, повелось считать всякого быстро умершего царя или царского сына не умершим, а живым, чтобы после явиться к своим подданным и навести порядок. Самозванцев ловили и отправляли в каторгу.
В середине сентября 1773 года – в самый разгар петербургских приготовлений к свадьбе – на окраине империи, под Яицким городком, объявился очередной Петр Третий, самый страшный из всех бывших и будущих – Пугачёв. Будучи донским казаком, он воевал: в прусской семилетней войне (1756–1763 гг.) и в турецкой (1768—1774), получил младший офицерский чин хорунжего. В тридцать лет, ссылаясь на раны и болезни, стал проситься в отставку, но был отправлен в лазарет войсковым атаманом вместо отставки: «как-де не излечисся, то и тогда отставка тебе дастся, ибо-де я увижу, что ты, может быть, со временем и вылечисся.» [2] Вместо лазарета Пугачев подался в бега. Так начались последние три года его жизни, пишет Песков. В конце 1771 года он ушел на Терек, и терские казаки отправили его в Петербург хлопотать о своем жалованье. У Моздока он был арестован, но сбежал домой в Зимовейскую станицу, где его опять поймали, и он опять бежал. Пугачеву посоветовали уйти в Польшу, а через пару месяцев вернуться, назвавшись диссидентом (именование православных жителей Польши, утеснявшихся католиками), ищущим в России вольности от польских притеснений. В то время Польша ещё не была разделена, и православные из Белоруссии и с Украины, в том числе старообрядцы, поощрялись при возвращении на историческую родину. В конце лета 1772 года Пугачев пришел на форпост, сказав, что он старовер, что родился в Польше, а теперь желает идти в Россию. На форпосте во время обеда с другими польскими переселенцами, один из них заявил, что Емельян Пугачев выглядит, точно, как Петр Третий. Пугачев объявил себя императором Петром Фёдоровичем в самом начале мятежа после ночлега у казака Коновалова, на берегу Усихи.
Получив паспорт на свое имя, Пугачев отправился в Симбирскую провинцию на Иргиз, где поселился среди раскольников. В ноябре 1772 года он заехал в Яицкий городок и стал призывать недовольных казаков уйти в бега на вольные земли за Кубань на Терек. После доноса Пугачева арестовали, и увезли на следствие в Казань, и 1 (12) июня 1773 года казанская губернская канцелярия получила из Петербурга решение о Пугачеве, в котором было определено бить его кнутом и послать в Пелым на каторгу, но 29 мая (9 июня) он сбежал из казанского острога.
В конце августа – начале сентября 1773 года, мывшийся в бане с Пугачёвым казак спросил, что за отметины у него на груди, а Пугачев ответил: «Ето-де знаки государевы. Я-де сам государь Петр Федорович. Естли бы яицкия казаки войсковой руки, умныя люди, ко мне приехали, то бы я с ними погутарил». [21] Приехавшие умные люди попросили показать его рубцы: «Когда-де в Петербурге против меня возмутились, так ето гвардионцы кололи штыками» [14], – ответил Пугачев. Казаки осмотрели государя и спросили, отчего у него на левом виске пятно, на что государь отвечал, что ето-де царский герб – российский орел. Тут казаки подумали и решили: быть Пугачеву царем, выгнать из Яицкого городка всех начальников и править там самим. «Естли Бог поможет мне воцариться, – сказал им Пугачев, – то Яицкому городку быть вместо Москвы или Петербурга, а яицким казакам над всеми иметь первенство». [21]
Первоначально Пугачев распускал слух, что он имел в виду возвести на престол Павла Петровича, „самъ же я, говорилъ онъ, царствовать уже не желаю". [21] Изменник купец Долгополов, явившийся к Пугачеву будто бы от имени Павла Петровича и с подарками от него (достал из кисы (мешка) сапоги, перчатки и шляпу, обшитые золотом, а от Натальи Алексеевны – два камня [21]), распространил молву о том, что Павел Петрович едет навстречу Пугачеву и прибыл в Казань.
