеничные машины», его вывезли из блокадного города в Москву и поручили организовать базу ремонта танков. Он рассказал, что в первую неделю никак не мог наесться, просил добавки в столовой, ленинградцам это разрешали.

Письма от папы стали приходить чаще. Он писал, что много работы, положение становится все лучше, и есть надежда, что мы сможем к нему приехать.

* * *

Перед уходом в школу Анна Ивановна поила меня свежим молоком, вечером, угощала чечевичной кашей или овсяным киселем. Я раньше не ел чечевичную кашу, она оказалась вкусной и сытной. Кисель из овса Анна Ивановна долго готовила в большом деревянном корыте. Еще одним лакомством был запеченный на пороге печи репчатый лук.

Мама с работы приходила поздно. Анна Ивановна все время была в хлопотах по дому. Катя уехала от нас куда-то работать в госпитале. Валя читала мне книжку про Робинзона Крузо. Я сидел и думал – как хорошо жить на необитаемом острове. Повезло Робинзону Крузо, при крушении его корабля море выбросило сундук, в котором оказалось все необходимое, чтобы добыть пищу и одеться. На острове было полно растительности и живности и не было никого, кто мешал бы ему заниматься тем, что он хотел.

С каждым месяцем в Бетелево становилось все меньше мужчин, и все больше молодых ребят забирали в армию. Накануне отъезда их везде кормили, поили, им разрешали все. К концу дня, взявшись под руки, они шли по улице, выкрикивали слова песен и заваливались в канаву. Утром их увозили на подводах с последней домашней едой в узелках, и их мамы стояли в конце деревни, прощально подняв руки.

Осенью пришло письмо, сообщавшее, что мы можем ехать в Курск. Я обрадовался, но было очень грустно расставаться с Анной Ивановной, Валей, ребятами, воспитателями. Казалось, всем без нас станет хуже.

Мама заплакала, прощаясь с Верой Петровной, заведующей садиком. Я подошел к вожатой Тане, сказал:

– Уезжаем…

Она улыбнулась:

– Ты больше пой, у тебя хорошо получается.

У избы, где мы прожили почти два года, стояли сани с собранными вещами. Запряженная мохнатая лошадка тоже выглядела грустной.

Мама сказала Анне Ивановне, что напишет сразу, как приедем.

Валя была на работе, ее увидеть не получилось.

Анна Ивановна молча перекрестила меня. И мы уехали.

Уже взрослым я прочел справку о моем пребывании в интернате. В ней обо мне все написали правильно, но – с фамилией Шаронов. Это была описка, – кто и в каких условиях заполнял тогда данные о многих перемещающихся людях! Но может, для чего-то судьба решила запутать мои следы на жизненном пути.

В Москве я провел целый день в детской комнате на вокзале, мама бегала оформлять какие-то документы. Меня и других ребят кормили тети в белых халатах. Я даже поспал на сдвинутых стульях.

* * *

На вокзале Курска нас встретил молодой солдат, его звали Алексей. Он сказал, что Михаил Николаевич сейчас очень занят, и поручил ему помочь нам устроиться.

В вечерней темноте мы приехали к дому, где жил папа. В комнате стояла кровать, стол, стул, на тумбочке – патефон и стопка пластинок. Мама начала разбирать вещи, а я слушал песни в исполнении Н. Руслановой, К. Шульженко, Л. Утесова.

Папа приехал поздно. Мы были так счастливы, что просто смотрели друг на друга, радостно привыкая к тому, что все теперь вместе.

Утром поехали смотреть Курск. Разрушений в городе я не увидел. Люди на улицах весело разговаривали, смеялись. У кинотеатра стояла очередь за билетами на новый фильм «Жди меня». На вечерний сеанс детей не пускали. Меня под полой шинели провел в зал сослуживец папы, Андрианов, человек гигантского роста.

