Юлия Нестерова "Сны как пробуждение"

Через неделю, к приезду дочери, стена была готова. Тут был и замок, и цветы, и рыцари на конях, и корабли в синем море. Ксюша была в восторге, Алексей нас похвалил. Руслан неделю ходил гордый, ведь корабль и рыцарей рисовал он. Только с лошадьми я помогла.

По этому случаю созвали друзей детей и устроили праздник. Я накупила масок и испекла торт. Жаль, в разгар праздника пришла свекровь. Расписанную стену она назвала "аляповатой и безвкусной", торт "приторным", а детей "невоспитанными". Я сначала расстроилась, но потом задумалась. Только и слышу: «Необразованная, совсем ни на что не годная. Благо, муж хорошо зарабатывает, а то, как бы ты жила, если даже на хлеб себе не способна заработать?» Я и сама это знала. Самооценка была практически на нуле, а свекровь еще и добивала. Почему мнение этой женщины уже 12 лет портят мое настроение и жизнь? Сын подошел. Обнял и прошептал мне на ухо: «Не обращай на нее внимания. Что она понимает?»

Ложась спать в тот день, я подумала: "Как хорошо, что у меня есть Руслан. Такое ощущение, что мы с ним были знакомы задолго до его рождения". И пришел сон.

8. Сон_5

Перед нами до самого горизонта расстилалась водная равнина, кое-где изрезанная небольшими островками и выступающими каменистыми косами. Местами из воды торчали просто большие пучки пожухлой травы. Старики рассказывали, что когда-то эта сторона нашего острова была сушей. Об этом свидетельствовала и старинная крепость, которая гнилым зубом возвышалась теперь над этой трясиной. Древние критяне возводили крепости на побережье, чтобы было удобно добираться до моря. Минойцы считали себя морским народом. До катастрофы, о которой остались только невнятные предания, эта крепость стояла на прибрежной скале и охраняла подступы к острову. Теперь это было не нужно. Ни один корабль и так не смог бы здесь пришвартоваться. Низкий берег, подтопленный морской водой, стал непроходимой естественной преградой.

Но мы с братом выросли на Крите. Конечно, с этой стороны мы бывали не часто, родители всегда считали, что здесь опасно. Стоячая вода давно превратилась в болото, и топи не давали возможности добраться до крепости.

Но мы молоды, амбициозны, и ничто не может остановить нас на пути к приключениям. Мы тащим с собой длинные гибкие доски. Дойдя до топкого места, мы выкладываем из них перед собой мост с кочки на кочку, потом перекладываем доски дальше и постепенно продвигаемся к заветной цели. Главное, выбрать надежный островок, чтобы он не ушел под воду, когда ты будешь уже на середине пути. Периодически мы ошибаемся, и все же падаем в воду, тогда тот из нас, кому повезло больше, осторожно подтягивая к себе доску, вытаскивает второго из трясины. В такой поход можно идти только с тем, кому совершенно доверяешь. Мы с братом можем полностью положиться друг на друга. Более надежного попутчика и пожелать нельзя. Мы уже совершенно вымокли и обессилели, главное, успеть до темноты добраться до крепости. Ночь в наших местах наступает внезапно. Остаться в кромешной темноте посреди болота – самое страшное, что может нас сейчас ожидать.

Да, такое путешествие не для слабонервных. Но нам и нельзя быть такими. Мы – сыновья богатого и влиятельного купца. Всю жизнь нам предназначено путешествовать и рисковать. Разумно рисковать, как любит повторять отец. Он готовит нас к будущему. Мы много и усердно занимаемся математикой, географией, астрономией, учим языки других стран. Но реальной жизни, полной опасностей, как нам кажется, мы должны научиться сами. Поэтому мы и пошли в этот поход к заброшенной крепости.

Выйдя с восходом солнца, мы добрались сюда по берегу, огибая скалы, закрывающие залив, где находится наш городок Киссамос. Теперь, добравшись до крепости, мы намеревались переночевать в ней. Сколько раз, мальчишками, плывя на отцовском корабле мимо этой части острова, мы мечтали об этом. И наконец, у нас появилась возможность осуществить задуманное. Если бы нам не приходилось тащить с собой доски, мы добрались бы гораздо быстрее, и не следили сейчас с замиранием сердца за движением солнца по небу. Доски мы купили в последней на нашем пути деревне, стоящей близ затопленной лагуны. Никто уже не помнил, как назывался город, бывший когда-то на этом месте, у подножия крепости. Он погиб до того, как сюда пришли предки нынешних поселенцев. Место же считалось проклятым, потому что боги когда-то разгневались на его жителей и напустили на них море, поглотившее всех. Даже памяти от них не осталось!

Но мы были не местные крестьяне, учителя рассказывали нам, что когда-то на островах нашего моря была развитая цивилизация. И наш остров представлял собой цветущую землю с богатыми прекрасными городами. В чем-то их развитие даже превосходило наше. Но на самом крупном острове Стронгила, довольно далеко отсюда, случилось сильное извержение вулкана, расколовшее и почти погубившее тот остров. Оно вызвало огромную приливную волну, прошедшую по окружающим островам и почти смывшую с них жизнь. Вслед за ней с неба выпал горячий пепел, и на островах начались страшные пожары. Цивилизация погибла, погребенная под слоем пепла. Долгое время в этих местах совсем не было жизни. Но потом пришли другие племена, принесшие с собой другую культуру, и поля снова были засеяны и дали всходы. Наш остров, после потопа и землетрясения, явившегося частью катаклизма, видимо сильно преобразился. Часть его ушла под воду совсем и стала дном моря, часть была подтоплена и превращена в болота. А поперек острова образовались три глубоких ущелья. Словно кто-то пытался разломать землю на несколько частей. Надо было быть очень опытным лоцманом, чтобы плавать в этих местах. Ни один из чужих кораблей пробил себе дно, наткнувших на далеко выступающую в море каменную косу, теперь превратившуюся в мель. Но наши предки пришли сюда давно. Еще наш прадед водил здесь корабли, лавируя между островками и мелями. А наш дед уже имел свои корабли и смог построить тот великолепный дом, в котором мы родились. Теперь мы с братом должны были продолжить династию.

И, подгадав к отсутствию отца, отплывшего за товаром, мы отправились исследовать остатки прошлой жизни. Скоро, совсем скоро, мне, как старшему, предстояло покинуть наш цветущий остров. И отправиться расширять семейное дело, основав торговлю на Финикийском побережье. Грядущая разлука печалила нас обоих. С раннего детства мы были очень дружны с Димитриу. Внешне не похожие, мы оба были высоки ростом, худощавые, с сильными, мускулистыми руками и ногами. Но мое вытянутое бледное лицо обрамляли длинные, до плеч, рыжие пряди волос, наследие маминых предков. А брат, пошедший в отца, был более коренаст, круглолиц и темноволос. Несмотря на два года разницы в возрасте мы практически не расставались. Сейчас же брату предстояло помогать отцу дома, а мне уехать далеко-далеко. Димитриу, хорошо разбиравшийся в цифрах, уже сейчас вел денежные дела отца. И после окончания обучения, он должен был занять место первого управляющего.

Этот поход был нашим прощанием, возможностью побыть наедине друг с другом и наобщаться на несколько лет вперед. Никто не знал, когда нам представится возможность увидеться.

Ночь мы, как и планировали, провели в крепости. Время, море и ветер хорошо сделали свое дело, от прежней жизни здесь ничего не осталось. Но сами постройки были крепкими, и их еще вполне можно было использовать по назначению, если бы когда-то обрушившиеся скалы не перекрыли возможность подплыть к крепости со стороны моря. Но брат загорелся этой идеей и решил попробовать как-нибудь все же подойти к ней на ялике. Он горячо мне доказывал, что в эти строения еще можно вернуть жизнь, и использовать их в качестве склада для наших многочисленных товаров. Я только посмеивался, видя, что в нем еще говорит ребячество. Да, таковы уж мы были, что даже за весельем и развлечениями не забывали о семейном деле. Торговля, прибыль, богатство – это то, ради чего следует жить, чему надо посвящать все свое время и мысли. Этому нас учили с детства, и мы были уверены, что по-другому и быть не может.

Всю ночь, коротая ее за разговором, мы любовались простором моря, сливающимся с огромным черным небом. Звезды сияющими искрами отражались в воде. И казалось, что наш утес плывет по воздуху. Часы шли, но мы не могли наговориться, за двадцать с лишком лет привыкнув доверять друг другу любую мысль, любое движение души.

Утром, перебравшись через болото обратно на твердую землю, и, оставив доски для следующих смельчаков, мы отправились домой кратчайшей дорогой – через перевал. Нам пришлось карабкаться вверх на крутую гору, но для молодых, пышущих здоровьем парней такое занятие было только в удовольствие. Зато, когда мы подошли к нашей лагуне, сверху открылся такой изумительный вид на изумрудный, сверкающий залив и утопающий в зелени городок, какой никогда не увидишь с земли. Водная гладь простиралась до самого горизонта, переливаясь различными тонами синего и зеленого. В нашем заливе сходились два моря. Поэтому вода залива поражала богатством оттенков, сменяющих друг друга.

Осторожно, держась за кустарник, мы стали спускаться по почти отвесной скале к берегу. Стройная фигура матери в белом платье, ожидавшей нас на балконе дома, была заметна издалека. Увидев нас, мама спустилась и побежала навстречу. Видно наше отсутствие далось ей нелегко. Но она не упрекала нас. Мы в семье очень любили друг друга, и желания детей мама принимала, как свои.

Иногда необходимо уйти только для того, чтобы вернуться. Как приятно снова войти под своды своего дома, ощутить аромат трав и кустарников, цветущих в нашем садике. Мы, как дети, бежали по резному каменному коридору, отбрасывающему причудливую тень на мозаику пола, и, как в детстве, пихали друг друга в бок на бегу. Нас с братом распирала энергия молодости, и мы были абсолютно счастливы.

Моя невеста тоже с нетерпением ждала меня из похода к крепости. Для нее это была своеобразная тренировка. Ведь она готовилась стать женой купца. То есть постоянно ждать мужа из поездок, порой длительных и опасных. Моя Олья происходила из не слишком богатой и знатной семьи. В этом городке и не было семьи богаче нашей. Но девушка была мила лицом и кротка нравом, а главное, готова уехать со мной, оторвавшись от своих родных, и зажить совершенно новой жизнью на чужбине. Не всякая девушка на такое способна.

Через неделю, после возвращения отца, состоялась наша свадьба. И через несколько месяцев после этого я с молодой женой, в сопровождении кораблей, выделенных мне отцом, и полных товаром, отплывали в Финикию, центр торговли всего Средиземноморья. Там сходились торговые пути со всей Передней Азии. Караваны шли на юг, в Египет и Палестину, на север – в Малую Азию и Междуречье, корабли везли товары в дельту Нила, на острова Эгейского моря и дальше на запад. Мне предстояло жить в городе Тире. Отец давно хотел основать там дело, но слишком любил свой остров, чтобы переехать жить в другое место. К тому же, он не доверял чужим людям, чтобы ставить их управляющими. Теперь же, когда сыновья выросли, он намеревался значительно расширить свою торговлю и свое влияние.

Отец считал, что Крит связан с Финикией с глубокой древности, и в доказательство приводил старинную легенду, которая гласила, что у царя Агенора, правителя города Тира в Финикии, была красавица дочь по имени Европа. Её заметил с Олимпа царь богов Зевс и влюбился в неё. Он обернулся громадным белым быком и похитил царевну, когда она направлялась с подругами на морское побережье. Бык бросился в воду и быстро скрылся из глаз испуганных девушек. Через несколько дней Зевс, с Европой на спине, достиг необитаемого острова. Выйдя на берег, он принял облик бога и поселился с прекрасной возлюбленной вдали от человеческих глаз. Европа родила Зевсу трёх сыновей: Миноса, Сарпедона и Радамента. Старший из них стал первым царём цивилизации Крита.

Поэтому именно Тир был избран местом моего проживания.

II

Гавань Тира мне не понравилась. Серые отвесные скалы, без привычной глазу зелени, окаймляли ее со всех сторон. Внизу, практически прилепленные к скалам, а местами и выдолбленные в них стояли глинобитные и кирпичные дома. Прямо перед ними находилась набережная, и корабли, корабли, корабли… Весь город, в сущности, представлял собой порт. Небольшая полоска суши отгораживалась от остального материка скалами. В случае опасности с моря, уйти вглубь было невозможно – скалы стояли неприступно. В центре гавани находились святилища и резиденция местных правителей. Немного красок добавлял городу обычай украшать дома снаружи расписной штукатуркой.

В обе стороны от основной гавани расходились еще несколько более мелких заливов, там скалы стояли чуть дальше, позволяя распахать клочки земли и растить овощи для нужд города. Но для больших кораблей эти заливчики были практически непригодны, только плоскодонные ладьи могли зайти в них.

Мы с Ольей, благодаря деньгам, данным мне на обзаведение отцом, купили добротный двухэтажный дом по левой стороне гавани, близ складов, стоящих на далеко выступающей в море каменистой косе. Она же закрывала гавань от морских волн. Это был обычный финикийский дом, с зарешеченной галереей на верхнем этаже, где обитали хозяева. Первый каменный этаж использовался для проживания прислуги и хранения припасов. Нам повезло, дом был построен на некотором отдалении от скалы. В этом промежутке Олья посадила небольшой садик, где любила проводить время. Под нашу спальню она выбрала комнату с окнами, выходящими на этот садик. Солнце не часто попадало в эти окна, обращенные к скалам. Но зато и шум, непрекращающийся шум забитой людьми гавани, где корабли швартуются день и ночь, а погрузка-разгрузка товаров происходит круглосуточно, не так сильно мешал нам спать.

Олья, выросшая на Крите, в тишине и спокойствии Киссамоса, не могла привыкнуть к здешней бурной жизни.

Но я, впервые вырвавшийся из-под опеки отца и познавший вкус собственного дела, чувствовал себя здесь, как рыба в воде. Конечно, я тоже скучал по семье, в особенности по маме и брату Димитриу, по нашему лазурному заливу и буйству береговой зелени, но мне некогда было предаваться воспоминаниям. Я весь был поглощен работой.

Город Тир славился своим производством пурпурной краски из особого вида моллюсков. Ею окрашивали шерстяные и льняные ткани. Эти ткани были очень модны и пользовались огромным спросом во всех соседних странах. Небольшие мастерские по изготовлению пурпура располагались по правую сторону от города, все побережье там заполняли груды пустых раковин, оставшихся после получения краски. Если ветер в гавань шел с той стороны, то город заполняло тошнотворное зловоние гниющих моллюсков.

Размах производства пурпура был очень велик. Своей ткани не хватало, и дешёвая некрашеная шерсть требовалась постоянно. И я целыми кораблями поставлял ее с Крита, славящегося своими овцами. Назад я вез прекрасные изделия финикийских ремесленников из бронзы и серебра, кедр, а также знаменитое стекло из Сидона, секреты изготовления которого финикийцы не открывали никому.

Кроме того, Тир был крупнейшим центром транзитной торговли. Из Малой Азии поступали серебро, свинец и железо. С острова Кипр в Финикию привозили медь. Эти товары я поставлял в Грецию. С родного Крита мои корабли привозили предметы художественного ремесла, пользующиеся большим спросом в Средиземноморье. Целыми днями я носился между складами и кораблями, щупал товары, считал выручку, руководил погрузкой, вел переговоры. Не зря отец столько сил и денег потратил на мое обучение. У меня открылся дар зарабатывания денег, особый нюх на возможность получения прибыли. Я всегда чувствовал, какой товар принесет мне наибольшую выгоду, куда и сколько стоит вложить денег, а от чего лучше воздержаться. Регулярно я отправлял отцу на Крит приличные суммы, хранить их здесь было не безопасно. Город в прошлом часто подвергался нападениям. Его большие богатства, стекавшиеся сюда из многих стран, привлекали к нему повышенное внимание разбойников разных мастей.

Опасность жизни здесь только горячила кровь. Я настолько ушел в дела, что почти перестал обращать внимания на молодую жену. Бедная моя Олья не могла привыкнуть к жизни в Тире. Обычно тихая и молчаливая, иногда она все же начинала жаловаться и проситься съездить домой, но я грубо обрывал ее. Я, по-прежнему, считал, что жена должна быть мне благодарна за то, что я возвысил ее, взяв в нашу семью. Ее чувства меня не волновали. Я настолько возгордился своими успехами в торговле, что, будучи не в духе, мог даже поднять на нее руку. Но все же, я купил кусок земли у соседнего залива и построил там небольшой дом. Олья с помощью слуг стала выращивать там цветы и овощи к нашему столу. Я считал это совершенно не нужным. Ведь в гавани можно было купить лучшие овощи, которые только произрастали где-нибудь. Мне казалось ее увлечение баловством, но я привык, что все женщины, окружавшие меня с детства, копались в саду.

Первые пять лет в Тире детей у нас не было, скорее всего из-за стресса переезда и жизни в чужом месте. Когда же, наконец, у Ольи родился ребенок, она занялась им, успокоилась и, казалось, перестала тосковать по Криту и родным. Я полюбил сына, но был слишком занят, чтобы уделять ему время и внимание. Мы назвали его в честь святого покровителя нашего родного городка – Николасом.

Брат Димитриу регулярно навещал нас в гавани. Он приезжал с нашими кораблями, сопровождая особенно ценные грузы, и увозил домой выручку. Я безмерно радовался его приездам. Стремился показать новые приобретения, рассказать о своих успехах. И меня раздражало, что самому ему гораздо больше, чем ходить со мной по складам и кораблям, нравилось проводить время с Ольей и Николасом. Они гуляли по побережью нашего залива или сидели в тени деревьев сада, выращенного женой. Я просто не мог понять, как можно так бездумно проводить время. Я убеждал брата, что за то время, пока он играл с ребенком, я провернул две сделки. И внутренне с горечью убеждался, что тому не достает деловой хватки и желания разбогатеть. Я, живя здесь, не разговаривал столько со своей женой, сколько брат в свои редкие приезды. Димитриу рассказывал племяннику сказки, возил его на закорках и вырезал из коряги коня, с которым Николас не расставался. То есть делал все то, что, в моем понимании, должны делать слуги. Сам я редко брал сына на руки, чаще отчитывал мальчишку за какие-то мелкие провинности. Именно так я представлял себе роль отца.

В один из своих приездов Димитриу стал крестным отцом моему второму сыну, появившемуся на свет на пять лет позже. Мы радовались, представляя, что мои мальчишки будут так же дружны между собой, как были мы в детстве. Олья с детьми старалась больше времени проводить в нашем загородном доме. Она так и не привыкла к жизни в гавани. Меня это раздражало. Но жена часто повторяла, что чувствует опасность, разлитую в воздухе этого города. Она знала, сколько раз население гавани было вырезано или уведено в плен, и ей казалось, что боль и страдания этих людей словно въелись в камни набережной и отвесные серые скалы, нависавшие над портом. Она задыхалась в городе.

После рождения Петроса жена стала уговаривать меня уехать. Пошли слухи об усилении "людей моря". Они и раньше часто нападали на города по побережью. И сейчас опять собрали большой флот и начали грабить богатые финикийские поселения и корабли, идущие к ним. Все больше беженцев из этих городов добиралось до Тира. Тревога витала в воздухе.

Олья перестала спать по ночам. Ее ощущение опасности стало нестерпимым. Я же не желал ничего слышать. В моем понимании женские слова ничего не значили, и принимать их во внимание я не собирался. Это было ниже моего достоинства. Олья часто плакала по ночам, прижимая к себе маленького сына, но не могла объяснить, о чем она плачет. В это время торговля уже не требовала моего постоянного присутствия в порту. Я попросил брата привезти мне с Крита трех достойных доверия, проверенных критян, работающих у отца, и сделал их своими управляющими. Теперь дела шли сами собой. Склады ломились от товара, обещавшего принести огромную прибыль. Останься я на Крите, мы никогда бы не смогли заработать столько денег и так разбогатеть.

Я смог чаще проводить время с семьей и даже полюбил играть с сыновьями на берегу нашего залива. Маленький Петрос заливался смехом, смотря, как я ловко кидаю плоские камушки, и они несколько раз отскакивают от поверхности воды, оставляя на ней расходящиеся круги, прежде чем утонуть. Мой старший сын уже считал эти круги, и я радовался его разумности. Но сердце мое больше тянулось к младшему. Я носил его на руках, подбрасывал и ловил, сам радуясь его радости. Даже любимое дело отходило на второй план, когда я видел сына. И я, жесткий и волевой человек, трогал губами его мягкие пальчики и был совершенно счастлив в эти мгновения.

На десятую годовщину нашей супружеской жизни приехал брат. До них тоже дошли грозные вести о волнениях на нашей стороне моря. Отец волновался и предлагал мне с семьей тревожные времена пересидеть на Крите. Олья плакала и умоляла меня уехать. Димитриу уговаривал меня разрешить забрать Олью и детей. Но я был непреклонен. За десять прошедших лет я стал не только суше телом, но и высох внутри. Все, что не касалось дела и не приносило прибыли, казалось мне не заслуживающим внимания. Жена была мне необходима, так как она растила моих сыновей, которые должны были позже начать мне помогать и работать на благо семьи. Димитриу до сих пор не женился, поэтому Николас и Петрос были единственным будущим нашей торговли. И я намеревался их растить так же, как растили нас с братом, прививая им преклонение перед деньгами и богатством и презрение к опасности.

Я не слишком-то верил всем этим слухам про войну. Слухи были всегда, то затихая, то усиливаясь. Возникла даже идея перенесения города на близлежащий остров, где можно было построить крепостные стены для его защиты от нападения. Некоторые зажиточные горожане уже начали строительство домов для своих семей на этом острове. Но дальше закладки стен дело не пошло. Но слухи так ни разу за десять лет не подтвердились. И я не отпустил семью с братом, правда, по настоянию отца отправил на Крит все деньги, золото и драгоценности, накопленные мною за эти годы. Мои склады ломились от товара, и в ближайшее время я намеревался заработать не меньше. Со дня на день я ожидал прибытия одного из своих покупателей, корабли которого должны были вывезти большую часть товара в Грецию. Будучи так же недоверчив, как отец, я намеревался сам присутствовать при столь крупной сделке, и все сам проконтролировать. В нашей семье не доверяли управляющим, не связанным с нами узами родства.

III

Но через несколько дней после отъезда брата в город хлынула толпа беженцев. Одни приходили скальными тропами, другие приплывали на лодках. "Люди моря" нападали на их жилища, грабили, жгли, уводили в плен жителей. Вскоре подвергся нападению ближайший к нам город. Вместе с его жителями в Тир пришла смертельная болезнь.

Олья очень тревожилась за детей. Но я все еще не принимал происходящее близко к сердцу и даже запретил ей перебраться в дом в заливе. Куда больше меня тревожило то, что так ожидаемый корабль моего посредника так и не приплыл в гавань. Вполне вероятно, он попал в руки этих разбойников, называющих себя "людьми моря", и был разграблен. Мне срочно надо было найти другого покупателя. И я целыми днями пропадал в порту, пытаясь заключить сделку повыгоднее. Меня даже не пугал надрывный кашель, доносившийся отовсюду и свидетельствующий, что в Тире уже началась эпидемия. Тела умерших беженцев просто стаскивали на обочины, а вечерами их собирали на  телегу и увозили за город. К сожалению, все мои корабли были в этот момент в плавании далеко отсюда. Отчаявшись продать свои товары, я решил хотя бы арендовать какое-либо судно и вывезти их, пока не поздно. Мне была непереносима мысль о потере того, что должно было принести мне огромную прибыль. Но было уже поздно. Оставшиеся в порту судна были либо заняты, либо их капитаны наотрез отказывались выходить в открытое море, чувствуя себя в большей безопасности под охраной береговых пушек.

И вот наступил день, когда эскадра неприятеля подошла к входу в нашу гавань и перекрыла ее. "Люди моря" выжидали, не желая подставлять свои корабли. Возможно, они ждали подкрепления. В городе началась паника. Все понимали, что взятие торгового города, даже не обнесенного стеной – дело нескольких дней, а может даже часов. И бежать нам некуда.

Я находился на складе, когда услышал крики и канонаду, и, выглянув, увидел зарево над другим концом города. Я понял, что штурм Тира начался. Со всех ног я бросился к своему дому. Но вбежав, я с удивлением увидел, что дом пуст. Служанка, дрожа, сказала, что еще утром Олья, взяв детей, ушла с ними к заливу, в наш прибрежный дом. Я страшно разозлился. Впервые жена сделала что-то, не спросив у меня разрешения. Я всегда чувствовал себя в своем доме царем и богом. Я считал, что осчастливил Олью, выбрав ее в жены. И, не задумываясь, мог сорвать на ней свое плохое настроение. Ее же самочувствие, настроение и волнения не принимались мною в расчет. И вдруг она посмела уйти, не спросив моего позволения! Я был в ярости.

Но тут прибежал посыльный. Оказывается Димитриу по дороге домой заехал к знакомому отца – Михаэлю, капитану небольшого плоскодонного судна. И попросил его съездить за нами в Тир. Брат серьезно отнесся к словам моей жены о грозящей нам опасности. Подплывая, Михаэль понял, что уже поздно. Еще издали он увидел неприятельский флот, стоящий у входа в гавань, и успел вовремя укрыться в скалах, незамеченный неприятелем. Капитан спустил лодку с гонцом, которому велел найти меня и передать, что, под покровом темноты, Михаэль проведет свой корабль в залив, к моему дому. Недаром брат послал за нами именно этого человека. Только такой корабль мог пройти в нашем заливе, и Михаэль знал единственный фарватер для этого.

Времени оставалось мало. Я послал гонца в соседний дом, предупредить моих управляющих-критян, что за нами пришла помощь, и сказать, чтобы они с семьями бежали к заливу. Судя по шуму на улице, штурм города продолжался. Я выскочил из дома, схватив только то, что меня никогда не подводило – мешочек с золотом. Лишь на секунду мой взгляд задержался на огромном сундуке с вещами, стоящем у стены, но я только махнул рукой. Имея золото, можно получить все, и еду и одежду.

До залива я добрался уже в сумерках. Не было времени выяснять отношения, и я просто велел жене брать детей и бежать к пристани. Жена стала умолять меня дать ей время собрать все необходимое, но я был непреклонен. Я много раз плавал на кораблях и знал, что там все есть на несколько дней пути. И если чего-то будет не хватать, мы это просто купим. Я схватил старшего сына за руку и побежал к пристани. Олья, с Петросом на руках, едва поспевала за нами. Единственное, что она успела схватить – свою шерстяную шаль.

Плоскодонка уже вошла в залив, и со всех сторон к ней стекались люди, заметившие корабль. Всем хотелось спастись из города. А это была единственная возможность спасения. Поэтому, когда мы добрались до пристани, на ней стояла толпа. Матросы сдерживали натиск людей, но это было нереально. Многие запрыгивали на борт. Я грубо расталкивал людей, и с большим трудом смог поднять семью на борт. Корабль тут же отошел от берега, иначе обезумевшие люди просто утопили бы его под своим весом. Слава богу, мои управляющие уже были здесь.

Облегченно вздохнув, я огляделся, и только тут осознал свою ошибку.  Это суденышко было во много раз меньше кораблей, к которым я привык. Да другой корабль и не вошел бы в нашу бухту. По всей видимости, на нем вообще не было трюма, либо он был крошечным. Вся палуба была занята народом. Матросы спешно отгребали от берега, ставить здесь паруса еще было нельзя. Михаэль стоял на носу, высматривая в темноте путь из залива.

Мы расположились прямо на палубе. И я осознал весь ужас нашего положения. Ночь, открытое море, близость кораблей неприятеля, бушующий ветер и мы, в легкой одежде, совершенно без защиты на открытой палубе. Олья и дети замерзли сразу. Михаэль, выведя корабль, подошел к нам, и я попросил его спустить семью в трюм. Но оказалось, что небольшое помещение под палубой, служившее Михаэлю каютой, забито товаром и его личными вещами. Никакие уговоры выбросить товар и обещания возместить его стоимость по прибытии на Крит не помогли. Михаэль и так был уже не рад, что согласился на уговоры Димитриу и зашел за нами. Народ, наполнивший суденышко, грозил его утопить. Капитан посмотрел на мой мешочек с золотом и только усмехнулся: на корабле не было ни одежды, ни одеял, ни еды. Плоскодонка не была предназначена для дальних плаваний. Она перевозила товар между прибрежными селениями. В связи с нападением врага капитан и сам нуждался в укрытии. Только поэтому он решил рискнуть и переплыть море, направляясь в Крит, где собирался пересидеть неспокойные времена. Нас он соглашался взять с собой. Остальных же намеревался высадить на Кипре, стоящем гораздо ближе по пути нашего следования.

Я посмотрел на своих: дети сидели, прижавшись к матери, и Олья, как могла, укутала их своей шалью. Сама она оставалась в том самом легком платье, в каком я вытащил ее из дома, готовящуюся ко сну.

Вокруг нас сидели и лежали люди. Вдруг раздался надрывный кашель. Мы вывезли с собой из осажденного города болезнь. И в ограниченном пространстве палубы фактически были обречены.

Пока суденышко шло под прикрытием береговых скал, было холодно, но терпимо. Но, выйдя в открытое море, наш корабль стал игрушкой ветра и волн. Как назло, именно в это время начался период бурь, обычный для этого времени года. Но капитан намеревался рискнуть и доплыть хотя бы до ближайшего острова. Ветер все усиливался, опасно накреняя наш кораблик. Поэтому Михаэль распорядился свернуть распущенные паруса. Какое-то время гребцам удавалось придерживаться заданного направления. Но отсутствие звезд, закрытых тучами, и огромные валы волн, бившие в борт, быстро сбили нас с курса. Палубу заливала вода, укрыться было негде, люди под пронизывающим ветром промерзли до костей. Команда судна была одета в толстые непромокаемые кафтаны и штаны, ноги защищали высокие сапоги, а голову шапки, завязанные под подбородком. Мы же оказались совершенно не готовы к трудностям путешествия. Да и не было у нас такой одежды, не нужной в нашем теплом, благодатном климате. В плохую погоду жена просто не выходила из дома. А я, в спешке, и из-за своей самоуверенности, не догадался захватить из дома хотя бы одеяла для детей. И теперь ничем не мог им помочь. Я сидел на палубе, прижимая к себе закутанного в шаль Петроса. Ткань уже давно намокла и совершенно не грела. К моему боку прижимался Николас, которого обнимала Олья. Я сам так замерз, что вряд ли мог дать малышам необходимое тепло. Ноги и руки наши посинели от холода и почти не слушались. Плоскодонка находилась в море уже часов семь. Давно взошло солнце, но из-за туч его не было видно. Просто темнота сменилась серостью. Страшно хотелось пить и есть. Количество провизии на суденышке были рассчитано только на команду. Их должно было хватить и на мою семью и наших управляющих, пополнить же запасы Михаэль намеревался на ближайшем острове. Но народу набилось гораздо больше планируемого. Мы лежали практически вплотную друг к другу. Вскоре стало ясно, что буря отнесла нас далеко от намеченного курса. Капитан нервничал. Суденышко мотало словно шлюпку, непривычных к качке горожан рвало прямо на палубу.

Кашель усиливался. Замерзшие, мокрые и голодные люди легко подхватывали заразу. Мой маленький Петрос тоже стал кашлять. Он был такой холодный, что ему даже не хватало сил плакать. Капитан сжалился над нами и принес кусок рогожи. Она не давала тепла, но хотя бы закрывала от ветра. Под этим куском уместились мы все. Я, с Петросом на руках, и жена, со старшим сыном, в обнимку. Малыша буквально сотрясал кашель. Я понимал, что нам очень опасно находиться так близко друг к другу, это увеличивало шансы заражения. Но в этот момент сам шанс выжить казался мне минимальным. Капитан распорядился раздать всем по небольшой порции еды и воды. Больные и здоровые пили из одной кружки, поочередно зачерпывая ею воду из ведра.

Я опять предложил Михаэлю золото, пытаясь увеличить наши порции. Еда хотя бы согревала нас изнутри и помогла бы пережить вновь надвигающуюся ночь. Но капитан опять отказался. Он не собирался обделять команду, которой еще предстояло вывозить нас из этого кошмара. И не хотел вызывать недовольство на корабле, понимая, что последствия могут быть совершенно не предсказуемыми. Люди, доведенные до отчаяния, способны были просто выбросить меня за борт. Второй раз в жизни я столкнулся с ситуацией, в которой золото было бессильно. Перед моим внутренним взором стояло видение моего дома, когда я собирался. Я мог бы взять плащи, сапоги, одеяла, хлеб и мясо, но я взял только золото. И теперь был жестоко наказан.

Наконец измученные организмы сдались, и мы впали в забытье. Не знаю, сколько часов я так проспал, но разбудил меня надрывный кашель. И это был не Петрос, а Николос. Малыш же лежал совсем посиневший и едва дышал. В его горле клокотало, и воздух вырывался со свистом. Следом за сыном зашлась в кашле Олья. Утро не принесло нам никакого облегчения. Солнце опять не смогло пробиться сквозь тучи. Не все проснулись этим утром, несколько человек умерло от болезни и переохлаждения. Практически все, кто смог убежать из Тира, были больны. Мертвых матросы просто выбросили за борт.

Мы с Ольей по очереди растирали окоченевшие ножки и ручки нашего сына. Но у нас не было ни единой сухой тряпочки, чтобы завернуть его. Видя наше отчаяние, а скорее поняв, что если он нас не довезет живыми, ему не видать убежища на Крите, капитан все же позволил Олье с детьми спуститься в тесное помещение, заменяющее ему каюту, и уступил им свою постель. Я же, стараясь согреться, сменил одного из гребцов на веслах. Люди гребли вторые сутки и безумно устали. Ветер все еще не давал распустить паруса. Из пассажиров почти никто не мог помочь. Горожане даже не представляли, как грести таким веслом, да и мало у кого доставало сил на это.

Днем буря, наконец, стала затихать. Распустили паруса. Гребцы без сил повалились на мокрую палубу. Даже эти выносливые, ко всему привычные люди начинали заражаться. Кашель не затихал. Капитан со все усиливающейся тревогой смотрел на происходящее. Мы по-прежнему не знали, где находимся. Уже было очевидно, что судно пронесло мимо Кипра. И до Крита оставалось несколько дней пути. Без запасов продовольствия и воды. С больными людьми на борту. Даже если бы нам повезло наткнуться на какой-нибудь остров, вряд ли судну, везущему болезнь, были бы там рады.

Как Михаэль ругал теперь себя за свою мягкотелость, за то, что поддавшись на уговоры Димитриу и позарившись на обещанную награду, он поехал в Тир за нами. Сидел бы сейчас в полной безопасности, со здоровой командой в каком-нибудь спокойном месте на побережье.

Только ночью, когда облака разошлись, он смог сориентироваться по звездам, в какую сторону нам плыть. Решено было держать курс сразу на Крит. Это было единственное место, где нас встретят с радостью. Еды катастрофически не хватало, но и людей становилось все меньше. Еще четверых к вечеру пришлось выкинуть за борт. Никто не роптал. Большинство беженцев лежало в горячечном бреду, практически не реагируя на происходящее вокруг.

Я не мог заснуть. Согреться одному не получалось. Олье с детьми капитан позволил остаться в трюме на ночь. В утренней дымке я увидел словно призрачную тонкую женскую фигуру с ребенком на руках, бредущую между лежащих на палубе тел. Я решил, что это знамение, и сама матерь божья спустилась на наш корабль. Но, когда она подошла ближе, я, наконец, узнал жену. На руках жена несла Петроса.

"Он умер", – тихо произнесла она, протягивая мне сына. Я принял невесомое, абсолютно холодное тельце и, не веря в происходящее, прижал к себе.

"Я не хочу, чтобы его выбросили за борт. – Было видно, что жена говорит с трудом. Губы ее обметал желтый налет, лицо пылало лихорадочным румянцем. Она едва держалась на ногах.– Мы похороним его на нашем кладбище на Крите. Не дай им выкинуть нашего сына".

Я с удивлением посмотрел на женщину, много лет бывшую моей женой. Словно впервые я ее увидел и услышал.

"А ты уверена, что мы доедем до Крита?"– спросил я с неожиданным для меня самого почтением в голосе. Она уже разворачивалась, придерживаясь за канат, чтобы не упасть от качки, собираясь идти обратно, но повернулась и ответила: "Конечно. Мы вернемся на Крит. И сохраним Николаса."

И пошла, покачиваясь, обратно ко входу в трюм. То ли утренняя дымка за эти минуты рассеялась, то ли мое зрение обрело ясность, но теперь было отчетливо видно, что это не бесплотная дева, а живая женщина, согнутая огромным горем.

Я слышал, что после смерти люди попадают в такое место, где они находятся среди всего того, что они очень любили или хотели, но не сделали при жизни. Но они уже ничего не могут сделать, съесть, выпить, одеть. И это жестокая пытка. Для меня таким испытанием стал весь следующий день. Я сидел, истово прижимая к себе обездвиженное тельце моего маленького сына. А перед глазами непрерывно проносились картины недавнего прошлого, в котором жена постоянно предупреждала, что нас ожидает. В ушах у меня набатом звучали ее слова. Я хорошо помнил, как ни один раз Олья умоляла меня уехать. Помнил, как сразу по прибытии в Тир, она не доверяла этому месту, как весь последний год плакала, прижимая к себе маленького Петроса, словно уже прощалась с ним. А ведь, по сути, так и было. Я столько лет не верил своей женщине, не видел и не понимал ее. Необходимо было очутиться на краю гибели и потерять обожаемого ребенка, чтобы понять, кто рядом с тобой, и поверить. Почему-то сейчас, совершенно окоченевший и потерявший телесную чувствительность, я осознал, что Олья знает, о чем говорит, и сразу поверил ей. Но почему только сейчас! Когда уже ничего изменить нельзя! Отчего нельзя открыть глаза и стряхнуть с себя этот страшный сон.

И вот мы снова в своем загородном доме. Олья красивая, в кисейном платье, с распущенными волосами подносит поднос с чаем и сладостями. Мы с Димитриу сидим на открытой веранде в плетеных креслах. Маленький Петрос у брата на коленях играет блестящими пуговицами. Николас на полу возится с котенком. Легкий бриз веет со стороны моря, развивая кружевные занавески на окнах.

"Ну, что ты решил?– спрашивает брат.– На рассвете я отплываю".

"Конечно, мы поедем с тобой.– С улыбкой отвечаю я ему.– Иначе и быть не может. К тому же моя жена так давно хочет съездить на родину. Повидать родных. И показать им наших чудесных сыновей. Да и я много лет не видел маму. Нам давно пора было это сделать".

Олья, расцветая, подает мне чашку дымящегося чая.

" Иди, дорогая, собирайся. Утром мы уезжаем".

Петрос заливисто смеется и протягивает мне пухлые ручонки....

Я прихожу в себя от ледяных брызг, обдавших меня. Волны опять усилились и некоторые, особо большие, захлестывают палубу. Я, по-прежнему, сижу скрючившись, прижав к себе мертвое тельце моего сына.

После слов Ольи, я верю, что мы спасемся, вот только не представляю, как теперь буду смотреть в глаза жене. Ведь это я, своим жестоким упрямством убил собственного ребенка.

Матросы за ноги оттаскивают к борту два тела, лежащие рядом со мной. Еще двое не вынесли тягот пути. У людей уже даже нет сил кашлять, и они хрипят, задыхаясь. Матросы ходят среди тел, поворачивают их, заглядывая в глаза – живы ли. Мертвых выкидывают за борт. Там, куда мы плывем, у них нет родных, которые будут приходить на их могилы и скорбеть. Мы даже не знаем имен своих попутчиков. Живым выдают по несколько кусков сухарей и жестяную кружку с водой. Я уже ничего не хочу – ни есть, ни пить, ни жить.  Но машинально съедаю сухари, запивая водой. Кружку забирают и вновь наполняют для следующего. Я понимаю, что передо мной из нее мог пить больной человек. Но мне уже все равно.

Я все пытаюсь понять, почему не видел очевидного, отчего столько лет был абсолютно уверен, что моя правда – единственная правда. Поудобнее устроив тело сына на коленях, я достаю из кармана мешочек с золотом. Высыпаю несколько монет в ладонь и внимательно смотрю на них. При этом я сейчас ровным счетом ничего не испытываю. Точнее нет. Испытываю. Отвращение. До тошноты. Это они, эти тусклые желтые кружочки застлали мне ум. Почему? Я родился в обеспеченной семье, никогда ни в чем не нуждался. Ел вволю, спал в тепле на мягкой постели, одевался в красивые одежды. Зачем же я всю жизнь отдал на то, чтобы зарабатывать все больше и больше этих кружочков? Пока они не поработили меня совершенно. Они закрыли от меня жену, лишили радости воспитания первого ребенка, на много лет оторвали от матери. И забрали сына… Я с отвращением сбросил монеты с ладони. Ближайший матрос глянул на меня с удивлением и пошел их подбирать. Люди, лежащие на палубе, не шевельнулись, им золото тоже сейчас было ни к чему.

Хотя… Никто ведь не заставлял меня любить золото больше жизни. Я сам. Это был мой выбор. Все сам… Да, у меня был талант зарабатывать деньги. И этот дар поглотил меня целиком. А сейчас я словно очнулся от дурмана. Но почему так поздно? Когда уже ничего-ничего нельзя изменить!!! И я затрясся в судорожных рыданиях.

Часы шли. Наше судно все еще болтало на волнах. Но тело уже не чувствовало холода и голода, я словно впал в транс. Иногда, выныривая из небытия, я думал, что надо дойти до трюма и проверить, как там Олья и Николас. Но я так боялся, что они тоже умерли от этой жуткой болезни, унесшей уже стольких наших попутчиков, что не мог заставить себя подняться. Я всегда был смелым человеком, но теперь трусил. Ведь, если они живы, сын может попросить меня принести покушать, хотя бы кусочек хлеба, а жена может метаться в бреду, умоляя о глотке воды. Но у меня ничего этого не было, ничего, кроме мешочка с желтыми кружочками, неспособными сейчас мне помочь. А если вдруг они уже умерли, то я не хотел об этом знать. Для меня они оставались живы, пока меня не убедят в обратном. Больше всего на свете мне хотелось в этот день умереть. И перейти в мир, где я по-прежнему могу играть с моим маленьким сынишкой, и его тельце теплое, а не холодное, как лед. Я не помню, как прошел последний день нашего путешествия, возможно, я не приходил в себя.

IV

Очнулся я, уже лежа в чистой, мягкой кровати. Ноздри ощущали самый прекрасный запах на свете – аромат отчего дома. А на до мной склонилось самое дорогое в мире лицо – лицо моей матери. Сначала я даже решил, что все же умер и оказался в своем детстве. Сейчас с веселым криком, подпрыгивая, вбежит со двора Димитриу, и мы наперегонки помчимся пить теплое молоко со свежими булочками. Брат действительно подошел. Посеревший от тревоги, тяжело передвигая ноги, придавленный бедой. И я понял, что жив.

"Он очнулся",– услышал я голос матери и ощутил на своей руке, лежащей поверх одеяла, ее слезы. Она плакала от радости.

Я узнал, что когда наше судно причалило к пристани их городка, Димитриу был первым, вбежавшим на палубу. Он и вынес мое бесчувственное тело. Я так крепко прижимал к себе мертвого Петроса окоченевшими руками, что меня пришлось долго отогревать, чтобы можно было вынуть трупик сына.

Я был в беспамятстве несколько дней. Бредил. Матери с трудом удавалось вливать в меня немного бульона. И этим она поддерживала во мне жизнь. Почему-то они ни слова не сказали про мою семью. А сам я боялся спросить. Первая радость от встречи с родными померкла, и меня снова с головой накрыли чувства вины и безысходности. Я снова впал в забытье. Не знаю, нашел бы я в себе силы спросить про Олью или предпочел умереть от угрызения совести, но на следующий день брат сам завел разговор на эту тему. Он рассказал, что до Крита добрались всего несколько беженцев, болезнь скосила даже несколько человек из команды. Остальных матросов, многие из которых тоже были заражены, поселили в отдельном доме у пристани и регулярно посылали туда продукты и лекарства.

Олью спасло то, что капитан пустил их в свою каюту. Она была очень слаба, но жива. И эта новость явилась бальзамом для моей измученной души. Николос тоже, слава богу, выжил. Как ни странно из нас троих он чувствовал себя лучше всех. И быстрее всех выздоравливал. Я подумал, что, видимо, капитан подкармливал мальчика сверх той скудной пайки, которую он мог выделять своим нежданным пассажирам. Горячая благодарность к этому человеку захлестнула меня. Если бы не благородный Михаэль, ни меня, ни моей семьи уже давно бы не было в живых. Я порывался вскочить, чтобы бежать на берег к нему, но не смог подняться. А брат успокоил меня, сказав, что отец достойно отблагодарил капитана и всю команду. И что новый большой корабли для Михаэля уже стоит в гавани. Я разрыдался.

Спустя пару дней я уже стал потихонечку подниматься. Левая нога сильно болела и плохо слушалась. Доктор предположил начинающийся туберкулез костей в результате сильного переохлаждения. И сказал, что это неизлечимо.

Я уже знал, что Олью и Николаса забрала ее семья. Мои родители рассудили, что среди родных ей будет лучше, и не стали противиться.

Мне необходимо было увидеться с женой. И осторожно ступая, придерживаясь за стены домов, я отправился в путь. Десять лет назад я пробегал это расстояние за десять минут. А сейчас я брел почти час, периодически опускаясь на лавочки в тени деревьев и переводя дух. Трудно было поверить, что еще совсем недавно у меня было молодое и крепкое тело. Сейчас я чувствовал себя дряхлым и разбитым. У ворот дома моего тестя еще издали я заметил сына. Он беззаботно играл в дорожной пыли с соседскими мальчишками. Слезы полились из глаз при виде моего мальчика, оставшегося в живых. Эти дни я запрещал себе думать о Петросе.

Но сейчас непроизвольно искал его взглядом. Они всегда играли вместе. Мозг словно отсек воспоминания о том, что случилось в те страшные дни в море, и теперь отказывался верить, что Петроса больше нет.

Николас радостно подбежал ко мне, но у меня даже не было сил поднять его на руки и подбросить, как я обычно делал. Тяжело опустившись рядом с ним на колени, я крепко прижал сына к себе. Он был жив! Бог спас его! Как же я был счастлив в эту минуту!

Потом, держась за руки, мы пошли в дом. Тесть с тещей сухо поздоровались со мной. Они имели полное право осуждать мужчину, явившегося причиной болезни и страданий их дочери и смерти их внука. Николас довел меня до дверей спальни Ольи и убежал играть на улицу.

Я, такой всегда властный и нетерпимый, робко вошел и нерешительно замялся у порога. В небольшой комнатке было сумрачно, и женщина, лежащая на кровати, казалась девочкой. Олья сильно похудела. Глаза и щеки ввалились, на заострившихся скулах горел лихорадочный румянец. Ее роскошные волосы остригли, чтобы легче было ухаживать за нею во время болезни.

Жена повернула голову и безучастно посмотрела на меня. По этому взгляду я понял, что она мне не рада. Ей безразлично. Вдруг Олья закашлялась, и сразу стало видно, как же сильно она больна. В комнату вбежала ее мать, приподняла невесомое тело, подождала, пока не прошел приступ, обтерла испарину с лица, дала напиться и, не глядя на меня, вышла.

Олья отвернулась. Она не желала со мной разговаривать и не собиралась меня прощать.