18 (29) сентября, в разгар петербургских приготовлений к свадьбе цесаревича, яицкие казаки, развернув знамёна, с Пугачевым во главе двинулись на Яицкий городок. Городок взять не сумели, и войско, обрастая по ходу своего движения последователями, двинулось штурмовать близлежащие крепости. Всех, кто противился присяге государю Петру Третьему, истребляли на месте сопротивления. Дворян рубили и вешали: казаки искали безраздельного первенства в новом государстве. Во взятых крепостях Пугачева встречали хлебом и солью. По Заволжью и Предуралью разносились его манифесты: «Тысячью великой и высокой и государственный владетель над цветущем селении, всем от Бога сотворенным людям самодержец; милостив и милосерд, сожелительное сердце имеющей государь император Петр Федорович, и царь российской, во всем свете славной, в верности свят, всем армиям государь, от всех государей и государынь отменной, всемилостивейший, правосуднейший, грознейший и страшнейший, прозорливый светлый государь мира, я, великий воитель, самодержавный властелин всех летучих и простых людей разных стран и областей, во все времена держащий их в своей руке и воле. Да будет вам известно всем, что действительно я сам великий. Заблудившия, изнурительныя, в печале находящиеся, по мне скучившияся, услыша мое имя, ко мне без всякого сомнения идите и, как прежде сего ваши отцы и деды, моим отцам и дедам же служа, выходили против злодеев в походы, проливали кровь, так и вы ко мне верно, душевно и усердно идите к моему светлому лицу и сладкоязычному вашему государю. Тех, кто сам видит мое благородное лицо и прекрасный образ или в мыслях и сознании возвеличит меня, близко узнав, искренней душой, языком, делом и горячим сердцем и честию верит мне, таких людей, конечно, я буду жаловать вашими землями, водами, рыбными ловлями, покосами, пашнями, лесом, порохом, деньгами, свинцом, хлебом, солью и прочим. Кто не повинуется и противится: бояр, генерал, майор, капитан и иные – голову рубить, имение взять. Стойте против них. В одно время они вас объедали, лишали моих рабов воли и свободы, сейчас вы их рубите, но если не подчиняются. Кто повинуется, тот не противник – того не трогайте. Кто признает меня, кто нашел прямой путь ко мне – пусть несет воинскую службу. А ежели моему указу противиться будити, то вскорости восчувствуити на себя праведный мой гнев, и власти Всевышняго Создателя нашего избегнуть не можете. Чтобы верили: сам я, Петр Федорович, подписался тако: Я самый Петр Третий». [21]
«И я прошол прямо в церковь, – вспоминал Пугачёв о первой победе своего войска, – велел петь молебен и упоминать на ектениях государя Петра Федоровича, а государыню исключить, выговоря при том: – Когда-де Бог меня донесет в Петербург, то зашлю ее в монастырь, и пущай за грехи свои Бога молит. А у бояр-де сёла и деревни отберу, а буду жаловать их деньгами. А которыми я лишон престола, тех без всякой пощады перевешаю. Сын-де мой – человек еще молодой, так он меня и не знает. А между тем плакал пред Богом, говоря при том: – Дай Бог, чтоб я мог дойти до Петербурга и сына своего увидел здорова. И плакал, вспоминаючи в малолетстве якобы своего сына, государя цесаревича и великого князя Павла Петровича, дабы чрез то более удостоверить простой народ в моей пользе.» [21]
5 (16) октября 1773 года армия Пугачева подошла к Оренбургу, и началась его затяжная осада. Отряды Пугачева разъезжали по ближним и дальним оренбургским окрестностям, умножая свое казацкое войско. От казака из Петербурга Пугачев узнал об обручении Павла Петровича с немецкой принцессой Натальей Алексеевной. Царская семья жили в Царском Селе с 9 (20) ноября по 25 (6 декабря) 1773 года.
Незадолго до их отъезда в Царское Село в любимом им блюде Павел нашёл множество осколков стекла. Он сразу же отнёс блюдо в комнаты императрицы, где с раздражением высказал ей подозрение в намерении его отравить. Императрица была огорчена подозрением сына и небрежностью прислуги.
Ещё больше цесаревича насторожил приезд Потемкина
в январе 1774 года в Петербург, вызванного Екатериной из Дунайской армии, и отличающегося от остальных фаворитов даровитостью и всевозможными талантами.
При дворе Екатерины произошла новая перемена. Воспитание цесаревича закончилось, и Императрица Екатерина уволила графа Никиту Ивановича Панина с должности обер-гофмейстера великого князя, оставив за ним управление иностранными делами.
Также был удалён покровительствуемый им фаворит Васильчиков109, осыпанный щедрыми наградами. Васильчиков был заменен Потёмкиным, назначенным генерал-адъютантом, вице-президентом военной коллегии и членом совета. Потемкин, понимая, что его положение не могло нравиться Орловым, поспешил сблизиться с графом Паниным, надеясь приблизиться к Павлу Петровичу, которому Екатерина оказывала больше внимания. Наталья Алексеевна присоединилась к графу Панину, чтобы убедить супруга стать на сторону Потёмкина.
В это время посланники Франции и Испании сделали всё для разногласий между Россией, Австрией и Пруссией, сблизившимися при первом разделе Польши92. Они образовали партию, в которую вовлекли великую княгиню и состоявшего при Павле Петровиче графа Разумовского – фаворита великой княгини, и тем самым, получили свободный доступ к великому князю.
С увеличением кредита Потёмкина, уменьшалось значение Павла Петровича, которого Екатерина старалась изолировать от окружения, сообщив Павлу об измене жены с графом Разумовским. Великая княгиня, в свою очередь, проплакав несколько дней, убедила Павла в злобности этого навета, возникшего только для того, чтобы рассорить её с мужем. Павел Петрович поверил супруге и её слезам, полюбил её ещё больше, думая, что она нелюбима его матерью и усилил своё недоверие к Екатерине.
Брат Натальи Алексеевны, наследный принц Людвиг, поступил на русскую службу и принял участие в турецкой войне. В качестве волонтера, принц находился с марта по август 1774 года в дунайской армии. Несмотря на его пьянство, Екатерина 25 декабря (5 января), собственноручно наградила его Андреевской лентой. Отец великой княгини, ландграф Гессен-Дармштадтский, также получил Андреевскую ленту.
Цесаревич видел в Потёмкине врага по убеждениям и соперником, который пользовался доверием императрицы.
В сентябре 1773 года по случаю бракосочетания девятнадцатилетнего великого князя Павла Петровича императрица осыпала наградами воспитателя своего сына – графа Никиту Ивановича Панина. Кроме таких мелочей, как экипаж и придворные ливреи, годовой запас провизии и вина с серебряным сервизом стоимостью 50000 рублей, Екатерина повелела оплатить Панину дом в Петербурге по его выбору и выдать ему на обзаведение 100 тысяч рублей, а также присвоила ему звание первого класса в ранге фельдмаршала с жалованьем, и столовыми деньгами по чину канцлера (чин 1-го класса по Табели о рангах; присваивался руководителям Коллегии иностранных дел). Ещё ему были положены ежегодные жалованье по 14000 рублей и пенсион в 25000 рублей, сверх получаемого им уже ранее пенсиона в 5000 рублей, 4512 душ в Смоленской губернии и 3900 душ в Псковской губернии. Эйдельман отмечает, что это “форма немилости, желание откупиться, намек на то, чтобы одариваемый не вмешивался не в свои дела”. [35] Ещё Петр III, ненавидевший и боявшийся Панина, за три месяца до своей гибели пожаловал ему действительного тайного советника, а еще через месяц – высший орден, святого Андрея Первозванного. Эйдельман делает вывод: “чем больше Панина не любят, тем больше награждают”. [35]
Панин, желавший передачи власти в руки совершеннолетнего цесаревича, который даже не был допущен к участию в государственных делах, был недоволен, и в знак протеста распределил значительную долю пожалованных ему в день коронации имений в новоприобретенных польских областях, между тремя секретарями.
Боханов
отмечает, что после женитьбы Павел Петрович стал более мягким и открытым, его глаза светились радостью, а на публике он блистал красноречием и не искал уединения. Будучи рыцарем по натуре, он поклонялся любимой женщине, как его литературный герой Дон-Кихот.
Цесаревич был счастлив, а великая княгиня, став примирителем, была почтительна и внимательна к императрице. Екатерина была довольна наследником и однажды даже сказала: «Я обязана великой княгине возвращением мне сына и отныне всю жизнь употреблю на то, чтобъ отплатить ей за услугу эту». [4] Первое время он не могла нарадоваться на свою невестку, и даже, по просьбе цесаревича, согласилась дозволить графу А. К. Разумовскому (большому другу Павла) жить во дворце.
Разумовский, писал Шумигорский
, будучи “утонченно-безнравственным” человеком, вкрался к Павлу в доверие, “сделавшись самым близким к нему человекомъ, нагло обманулъ его и своею близостью съ его супругою причинилъ ему много горя”. [33] Медовый месяц Павла Петровича прошёл счастливо. „Ваша дочь здорова, – писала Екатерина ландграфине 10 (21) ноября 1773 года, – она по-прежнему кротка и любезна, какою вы ее знаете. Мужъ обожаетъ ее, то и дело хвалитъ и рекомендуетъ ее; я слушаю и иногда покатываюсь со смеху, потому что ей не нужно рекомендаций; ея рекомендация въ моемъ сердце, я ее люблю, она того заслуживаетъ и я совершенно ею довольна. Да и нужно бы искать повода въ неудовольствии и быть хуже какой-нибудь кумушки-сплетницы, чтобы не оставаться довольною великою княгинею, какъ я ею довольна. Однимъ словомъ, наше хозяйство идетъ очень мило. Дети наши, кажется, очень рады переезду со мною на дачу въ Царское Село. Молодежь заставляетъ меня по вечерамъ играть и резвиться, или, если угодно, я заставляю ихъ этимъ заниматься". [33]
В другом письме Екатерина сообщала: „Сынъ мой обзавелся домомъ; онъ намеренъ жить скромно, не покидаетъ ни на шагъ своей жены, и оба они служатъ примеромъ наилучшей дружбы въ свете. Великая княгиня золотая женщина: она наделена самыми солидными качествами; я ею очень довольна; мужъ ее обожаетъ и все окружающие ее любятъ“. [33]
После графа Н. И. Панина обер-гофмейстером великого князя 5 (16) ноября 1773 года был назначен генерал-аншеф (военный чин 2-го класса по Табели о рангах: полный пехотный генерал) Николай Иванович Салтыков
, а гофмейстериной великой княгини Натальи Алексеевны – статс-дама графиня Екатерина Михайловна Румянцева, жена фельдмаршала графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского
.
Салтыков начал службу в Семёновском полку, участвовал в семилетней войне (1756–1763 гг.) и с 1763 по 1768 год командовал войсками в Польше. После того он принял участие в первой турецкой кампании
в 1770 году уехал за границу, где и пробыл до 1773 года.
Назначая Салтыкова, Екатерина полагала, что молодому Павлу необходимо руководство. Она писала сыну: “ Женитьбою окончилось ваше воспитание; невозможно было оставлять васъ долее въ положении ребенка и въ двадцать летъ держать подъ опекою. Передъ публикою ответственность теперь падаетъ на васъ одного; публика жадно следить будетъ за вашими поступками. Эти люди все подсматриваютъ, все подвергаютъ критике и не думайте, чтобы оказана была пощада какъ вамъ, такъ и мне. Обо мне скажутъ: она предоставила этого неопытнаго молодаго человека самому себе на его страхъ; она допустила къ нему молодыхъ людей и льстивыхъ царедворцевъ, которые вскружатъ ему голову и испортятъ его умъ и сердце. О васъ будутъ судить, смотря по благоразумии или неосмотрительности вашихъ поступковъ, но, поверьте мне, это будетъ уже моимъ деломъ помочь вамъ и унять эту публику, льстивыхъ царедворцевъ и резонеровъ, которымъ хочется, чтобы вы, въ двадцать летъ, были Катономъ и которые стали бы негодовать, сколь скоро вы бы имъ сделались. Обращайтесь во мне за советомъ всякий разъ, когда найдете это нужнымъ: я буду говорить вамъ правду, со всею искренностью, въ какой только способна, и вы будете довольны, выслушавъ ее. Вдобавокъ и чтобы занятия ваши, въ угоду публике, были значительнее, я назначу часъ или два въ неделю, по утрамъ, въ которые вы будете приходить ко мне одни для слушания делъ. Такимъ образомъ вы ознакомитесь съ ходомъ делъ, съ законами страны и съ моими правительственными принципами". [33]
В инструкции, данной Екатериной Салтыкову, “она советовала ему стараться понравиться великому князю, оказывать ему возможную предупредительность, приобрести его доверие, обращать менее внимания на невинныя шалости молодаго человека, дабы въ случае надобности, когда придется дать более важный советъ, слово его имело большой весъ и быть твердымъ въ обстоятельствахъ существенныхъ. Въ случае нужды, Екатерина предоставила ему опираться на ея волю, дабы провести свое мнение.” [14]
Кобеко
считал, что Салтыков был назначен к Павлу не столько для того чтобы увеличить представительность при его выходах, сколько для того, чтобы поддерживать в порядке штат, назначенный к его услугам. Через Салтыкова должны были представляться Цесаревичу иностранцы и другие лица, он заведовал столом и прислугой и должен был наблюдать за порядком и приличием при малом дворе. Не называясь гофмейстером Павла Петровича, Салтыков, в сущности, исполнял эту должность.
Поначалу Павел встретил генерала Салтыкова недружелюбно, тем более что камергер графа, Дмитрий Михайлович Матюшкин, намекнул великой княгине и цесаревичу, что Салтыков назначен для наблюдения за каждым его действием, и для сообщения обо всём происходящем при малом дворе. Павел Петрович разгневался и немедленно передал услышанное императрице, которая выговорила камергеру графа Матюшкину через обер-гофмаршала князя Николая Михайловича Голицына ((1727 —1787) – русский придворный, обер-гофмаршал и тайный советник), после чего граф Матюшкин оставил службу 7 (18) января 1774 года.
В начале 1774 года у Натальи Алексеевны одновременно случилось два несчастья: смерть её бабки – герцогини цвей – брюкенской и матери (19 (29) марта).
К числу лиц, сблизившихся в это время с Павлом Петровичем и его супругой, относились граф А. П. Шувалов
с его женой, урожденной Салтыковой. Их общество увлекалось французской литературой и искусством. Через Шувалова, известного своими французскими стихотворениями и дружбой с энциклопедистами, Павел Петрович выбрал себе в литературные корреспонденты в Париже известного критика Лагарпа
, что было неприятно Екатерине, которая не любила Лагарпа, и корреспондентом которой был Гримм. Зато Дидро
, во время своего пребывания в России, обласканный Екатериной, со стороны Павла Петровича встретил холодный приём. Одним из занятий общества Цесаревича были спектакли. В маленьком театре, устроенном в комнатах Павла Петровича 3 (14) ноября 1774 года была представлена французская трагедия, в которой, кроме Павла Петровича и Натальи Алексеевны, участвовали принц Людвиг, княжна Белосельская, графиня Д. П. Салтыкова, Нелединская, княгиня Голицына, граф А. П. Шувалов, камер-юнкеры графы Шереметевы, Разумовский и князья Куракин и Гагарин (Павел Гаврилович, (1777—1850)).
Павел Петрович не участвовал в делах управления, тем более что Екатерина ревниво следила за тем, чтобы никто не осмеивался обращаться к нему с какими-либо просьбами.
Не мог он заниматься и своим полком, находившимся сначала на турецкой войне, а затем в Москве, но главным было то, что его даже не считали нужным ставить в известность о делах полка. Павел не имел права самостоятельно повышать в чинах ни офицеров своего полка, ни офицеров флота, чьим главным начальником числился.
Против бунта было послано войско. После первых неудач государевых войск в борьбе с шайками Пугачева, энергичные действия Бибикова восстановили было порядок, но после его смерти мятеж разгорелся.
В марте 1774 года Пугачев был разбит, а армия его рассеяна, но сам он спасся и бежал на Уральские заводы. Через месяц он пошел с другим войском к Волге.
22 июля (2 августа) в Петербурге получили известие о полном разорении Казани всё было сожжено и разграблено. После взятия Казани Екатерина хотела даже отправиться в Москву для командования войском, но члены совета её отговорили, и тогда Екатерина обратилась к лицу, удалившемуся от двора, „къ первому вралю и персональному ей оскорбителю" графу П. И. Панину.
27 июля (8 августа) Пугачев вошел в Саранск, где были им, повешены триста человек дворян всякого пола и возраста. Затем он приблизился к Пензе. Жители встретили его с иконами и хлебом и пали на колени. Пугачев въехал в Пензу и ограбил казенные и дворянские дома. Там Пугачев посадил в воеводы господского мужика и пошёл к Саратову, где по его приказу были выпущены колодники, открыты хлебные и соляные амбары, разбиты кабаки и разграблены дома. Попавшиеся дворяне были повешены. Хоронить их тела Пугачев запретил.
29 июля (9 августа) 1774 года граф П. И. Панин был назначен главнокомандующим приволжских губерний.
9 (30) августа Пугачев в полдень с двадцатитысячным войском последовал далее вдоль Волги. Его войско заняло Нижегородскую, Воронежскую и Астраханскую губернии. Ещё один Петр III – Беглый холоп Евстигнеев, взял Инсару, Троицк, Наровчат и Керенск, где повесил воевод и дворян и провозгласил свое правление. Другой мятежник – Фирска подошёл к Симбирску. Дворянство было обречено, но 25 августа (5 сентября) состоялось решительное сражение, и армия Пугачева рассеялась. Сам он с малым войском бежал к берегу Усихи и хотел уходить к Каспийскому морю, но 14 (25) сентября Пугачев был выдан своими сообщниками.
Когда казаки схватили Пугачева, он закричал: «Как вы можете вязать государя! За меня еще Павел Петрович заступится». [21] Они посадили его верхом и повезли к Яицкому городку.
Всё это, несмотря на отрицательное отношение Павла к мятежу, очень повредило ему перед Екатериной, поскольку бунтующей толпой признавались права её сына.
По мнению Эйдельмана, Павел связывал свою популярность в народе с разногласиями, разделяющими его с матерью. Он пишет: «Павел – кумир своего народа», – докладывал в 1775 г. австрийский посол Лобковиц. Видя, как народ радуется наследнику, близкий его друг Андрей Разумовский будто бы шепнул: «Ах! Если бы Вы только захотели». [35] Он имел ввиду арест и низложение Екатерины, но Павел не остановил его.
На исходе 1774 года пугачевщина была побеждена, а самозваный Петр III казнён в Москве 10 (21) января 1775 года. Казнь Пугачева положила конец мятежу. Через два месяца Екатерина манифестом объявила о предании вечному забвению и глубокому молчанию Пугачевской смуты.
В 1774 году цесаревич предоставил императрице записку под заглавием: «Разсуждение о государстве вообще, относительно числа войскъ, потребнаго для защиты онаго, и касательно обороны всехъ пределовъ», которая, по сути, являлась критикой царствования, начавшегося в 1762 году. В ней была отражена политическая и военная точки зрения братьев Паниных: Никиты и Петра, поэтому Екатерина признала сына их послушным последователем.
Записка начиналась с объяснения, что Российской империи необходим покой. Рисуя картину бедственного положения империи, Павел пришёл к заключению, что России следует отказаться от наступательных войн и устроить всю военную систему государства для обороны. С этой целью он предложил покрыть Россию военными поселениями и признал необходимым ввести строгую регламентацию в военном деле – дать войскам подробнейшие штаты, уставы, инструкции и предписать всем от фельдмаршала до рядового, всё то, что должно им делать, с целью строжайшего контроля. Это позволило бы избежать прихотей командиров и облегчить положение подчинённых.
Он сослался на войны, продолжавшиеся столь долго, в том числе, на Оренбургские обстоятельства, приведшие к изнурению людей и уменьшению хлебопашества. Несмотря на победы, страна претерпела рекрутские наборы, недороды, язву, внутренние беспокойства. Павел призвал к долгому миру, который доставил бы совершенный покой, возобновил тишину и привёл бы вещи в порядок. “Когда сняты будутъ налоги, пресечены наряды съ земли, – писал Павел, – то каждый, не лишаясь имения своего: отцы—детей, а господа—техъ, оныхъ трудами живутъ, не будутъ иметь причинъ негодования, и тогда-то пресекутся главныя причины неудовольствия…” [13]
Главные рассуждения, по мнению Павла Петровича, состояли в следующем:
1) Следовало отказаться отъ наступательных войн и устроить всю военную систему России для обороны. С этою целью Павел Петрович предлагал прикрыть границы рядом крепостей, позади их расположить армии, исключительно назначенные для обороны границ и которые, комплектуясь из местных жителей, могли бы лучше звать неприятеля, против которого им приходилось бы действовать, и храбрее сражаться, защищая свои дома.
“ 2) Устроить так, чтобы защита не была в тягость защищаемому, а напротив того, действительною обороною, а земля подкреплением, и расположить оборонительный силы по силе противулежащих земель. Съ этою целию, вдоль границ расположить четыре корпуса или армии: против Швеции, Пруссии и Австрии, Турции и въ Сибири. Остальные полки расположить на постоянных квартирах по империи, наблюдая, чтобы каждая дивизия имела свою губернию, чтоб как можно менее сталкивалась военная часть с цивильною, и обе в каждой губернии текли ровнее и свободнее. Полки должны были довольствоваться от губерний, в которых расположены.
3) По неравномерности народонаселения въ губернияхъ, занимать рекрутъ, при наборахъ, брать по одному съ семидесяти человекъ. По укомплектовании полковъ, сделать ихъ оседлыми, по примеру войскъ, поселенных въ Слободской и Новороссийской губернияхъ.
4) Когда полки будутъ поселены, заменять рекрутъ солдатскими детьми, достигающими совершеннолетия; такимъ образомъ войско комплектовалось бы само собою, а земля служила бы ему только подкреплениемъ.
5) Если Лифляндия, Эстляндия, Ингерманландия, Финляндия и Белоруссия затруднилась бы давать людей въ полки, расположенные на ихъ содержании, то обязать ихъ платить за нихъ деньгами, во что рекрутъ обошелся по исчислении, а на эти деньги вербовать вольныхъ людей у нихъ, а затьмъ и изъ другихъ местъ.
6) Дать войскамъ подробные штаты, уставы и инструкции, и предписать всемъ, начиная отъ фельдмаршала и кончая рядовымъ, все то, что имъ делать должно; тогда можно на нихъ взыскивать, если что-нибудь будетъ упущено, а не прежде, потому что надобно, чтобы каждый зналъ, что онъ долженъ делать, чтобы можно было требовать отъ него ответа, для чего онъ упустилъ что-нибудь; теперь слышно безпрестанно, что у того полка или другаго какая часть лучше, а у того хуже, и что отъ того такой вредъ произошелъ и прочее, обвиняя притомъ всегда честнаго командира, а никто не помышляетъ о томъ, что не данъ способъ имъ быть всемъ хорошими, а чрезъ то не отнять быть дурными.
7) Лучшимъ для этого средствомъ должна быть строгая подчиненность, чтобы никто, отъ фельдмаршала до солдата, не могъ извиниться недоразумениемъ, начиная о мундирныхъ вещахъ, кончая строя… Когда на все подобное будутъ испрашиваться высочайшия разрешения, то чрезъ таковое ограничение, все будутъ несравненно довольнее и охотнее къ службе, потому что не будутъ страдать и видеть себя подчиненными прихотямъ и неистовствамъ частныхъ командировъ, которые всемъ симъ сквернятъ службу, и вместо приохочивания, удаляютъ всехъ отъ ней”. [14]
Цесаревич закончил своё «Разсуждение» следующими словами: “Показавъ теперь все то, что къ равновесию потребно, и какую военная часть связь и пропорцию иметь должна въ разсуждении всего государства… совершилъ намерение себя сделать полезным государству.“ [14]
Шильдер заметил по поводу этой регламентации придуманной цесаревичем: «Необыкновенное развитие бюрократии и формалистики, довольствование наружностию, не проникая во внутренность вещей и делъ, а главное тяжелый уровень, наложенный на всякую мысль или желание, выходящее изъ принятаго порядка—вотъ что было последствиемъ централизации, при столь обширной территории, какъ русская. Мысль должна была остановиться, развитие делалось неуместнымъ, частные улучшения оказывались невозможными, ихъ заменяла буква устава или инструкции, а всякая попытка заменить недостаточность устава или инструкций называлась «умничаньемъ»– словомъ, … долго тяготевшимъ надъ русскою землею и русскою армиею. Всякая способность утрачивала цену, если о человеке прибавляли, что онъ умничаетъ». [31]
Несмотря на то, что Записка осталась без практических последствий, Павел продолжал обдумывать этот предмет при содействии князя Н. В. Репнина
и графа П. И. Панина. Племянник Паниных, князь Репнин, был одним из преданных сподвижников Екатерины. Дипломат, полководец и администратор, князь Репнин большую часть своей жизни провел вдали от двора, но в сентябре 1776 года, он окончил свое посольство в Константинополе и приехал в Петербург.
Павел писал князю Репнину, что, с одной стороны, содержание постоянной армии тягостно для земледелия и очень дорого, а, с другой, такая армия недостаточна для обороны. Вольных людей недостаточно, и он предполагает добирать их из других земель, например, из Польши, которая снабжает своими людьми другие державы. Справедливости ради нужно отметить, что он понимал основной недостаток этой идеи, поскольку поляки не лучшие солдаты и не надёжны по характеру. Павел предполагал, поскольку являлся представителем голштинского дома, что такой набор возможен в Германии. В этом вопросе Павла поддержал граф П. И. Панин, который хотя и радовался желанию молодого Цесаревича быть полезным отечеству, не разделял его мнения о тогдашнем расходовании государственных средств, идущих на удовольствия, а не на благо армии, на её комплектование вербовкой и помещением в ряды войска солдатских детей.
Осуждая изменение внешней политики России и удаление её от Пруссии, Павел Петрович настаивал на необходимости постоянного и долговременного мира для возобновления сил России и предлагал способ обороны границ посредством армии, которая получала бы людей и всё необходимое из ближайших губерний. Для поддержки предлагал сформировать особое войско из иностранцев, под его личным начальством, как наследника русского престола и герцога голштинского.
Относительно удаления от службы дворянства Цесаревич полагал, что нынешнее отношение к военной службе, нужно преодолевать через уничтожение злоупотреблений в армии.
Для улучшения состояния войск, граф Панин полагал хозяйственную и административную части подчинить особому военному совету из опытнейших генералов, состоящих при государе, все вооруженные силы империи разделить на армии, под началом генерал-фельдмаршалов. Армии разделить на дивизии, под командой полных генералов, знающих военное дело. Кроме военной коллегии или военного совета, при государе должно быть главное начальствующее лицо из опытнейших генералов с военной репутацией, или наследник престола, которые даже малейшие, изменения в порядке службы и личном составе войск обязаны будут испрашивать разрешения у государя на всё. Кроме того, он видел необходимость в строгом единообразии обмундирования.
Получив от сына его рассуждение, Екатерина лишь усмехнулась, а великий князь, получив от матери, отказ рассматривать его государственное рассуждение, обиделся, и никогда больше не подавал ей никаких проектов. Он понял, что ему отведено место даже не статиста, а декорации, и ожесточился. Он не бывал ни в Совете, ни в Сенате. Почётный чин великого адмирала был дан ему единственно для приличия, фактически он не мог управлять морскими силами, но Павел был всегда послушен и почтителен к матери и никогда при её жизни не сказал ей открыто слова против. За глаза, в частных беседах с доверенными персонами и иностранцами, он мог высказаться о ней и об её правлении.
Песков отмечает, что таким персонам вообще трудно жить в мире, полном людей, не задумывающихся о нравственной стороне собственных поступков. Честному человеку лучше подальше держаться от людей – заняться, к примеру, поэзией или математикой. Ему нет места в этом мире предательства и измены. “И горе ему, если он родился быть царем, и беда его подданным, если он царем станет”. [21]
Императрица не доверяла окружению сына и не видела возможности доверить сыну хоть какую-то часть управления. Она нуждалась в таких помощниках, которые не представляли угрозы её единоличному правлению, и дело не в том, что Павел, якобы, не был способен к управлению государством. Екатерина, будучи уверенной в своей правоте, предпочла отстранить сына, от какого бы то ни было участия в делах и показать ему и своему окружению его ничтожность. Ещё в 1769 году она не сочла нужным привлечь сына к участию в делах только что учреждённого Совета. Однако, Цесаревичу удалось осуществить свои военные идеалы ещё при жизни императрицы в созданных им гатчинских войсках и после воцарения преобразовать русскую армию по гатчинскому образцу.
Мнение Шильдера, что «Екатерина ставила выше всего интересы государства, приносила имъ въ жертву все другия соображения и чувствования» [31], довольно сомнительно, особенно если иметь в виду него крайне негативное отношение к Павлу. Шильдер считал, что «Разсуждение» цесаревича и, особенно, его заключительные слова “о неустройствахъ въ России” сильно задели Екатерину, после чего он “в глазахъ матери, окончательно уронилъ свою политическую правоспособность”. [31] Так же он полагал, что Екатерина была права, оставив наследника в стороне от дел, ограничиваясь только самыми необходимыми сообщениями и отстранив сына от ближайшего его участия в управлении государством. Даже поражение от Наполеона
в сражении под Аустерлицем в 1805 году он полагал ошибкой Павла. Вынужденное бездействие Павла и то, что он продолжал видеть в мрачных красках внешнюю и внутреннюю политику правительства, не могло благотворно влиять на дальнейшее развитие характера Павла Петровича и увеличивало его раздражительность и подозрительность, писал Шильдер.
К концу 1974 года изменились взаимные отношения между императрицей и великокняжеской четой, поскольку Великая княгиня ни в чём не оправдала надежд Екатерины – ни в поведении, ни в овладении русским языком, ни в экономной жизни.
Раньше Императрица думала, что тихая простушка из Дармштадта будет робка и послушна, но она оказалась своенравной, скрытной и упрямой, с чем Екатерина не могла смириться. Молодая великая княгиня пополнила партию, враждебную Екатерине. Кризис в отношениях двух придворных лагерей нарастал.
Война с Турцией закончилась еще в июле 1774 года и была увенчана Кучук-Кайнарджийским миром
, упрочившим славу Екатерининского царствования, который Екатерина пожелала отпраздновать в Москве, и куда торжественно въехала 25 января (5 февраля) 1775 года с великокняжеской семьёй.
По донесениям дипломата Гуннинга, народ оказал холодный приём Екатерине, но отметил привязанность простого народа к Павлу: «Популярность, которую приобрёл великий князь въ день, когда онъ ездилъ но городу во главе своего полка, разговаривалъ съ простыми народомъ и позволяла, ему тесниться вокругъ себя такъ, что толпа совершенно отделяла его отъ полка, и явное удовольствие, которое подобное обращение доставило народу, какъ полагаютъ, весьма не понравились. … Какъ бы сильной ни казалась привязанность къ нему простого народа, поведение его въ последнее время во многихъ отношенияхъ до того напомнило действия его отца, что внушаетъ лицамъ, имеющими возможность судить об этомъ, неприятныя опасения относительно того, какими образом: онъ со временемъ станетъ употреблять свою власть. Меня уверяли, что г. Панин, не имеетъ более ни малейшего на него влияния и съ величайшимъ огорчениемъ узнаетъ о новыхъ доказательствахъ слабости и неосторожности какъ съ его стороны, такъ и со стороны великой княгини». [27]
По сведениям Шильдера, встреча, оказанная императрице Екатерине, была блестящая и радушная. «Своею ласковою, чисто русскою речью окончательно обворожила она старыхъ московских тузов, которых каждаго умела назвать по имени и отчеству. Строгими исполнениемъ церковных правил, частымъ посещением церквей и монастырей и, наконец, походомъ къ Троице стала она любезна народу, который, глядя на нее, поминалъ матушку Елисавету Петровну
и провожалъ ее оглушительными криками. Екатерина пустила въ ходъ все дары обаяния, которыми такъ щедро наградило ее Провидение, и была въ восторге отъ успеха». [31] Тут же Шильдер отметил, что “великую княгиню мало полюбили, такъ какъ она сама терпеть не могла Москвы и москвичей”. [31]
1775—1783 годы были самым блестящим временем царствования Императрицы Екатерины, ибо громадное её влияние на европейскую политику заставляло иностранцев ехать в Петербург за союзом и дружбой.
1775 год принц Людвиг провел в свите Екатерины в Москве, где он, писал Кобеко, попал в очень дурное общество, едва не вступил в какой-то неравный брак и в сентябре уехал на родину. Екатерина была им очень недовольна. За границей принц позволял себе дерзкие суждения, клеветал на Россию.
Принца Людвига в Петербург сопровождал Гримм. В дальнейшем между бароном Гриммом и императрицей завязалась дружеская переписка, продолжавшаяся двадцать два года. Пробыв некоторое время при дворе Екатерины, Гримм в апреле 1774 года уехал за границу вместе с порученными его попечению младшими сыновьями фельдмаршала графа Румянцева – Николаем и Сергеем. Совершив с ними путешествие по Германии, Франции и Италии, Гримм привез их в Россию в сентябре 1776 года, и на этот раз прожил в Петербурге почти год.
Пребывание в Москве не улучшило отношений Екатерины к цесаревичу и великой княгине. Наталья Алексеевна подчинила цесаревича своему исключительному влиянию, удаляя от него всех и обрекая его на общение с тесным кругом лиц, во главе с графом А. К. Разумовским, завязавшим политические интриги. Граф Разумовский, обращая внимание Павла на его популярность в народе, намекнул ему на возможность захвата власти, но Павел умел быть почтительным сыном и верным подданным. К тому времени Кирасирский полк цесаревича возвратился из турецкого похода, и в Москве произошло открытое столкновение между цесаревичем и Потемкиным, который потребовал, чтобы ему, как вице-президенту военной коллегии, а не великому князю, предоставлялись рапорты о состоянии Кирасирскаго полка.
Семейные раздоры поутихли из-за несомненных признаков беременности у великой княгини. 7 (18) декабря цесаревич с супругой выехали из Москвы в Петербург, а Императрица заехала ещё в Тулу и Калугу и к 24 декабря (4 января) вернулась в Петербург. Со времени прибытия великой княгини в Москву здоровье её внушало Екатерине большие опасения.
10 (21) апреля 1776 года у великой княгини начались роды, при которых она мучилась с ночи воскресенья до среды. Ни повитуха, ни доктора ничем не могли помочь. Дитя умерло в чреве великой княгини, в четверг она была исповедана, приобщена и соборована маслом, а в пятницу – умерла. Екатерина и великий князь все пять суток не отходили от великой княгини. Причиной смерти были узкие кости таза матери, широкие плечи девочки и последующий сепсис, поскольку погибший плод не был извлечён из тела роженицы. Обе были обречены, хотя некоторые иностранные дипломаты передавали слухи о её неестественной кончине. Рядом был и архиепископ Платон, искренне горевавший о ней, при погребении он произнёс надгробное слово.
Великая княгиня Наталия Алексеевна скончалась 15 (20) апреля 1776 года в пять часов пополудни, а через двадцать минут императрица в одной карете с цесаревичем отправилась в Царское Село. Павел был очень огорчён смертью жены, и ему казалось, что он может быть обвинён, писал Шильдер, в недостатке осмотрительности в переговорах, предшествовавших поездке ландграфини в Петербург, впрочем, Екатерина переложила всю ответственность на ландграфиню, “увлекшуюся желаниемъ пристроить блистательнымъ образомъ свою дочь”. [31] На следующий день Екатерина послала оттуда приказание И. И. Бецкому