К нам часто приходили гости. Папа любил застолье с веселыми разговорами, выпивкой, песнями. Это доставляло много хлопот маме, но ей помогал ординарец папы, Леша, ставший мне старшим другом. В конце этих посиделок по просьбе папы мама пела на непонятном языке. Одна ее песня особенно трогала меня печальной мелодией. О чем она, я узнал позже, когда пришел ответ на запрос о судьбе родных в Семеновке. В ответе сообщалось, что бабушку Ханну, сестру мамы, Симу и ее дочь Полину, зверски убили нацисты или их пособники.

Позже мама получила письмо и из Алма-Аты. Подруга Поли писала, что они перед приходом врагов ушли из Семеновки. Целый день шли среди беженцев. Один раз им встретились грузовики с немцами, те на них даже не посмотрели. А потом Поля сказала, что очень устала, у нее болит сердце, и она хочет вернуться.

Веселая, добрая Поля… Понятно, не от усталости болело ее сердечко, а от тоски по маме и бабушке. Она вернулась домой, и их с другими евреями расстреляли в овраге за сахарным заводом.

Узнав об этом, мама день лежала на кровати, скрючившись от горя.

Потом пришло письмо из Ташкента. Тетя Дора сообщила, что ее муж, Семен Ильич, добровольцем ушел на фронт и был убит при обороне Киева. Для Простаковых это была еще одна потеря в войне.

Мама заболела, ходила, согнувшись. Она простудилась, когда мы ехали из Бетелево. Там был снег, в Москве – дождь, в валенках она промочила ноги. Ей становилось все хуже, попала в больницу, и папа теперь брал меня с собой на базу, она была за городом.

Однажды Леша повел меня на поле, куда привозили подбитые танки. Их было много, одни стояли наклонно со сдвинутыми пушками, на других не было гусениц. Вид темных открытых люков в танках пугал, я представлял – что могло произойти, когда снаряд пробивал броню. В стороне стояли два танка с очень большой пушкой.

– Немецкие, их сейчас изучает наша комиссия – объяснил Леша.

Танки были разные, но стремительным видом мне больше нравились наши «тридцатьчетверки». Такой вид им придавал наклонный корпус и башня округлой формы.

* * *

На встрече нового 1944 года в здании городского театра Курска был концерт. Мы с мамой сидели в первом ряду. На сцене лысый человек в темном костюме рассказывал смешные истории и объявлял фамилии артистов. Вдруг он попросил поднять меня к нему и спросил:

– Мальчик, что ты споешь дядям и тетям?

Увидев много незнакомых лиц в большом зале, я оробел. В голову не приходило что-либо подходящее из того, что пел в Бетелево. Песня Петуха не подходила, о ямщике или кочегаре – было бы грустно. И вспомнив часто напеваемую родителями мелодию, я заголосил:

Веселья час и боль разлуки
Хочу делить с тобой всегда.
Давай пожмем друг другу руки
И – в дальний путь, на долгие года.

Зал грохнул аплодисментами, мне дали шоколадку и спустили к маме и папе, смущенным моим успехом.

Потом пришел приказ о перемещении ремонтной базы в новое место, за наступающим фронтом. Был семейный совет, папа сказал:

– Ехать вам разрешили, но можно остаться у моей мамы в Москве…

– Нет. Что ни случится – будем вместе! – ответила мама.

Тот год войны известен десятью «сталинскими» ударами по немецкой армии. Фашистов гнали на всех фронтах. За время пути мы ни разу не слышали выстрелов из орудий, не было налетов авиации врага. Поезд ехал быстро, останавливались лишь для того, чтобы заправить паровоз водой. Запомнились три эпизода той поездки.

На одной короткой остановке к платформе подошли двое – мужчина и женщина. В теплое лето на них были зимние одежды, придававшие им квадратный вид. Вещей у них не было, только большой мешок с зерном пшеницы. Они возвращались в места, где жили до войны и попросили подвезти. Мама покормила их.

В нужном месте им надо было спрыгнуть с медленно идущего поезда. Первой это сделала женщина, почему-то прыгнув спиной вперед. Я видел, как она два раза перевернулась на откосе железнодорожного пути. За ней более удачно последовал мужчина. Они поднялись и ждали, когда сбросим их мешок. Это сделал Леша.