Игорь Шарапов "Хроника событий местного значения (дни «совка»)"

Хроника событий местного значения (дни «совка»)
Игорь Шарапов

Это повествование о жизни и судьбах людей нашей страны в период ее наибольших бед и достижений. Рассказ о том времени может способствовать пониманию настоящего, так как многое от менталитета советских граждан в нас сохранилось.

Игорь Шарапов

Хроника событий местного значения

(дни «совка»)

Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлет раба.

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба.

Б. Пастернак

Когда я был маленьким

Я родился в 1937 году, памятном многими событиями. Мои родители жили тогда в Ленинграде, но решили родить первенца на Украине, недалеко от Кременчуга, где жила бабушка Ханна, мама моей мамы.

В семейном альбоме есть моя первая фотография, крепкого малыша, выглядящего несколько испуганным. Испуг, возможно, объясняется тем, что родители забыли взять справку о моем рождении. Позже это уже было невозможно – архив города, где я родился, пропал в войну. Так что реально я появился, а формально меня не было.

Эту историческую ошибку объясняют обстоятельства того времени.

Мои родители создали семью в период строительства социализма в стране, где не очень заботились о жизни одного человека, имея в виду, что светлое будущее ждет всех. Эпохальное переустройство общества могло обойтись без лишних формальностей с регистрацией не очень заметного гражданина. В то время важно было его социальное происхождение, а с этим у меня проблем не было.

Родители моего папы приехали в Москву из деревни Колесные Горки, где родились, выросли, поженились. Фамилия Шараповы – не редкая в подмосковных местах, там есть несколько старых деревень Шарапово. Мои дедушка и бабушка по линии папы работали на одном из заводов. Семья, в которой к этому времени родились три дочки и сын Миша, мой будущий папа, ютилась в коммунальной квартире московского района Кунцево.

В период НЭПа дедушка Николай Васильевич поднялся в заработках изготовлением домашней мебели. Это привело к потере им классового самосознания, и после полного установления в стране социализма он огорчился, спился и умер. А бабушка Ефросинья Ивановна работала в разных социальных комитетах, даже сидела в президиуме какого-то собрания с М. И. Калининым и уже в возрасте окончила рабфак.

О жизни моей московской родни я знаю по рассказам мамы. Старшая сестра папы – Клава работала на заводе, средняя, Нина, – медсестрой, а младшая, Катя, – корреспондентом газеты. Нина погибла в войну, а Катя после эвакуации осталась жить в Свердловске.

Бабушку Фросю я видел один раз, после войны. Она с дочкой Клавой жила в коммунальной квартире, выглядела бодрой, в разговоре была немногословна, в ней чувствовалась доброта и внимание к людям.

Родня по линии мамы ведет свое начало от еврейских колонистов в Херсонской губернии, где многие занимались ремеслом и торговлей. Семья мамы имела необычную для евреев фамилию Простаковы и жила огородом, молочным хозяйством, извозом. До 1929 года у них была лошадь и две коровы. Это позволило прокормиться, вырастить шесть дочерей и двух сыновей при жизни в «мазанке» с соломенной крышей и земляным полом.

Большую часть работ по хозяйству и дому делала бабушка Ханна. У дедушки Иосифа, как говорил мне дядя Миша, младший брат мамы, «руки росли не из того места», он был очень доверчивый, беззаботный и веселый человек.

Может поэтому фамилия у него была – Простаков.

После коллективизации и в благодатных местах Херсонщины начался голод. Старший сын Простаковых, Павел, ослабленный недоеданием, замерз в осенней степи, куда пошел искать сбежавшую корову. Дедушка Иосиф очень переживал эту потерю, заболел и умер.

Жизнь становилась все более тяжелой, в колхоз забрали лошадь и корову. К счастью уже устроилась семейная жизнь старших дочерей. Роза вышла замуж за Гришу, зарабатывавшего сапожным делом, Соня – за Захара, пристроившегося торговать арбузами, Этель – за Наума, парикмахера. Больше всех повезло красивой, умной Доре, она уехала в Харьков и вышла замуж за Семена Ильича, заведовавшего магазином «Торгсин». Общими усилиями сестры смогли помочь бабушке Ханне переехать в Семеновку, казачью станицу, где были несколько лучшие условия жизни при, как потом оказалось, худших отношениях между людьми. А младшая из сестер Простаковых, моя мама, стала комсомолкой, по рабочему набору поехала в город Крюков, там поступила в техникум, познакомилась с папой и вышла за него замуж. Хотя он был из семьи во многом другого образа жизни, этому никто не противился.

С такой родословной я позже мог указывать в анкетах: «происхожу из рабочих и крестьян», это советской властью приветствовалось. При работе моих родителей правильнее было бы писать: «происхожу из народной интеллигенции», но это определение сословия нашего общества появилось значительно позже.

После моего рождения мы вернулись в Ленинград, где жили в узкой комнате, образованной делением ранее большой квартиры. Из этого периода нашей жизни помню долгий подъем по лестнице на третий этаж дома, громкие крики старьевщиков в колодце двора и прогулки с мамой в недалеко расположенном парке.

Меня, как ребенка из семьи рабочих и крестьян, приняли в детский сад, поверив тем данным о рождении, которые указала мама. Папа и мама работали на заводе, мы собирались вместе лишь вечером. Меня укладывали спать на сундуке, к его крышке папа прибил доску, чтобы я не упал на пол. Помню, как родители долго сидели за столом, и мама нараспев читала стихи, в них я узнал одно слово, его слышал в рассказах о бабушке Ханне. Позже и при других обстоятельствах, я вспомнил это слово, когда мы с мамой пели:

Каховка, Каховка – родная винтовка,
Горячая пуля – лети,
Иркутск и Варшава, Орел и Каховка —
Этапы большого пути…

А тогда я видел папу, смотревшего на маму влюбленными глазами и поцеловавшего ее в щеку. Мне почему-то стало страшно за них.

Вечерами мы выходили гулять на ближнюю от дома часть Невского проспекта. Мне нравилось смотреть на загадочно освещенные внутри троллейбусы, они подъезжали к остановкам и сами открывали двери. На угловом доме светилась реклама фильма «Дети капитана Гранта».

В Ленинград перебрался и мой дядя Миша. Некоторое время он жил у нас. Всем стало теснее, а мне – веселее. Дядя Миша быстро «пошел в гору», он был мастер по кройке обуви, а спрос на красивые вещи тогда уже стал проявляться у многих. В родне его считали удачливым, с ним могла сравниться лишь харьковская тетя Дора.

Помню нашу общую поездку в Семеновку, яблоневый сад и большое поле подсолнухов, открывающееся в окне комнаты, где мы жили. На фото, сделанном тогда, мы последний раз вместе с бабушкой Ханной.

До начала страшной войны оставалось совсем немного времени.

* * *

Первым свидетельством о войне стало появление на улице огромного баллона, его за веревки несли люди в зеленой форме.

– Что это? – спросил я у мамы.

– Аэростат, – сказала она грустно.

По тону ее голоса я понял, что спрашивать больше ни о чем не нужно. Вначале изменений в распорядке нашей жизни не чувствовалось. Но вскоре на некоторых домах появились громкоговорители, из них слышалась нервная речь, останавливаясь, ее слушали прохожие.

Помню, как мы провожали на войну дядю Мишу. Его жена и дети уже уехали в эвакуацию, последнее время он часто приходил к нам.

В помещении вокзала на украшенной портретами и знаменами сцене пели и плясали люди в военной форме. Не чувствовалось страха или опасности, было даже весело.

На железнодорожных путях стоял длинный состав. Попрощавшись, дядя побежал к нему. За спиной у него болтался вещевой мешок.

– А папа тоже уедет? – спросил я маму.

– У папы «броня», он нужен на заводе, – ответила она.

Слово «броня» звучало грозно и надежно.

На улицах появилось все больше военных и приезжих людей, они с озабочеными лицами несли в руках чемоданы и тюки.

В тот вечер мама и папа долго говорили, поглядывая в мою сторону. Потом мама взяла чемодан и начала укладывать в него мои вещи.

– Мы поедем к бабушке? – обрадовался я.

– Нет, – ответила мама, – ты уезжаешь на лето с детским садиком. Так нужно, мы с папой приедем к тебе позже.

В садике нам сказали, что на лето нас отвезут в загородный лагерь, там будут спортивные занятия и самодеятельность.

Помню солнечное утро, поезд, толпу родителей на платформе. Среди них, грустно улыбаясь, стояла мама. Папа задержался на работе, его я увидел, когда поезд тронулся. Он и мама смотрели вслед поезду, пока не скрылись из виду. Я почувствовал тревогу от такого расставания.

Когда все разместились в вагоне, объявили, что к обеду приедем на место, где устроимся.

За окнами проносились дома, потом – постройки пригорода, и начался лес. Вокруг мирно разговаривали пассажиры, в конце вагона слышалась песня.

Вдруг поезд начал тормозить и остановился. Мимо быстро прошел кондуктор. За окнами слышались громкие голоса людей.

Через какое-то время поезд тронулся, ехал медленно и остановился опять. Нам сказали, что нужно выходить.

На платформе стояли люди, им что-то объяснял человек в военной форме. Было слышны его слова:

– Немцы перерезали железную дорогу!

Все пошли к большому деревянному дому с красной вывеской. Мне опять с тревогой вспомнились оставшиеся в городе родители. Какие-то люди принесли бидоны с кашей и чаем, нас покормили. Затем появились автобусы, ребят в них разместили по группам.

Машины поехали по лесной дороге. Иногда они останавливались, и водители собирались для короткого разговора, часто поглядывая на небо и к чему-то прислушиваясь. Через некоторое время автобусы въехали на большую поляну, где было много людей в военной форме. Они лежали и сидели на земле, многие были перевязаны бинтами.

Автобусы так близко подъезжали к ним, что казалось – можем наехать. Но никто из этих людей даже не пошевелился.

Наш водитель сказал подошедшей к нему воспитательнице:

– Эти вышли из боя. За Лугой – мясорубка.

У меня были плохие воспоминания о мясорубке. Дома я не раз видел, как мама опускала в ее воронку куски мяса, лук, булку, а приятно пахнущие струйки фарша тянулись в миску. Однажды, когда мама на минуту отлучилась, я взял кусок булки, протолкнул его в воронку и прокрутил ручку. Мой палец захватило, стало больно, перепугавшись, я отчаянно заорал.

Сейчас, услышав – «мясорубка», я смутно начал осознавать, что беда пришла ко всем, а люди на поляне попали в нее одними из первых.

К вечеру подъехали к поезду, состоящему уже из товарных вагонов. Несколько рабочих заносили в них сколоченные доски и солому. Нас разместили на полках из досок, укрытых кусками плотной материи. Заведующая детским садом сказала, что скоро мы приедем туда, где нас ждут, и все будет хорошо.

Ночью я просыпался и с тревогой вслушивался в звуки снаружи. Вагон временами стоял, потом со скрипом и лязгом трогался.

* * *

Все дальнейшее помню смутно. Уже взрослым, по рассказам мамы, я составил маршрут движения поезда. Она говорила мне о Котельниче и Антропово. Поездка до этих населенных пунктов могла продолжаться около четырех дней по железной дороге, идущей мимо Череповца.

Ночами становилось все холоднее – мы ехали навстречу осени и зиме. Двое ребят заболели, их рвало. На одной станции их куда-то вынесли. Потом заболел я. У меня поднялась температура, все вокруг закрыла муть, в ней вспыхивали яркие круги. Воспитатели подходили ко мне, клали на лоб ладонь, печально качали головой и уходили.

А мне все стало безразличным, будто вокруг никого и не было.

Потом меня перенесли к дверям вагона. Там я лежал, слабея, пока одним утром увидел маму в проеме открывшейся двери. Она была в ватнике, в надвинутом на глаза платке и всматривалась мимо меня в вагон. Я испугался, что мама не увидит меня и закричал. Если бы не эта случайная встреча с мамой, я мог бы умереть. Позже она сказала, что я прошептал что-то о горячей манной каше.

Мама рассказывала и о том, что произошло после моего отъезда. Из объявлений в отделе эвакуации не было ясно, куда везут детей. Мама решила искать меня, пока была возможность выехать из Ленинграда. С трудом доехала до Котельнича, где собралось много ленинградских женщин, искавших своих детей. Поезда приходили без расписания, иногда – без вагонов, в которых их отправляли. Некоторые женщины теряли сознание от переживаний.

Нас приютили в недалеко расположенном военном госпитале. Тогда многие проявляли сочувствие и помогали тем, кто попал в беду. Я так ослабел от болезни, что заново учился ходить.

Мама узнала, где мог быть мой детский садик, мы отправились его искать.

Помню большой вокзал, где люди стояли группами, сидели на вещах. Несколько человек собрались вокруг матроса, он рассказывал о боях в Севастополе, где был ранен. Он был одет в темный бушлат, просвет тельняшки, сдвинутая на затылок бескозырка и автомат придавали ему геройский вид. На вокзале были и другие, моряки, моложе его. Мне не понравились их расклешенные брюки и смущенные улыбки. Некоторые из них качались при ходьбе. Пожилая женщина печально сказала:

– Куда их, таких? Ничего не умеют! Перебьют…

В переполненном поезде мы доехали до станции, откуда к месту, где был мой детский садик, нужно было добираться на санях.

Мы стояли у деревянной постройки и ждали, пока запрягали лошадь. На путях протянулся состав с красными деревянными вагонами. К нему по тропке в снегу гуськом шли люди в серых шинелях. Все они были молодые и грустные. Пилотки не прикрывали их ушей. Ноги в обмотках выглядели тонкими и слабыми. Было видно, что им очень холодно. Один, худой, сутулый, смотрелся совсем нелепо в слишком короткой для него шинели. Проходя мимо нас, он запнулся о рельс, отчаянно замахал руками и упал. Каска, закрепленная у него на спине, с грохотом отлетела в сторону. Я увидел его испуганное лицо. Он встал, поднял каску, и как-то боком побежал вслед уходившим. Те продолжали идти, втянув головы в плечи. Я увидел слезы в глазах мамы.

* * *

Дома в деревне Бетелево стояли по обеим сторонам дороги, которая приходила из леса и скрывалась в нем. Нас вела женщина в кожухе, она держала в руке листок бумаги. Остановились напротив одной избы. Пожилая женщина в ватнике подметала крыльцо.

Сопровождающая нас крикнула ей: