Я спросила Родиона, как бы он поставил заместителей себя и жены.
Он встал и поставил их рядом, в пол-оборота друг к другу. Но не успел Род вернуться на свое место, как заместители развернулись и встали почти так же, как в первом случае – чуть развернувшись в стороны и не глядя друг на друга.
– Я хорошо отношусь к мужу, но меня периодически накрывает чувство злости, я бы даже сказала, злобы. Это сильнее меня, была бы моя воля, я бы сильно оттолкнула его подальше от себя, – заявила заместительница Полины.
При этом лицо ее за то время, что она говорила, меняло свое выражение от спокойного к злобному. И моментами даже с проявлением отвращения с позывами к рвоте.
Вначале у меня мелькнула мысль, что заместительница переигрывает, включая нечто свое. Но, подойдя к ней, чтобы удостовериться в ее ощущениях, я почувствовала, что меня тряхануло и стало втягивать в мощную воронку.
«Да здесь чувств на десятерых», – подумала я. Я отошла на край поля, вдохнула, выдохнула и попросила Полину поставить еще девять женщин своего рода. Она поставила их в некую беспорядочную шеренгу. Я переходила от одной к другой, спрашивая о чувствах, – просто для того чтобы энергия стала проявленной. Ибо их чувства были написаны у них на лицах. В них было мало человеческого и много животного: дикой злобы, ненависти, желания разорвать и уничтожить. Все то и дело оглядывались на Родиона. Но чувства относились не к нему. Они относились к мужчинам вообще.
Болевая точка всего происходящего, та самая первичная травма, которая произошла в роду и повлекла за собой всплеск агрессивных эмоций, находилась в самом конце шеренги женщин. А по существу – в начале родовой памяти. Женщина, что находилась в этой роли, выглядела как обезумевшая от боли и горя страдалица, не имеющая сил защитить себя.
– У меня разрывается душа от нестерпимой боли, а тело саднит, словно с меня живьем содрали кожу. Я испытываю стыд. Стыд, как яд, как отрава, от которой все нутро выворачивает наружу. Я чувствую себя в окружении мужчин. Похоже, что это солдаты. И почему-то в голове звучит песня на украинском языке:
Їхали козаки iз Дону до дому,
Пiдманули Галю, забрали з собою.
Заместительнице было реально плохо, у нее закатывались глаза, дрожь била ее как в лихорадке, еще чуть-чуть – и она упала бы без чувств.
– Ты можешь выйти из роли, если для тебя это переживание невыносимо, – взяв за плечо женщину, сказала я, глядя ей в глаза.
Она отрицательно мотнула головой.
Мне нужно было быстро найти решение. Я вывела трех мужчин и поставила их рядом с этой заместительницей. Неожиданно она успокоилась, выпрямилась и встала на ноги. Один из заместителей подошел к ней, и они смотрели друг на друга с любовью. Но, увидев стоящих в стороне мужчин, женщина схватилась за низ живота и издала душераздирающий крик. Первый мужчина сделал несколько шагов в сторону, втягивая голову в плечи.
Я вошла в центр этого пекла, и, как это иногда случается с расстановщиками и заместителями, для меня на долю секунды высветилась вся история, произошедшая многие десятки, а то и сотни лет назад.
Все люди – добрые
– Кралечка моя, – говорил батько, возвращаясь с ярмарки и наряжая Ксеню в обновки. Красные сапожки, длинная вышитая сорочка и клетчатая юбка с запахом, коралловое намысто (бусы). Ух! Девушка с солнечной улыбкой любовалась нарядами и целовала отца в длинные усы, пропахшие табаком. Чихнув с непривычки, она бежала на край села к подружкам похвалиться обновками. Такую ее, летящую, легкую, с распущенными волосами, прихваченными венком из полевых цветов, и увидел Андрей. Сердце его застучало, как всполошенный птах.
Он был солдатом. Война кончилась, а полк не распускали. В ожидании приказа ели кашу, начищали оружие и заводили шуры-муры с девушками из окрестных сел.
Поморочив сладкими речами Ксюше голову у плетня возле цветущей сирени, парубок заговорил о любви и женитьбе. Ей едва исполнилось шестнадцать. Она не знала ни любви, ни жизни, была доверчивой, как дитя. Всегда помнила мамины слова: «Все люди – добрые, доню. А злых Бог наказывает». Мать рано умерла, отец всегда в разъездах, девушке не с кем было слова молвить. Ей нравился чернобровый, широкоплечий, красивый парень, нравились его слова, но что такое «жениться»?
Он зацеловывал ее губки, глазки, шейку и взял ее силой, не совладав со своей похотью, прямо под кустом сирени. Сказал, что это и есть любовь, и повел к отцу просить руки. Батько не мечтал о таком безродном зяте. Они уже сговорились с мельником, что к осени сыграют свадьбу своих детей.
– Вон!!! – заорал в бешенстве оскорбленный отец, указывая обоим на дверь. – А ты, ты, – задыхаясь, посмотрел на Ксению родитель, – ты мне больше не дочь!
Ксюша, насмерть перепуганная, попятилась назад. Таким своего любимого тата – с бордовым лицом и вздувшимися синими венами на шее – она не видела никогда.
– Ничего, опомнится, передумает, – тащил за руку неблагословенную жену в свой обоз самонадеянный парубок.
Отец не передумал. Через пару дней обоз снялся с места и поехал к новым местам стоянки по раздольной Украине.
Ксенечка быстро наскучила парню, ведь в каждом селе его ждала другая жена – молодая вдовушка или спелая грудастая девица. Он начал покрикивать на Оксану, а иногда и поднимать на нее руку. Но девушка свято верила в материнские слова.
«Плохих людей не бывает», – думала она, стирая белье, вычесывая вшей, готовя любимому еду. Она занималась с ним любовью так нежно и восторженно, что и Андрей со временем прикипел к ней душою.
Да, видно, душа у него была поганенькая. Чтобы «посвататься» к богатенькой вдове, за две бутылки сивухи он… продал Оксану браткам из соседнего обоза. Четыре потных, немытых тела каждый вечер разыгрывали ее в кости и имели ночами напролет, закрывая ей рот кто рукой, кто портянкой, чтобы не шумела. Ксюша только в первый день неистово кричала от злости, обиды, отвращения, отчаянно билась, как птица в силках. Но хрупкая девушка была бессильна против четырех озверевших от воздержания солдат.
После этого Ксюша сделалась бесчувственной, какой-то странной. То молчала, уставившись в одну точку, то отмахивалась от кого-то неведомого, то хихикала, то истерически хохотала. Еще через два месяца стала явной ее беременность. На ее хрупком девичьем теле ребенок выпирал неестественно, как проглоченный арбуз. Никто из четырех сожителей не сжалился над бедной девушкой. Стирать и готовить она могла лишь через силу, спать с ней было неудобно, шла осень, кому нужен такой гембель[2 - Гембель (одесский жаргон) – морока; обуза, хлопоты; неприятность; забота. – Примеч. ред.]? На следующее утро полк снимается с места и будет расквартирован в большом уездном городе. Мужики высадили беременную женщину на проезжей дороге, развернули и показали в даль дальнюю: «Иди прямо, там твой дом». На заре один из них увидел, что она, как привязанный телок, семенит вслед за обозом – она очень боялась волков, обоз казался ей менее опасным. Парень разбудил сотоварищей.
– Что делать будем?
Обоз проезжал по разбитой дороге. С одной стороны – деревня, с другой – лесок. Они затащили Ксению в лес. Она не сопротивлялась, была словно без памяти. Подошли к старой березе. Один приподнял ее над землей. Нет, убивать не стали. Не брать же из-за убогой грех на душу. Прихватили веревкой только под подмышками и привязали к дереву.
Когда Ксения пришла в себя, одна, в лесу, она обомлела от ужаса, и к ней вернулась вся ясность сознания. Когда она представила, как волки будут подходить к ней, обгладывать ее ноги, руки, ее ребенка, ее грудь пронзил нечеловеческий душераздирающий крик. Тело в судорогах забилось о дерево. Начались схватки.
«Мама, мамочка, родная моя, зачем же ты мне говорила, что все люди добрые? Мама, как же мне больно… Где же твой Бог, мама?»
Деревенские бабы пошли поутру за грибами в осенний лес. Они всю дорогу судачили о бередящем душу крике в ночи. Когда же они пришли на опушку леса, от увиденной картины у них похолодело внутри. Голова привязанной к дереву женщины безжизненно свисала, волосы, легкие и пушистые, доставали до земли. Она была мертва. На земле лежала новорожденная девочка. Рядом с ней сидела волчица. Обвернув дитя серым мехом, она облизывала тельце ребенка шершавым языком.
Почуяв людей, волчица вздыбила серую шерсть, встала и начала отходить в глубину леса, где ее ждали волчата. Она то и дело бросала в сторону людей взгляд, полный недоумения и упрека: «Люди, люди, что же вы творите? Звери порою добрее вас».
Покойную похоронили тут же на опушке леса. Красные бусы – единственное наследство от матери – надели на шею новорожденной.
Девочку взяла на воспитание пожилая бездетная супружеская пара.
Расстановка (продолжение)
Теперь внимание всех женщин перенеслось с Родиона на мужчин, стоявших недалеко от первой женщины, которая теперь тоже гневно смотрела на них. Кулаки у большинства представительниц рода сжимались, из глаз сыпались искры, они были готовы рвать и метать.
Я попросила Ксению (так мы ее и будем называть) подняться с пола и заявить другим женщинам:
– Это принадлежит мне. И боль, и слезы, ярость и бессилие. Все мое. Я не могла справиться с этим, и вы взяли это себе.
Женщины остановились в нерешительности. По инерции сила злости и праведного гнева несла их на мужчин.
Я жестом приказала остановиться и, глядя на Полину, а потом и на всех женщин в расстановке, произнесла:
– У всех вас есть сильная связь с этой прародительницей. Ее жизнь, невинная, чистая, загубленная, осталась неотмщенной. И из своей любви, слепой любви и преданности прародительнице, вы мстите и уничтожаете ни в чем неповинных мужей, которые встречаются на вашем пути. Виноваты те мужчины перед Ксенией, а вы отыгрываетесь на своих мужьях, которые ни в чем не виновны. Во всяком случае, не до такой степени, чтобы сживать их со свету. Это никому из вас, ни одной из десяти поколений женщин, счастья не принесло.
В зале воцарилась тишина, которую хоть ножом режь. Одни заместительницы замерли, другие упали на колени, некоторые, прижав руки к груди или схватив себя за волосы, наконец разрыдались.
Несколько женщин причитали, как над умершим. Но когда я спросила каждую о ее чувствах и переживаниях – в основном это была горечь о загубленном счастье и о том, что жертва их была ненужной, бесполезной и разбила сердца многим людям, их мужьям и детям.
Заместительница Полины, упав на колени перед заместителем Родиона, тихонько скулила от тоски: «Я не видела тебя. Я издевалась над ними, – она указала на мужчин, – когда мучила тебя. Боже, что же я наделала!»
Я попросила каждую из женщин снять с себя какую-нибудь вещицу как символ злости и мстительности, которые они несли в себе, то есть перенятые чувства. Перенятые неосознанно от Ксении, которая, испытывая их, в силу своего воспитания, кротости и инфантильности, никогда не выражала их и унесла с собой в могилу. Но эти чувства, обладающие неимоверной силой и зарядом, вышли из преисподней, пропитав ядом отмщения все последующие поколения женщин.
Все женщины взяли в руки какую-то свою вещь: платочек, сережку, браслетик или шарфик. Я попросила их подержать некоторое время эти вещи между ладонями, мысленно передавая предмету перенятое чувство злости на мужчин, гнева, мстительности, желания уничтожить.
Каждая из представительниц рода подходила к Ксении и, глядя ей в глаза, отдавала предмет и говорила несколько фраз, но в целом это звучало так:
– Дорогая прародительница, мне очень жаль. Это принадлежит тебе. Я взяла это без твоего благословения. Это не принесло мне пользы и не спасло тебя. Моя жертва оказалась напрасной. Это принадлежит тебе, и я верю в твою силу нести это, ты справишься. Я уважаю твою жизнь, твою смерть и твою судьбу. У меня своя судьба. Благослови меня прожить ее с любовью.
Некоторые женщины обнимали Ксению, некоторые кланялись, кто-то становился на колени. Чтобы картина была полной, я ввела еще и заместительницу Ирины, дочери Поли, и она тоже освободилась от перенятого чувства.
Собрав в ладони все, что вернули ей потомки, заместительница Ксении почувствовала себя сильнее. Она оглянулась на мужчин, стоявших возле нее:
– Если бы я не только надеялась на Бога, но защищала свое достоинство, вы бы не озверели, – она посмотрела на них с сожалением, содроганием и болью. – Я беру на себя часть ответственности за то, что произошло, и оставляю вам вашу часть ответственности. И Бог вам судья. Я больше никому никогда не позволю издеваться надо мной!
Сверкая глазами, она швырнула в них с размаху горсть предметов – символы злости и отмщения. Вещи рассыпались полукругом, отделяя женщину защитной полосой от ее мучителей. Те шарахнулись от нее подальше. Притихшие, с повинными головами, они стояли на периферии расстановки на коленях.
– Ведь могла же защитить себя! Но что судачить – сделанного не вернешь.
Ксения выглядела по-другому. Глаза горели силой и достоинством, она твердо стояла на земле. Я поставила за ней все ресурсы, которые даны ей были от природы и которые были у нее отняты: любовь, доверие, здоровье, жизненная энергия, сила предков, здравый смысл.
Когда заместительница Ксении почувствовала полноту сил, целостность и гармонию, она положила руки на плечи следующей после нее в роду женщине, и энергия потекла по всей цепочке до Полины и Ирины. Когда обе Полины (клиентка и ее заместительница) почти синхронно вздрогнули и ожили, как расколдованные принцессы, с любовью глядя каждая на своего Родиона, меня отпустило. Во всех женщинах проявилась новая энергия, что выражалось в осанке, живости, выражении лиц, искрящихся глазах, улыбках и разрумянившихся щеках.
Я попросила всех сделать большой шаг назад и выйти из расстановки. Сегодня я проследила, чтобы люди особо тщательно освобождались от полученных ролей и все чужое оставляли здесь, не унося с собой.
По ходу расстановки у меня было желание сделать еще две интервенции. Первая – это ввести фигуру Бога, вторая – ввести заместителей мужчин, которым мстили за Ксению. Но в последний момент я отказывалась от своих идей, видя, что исцеляющий процесс и так набирает силу. Ведь лучшее иногда – враг хорошего.
Хоть расстановка и была заказана парой, а пошли мы в семейную историю только одного из партнеров, все выглядело настолько жизнеутверждающе, что, казалось, на этом сегодня можно остановиться. И я объявила большой перерыв. Но, вернувшись в зал за забытым шарфом, я увидела там Родиона, который сиротливо стоял, прижавшись лбом к оконному стеклу. Взрослый мужчина был похож на одинокого мальчика, всеми забытого в садике. Сердце мое дрогнуло. Ничего не сказав, я на цыпочках вышла из зала, а после перерыва объявила, что мы продолжаем расстановку Полины и Родиона.
Расстановка (продолжение)
Я спросила мужчину, готов ли он продолжать расстановку. Он кивнул в знак согласия, и мы продолжили. Родиону снова пришлось расставить заместителей себя и Полины. Видно было, что он очень волнуется. Поставил он себя и Полю практически так же, как и в первый раз, но расстояние сделал поменьше. Заместительница жены, потупив взор, сделала шаг в сторону и начала медленно кружиться. Заместителя мужа развернуло в сторону, и, глядя в пол, он стал выходить из круга. По его ссутулившимся плечам, опущенной голове и подкашивающимся ногам было видно, что человека тянет из жизни в смерть. Я вспомнила свой внутренний испуг, когда впервые увидела мертвенно-бледное лицо Родиона. «Не жилец», – мелькнула тогда у меня мысль. Сейчас эта правда была развернута в пространстве.
– Как ты думаешь, за кем из умерших может устремляться твоя душа? – спросила я клиента, присев рядом с ним.
– Я почти никого не знаю. Мама со всеми родственниками порвала, даже с собственной матерью не разговаривала до самой смерти. С моим отцом она разошлась сразу после моего рождения. Я их линию тоже не знаю совсем. Мама умерла несколько лет назад.
Я поставила заместителя матери, перекрыв ею выход сыну за пределы круга. Заместитель Рода опасливо миновал мать и продолжал двигаться за пределы круга. Он не хотел этого, но его словно втягивало в зазеркалье против воли. Я положила перед ним мужчину. Глаза Рода наполнились надеждой, словно уставший пловец вдруг увидел берег. «Да, так легче, только он там не один».
– Все мужчины?
– Да, все мужчины. Девять, нет, десять мужчин.
Я выбирала мужчин, и они ложились на пол у ног женщины – заместительницы матери Родиона. Чем больше их было, тем более торжествующе-злорадным, ехидным и удовлетворенным становилось лицо женщины. Многие из мужчин пошатывались, как пьяные.
Меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, все энергетически верно, словно части пазла складывались в правду, с другой стороны, цифра 10, только что звучавшая и отработанная в расстановке жены, мистически проявилась в системе мужа. И это шокировало даже меня.
Когда десятый мужчина замертво свалился у ног заместительницы матери Родиона, заместитель Родиона сам стал медленно оседать рядом с ними.
Эти «похороны себя», которые время от времени всплывают на расстановках, всегда повергают меня в состояние глубокого смятения. Чтобы хоть что-то делать в этой ситуации, казавшейся безвыходной, я подошла к Родиону, одну руку положила ему на плечо и спросила:
– Ты видишь, к кому стремится твоя душа? У тебя есть предположения, кто бы это мог быть?
– Это мои отцы. Вернее, сожители моей матери. Она четыре раза официально была замужем, и еще семь мужчин жили с ней в гражданском браке.
– Они что, все умерли? – я с удвоенным интересом посмотрела на всю картину в целом, в том числе на заместительницу матери Рода.
– Нет, не все. В живых остался мой отец. Чудом.
«Черная вдова», насытившись картиной распростертых у ее ног мужских тел, оглянулась и вдруг кивнула стоящей невдалеке Полине, как старой знакомой.
Мамины мужья
– Мой отец, первый муж мамы, после моего рождения уехал в Москву в длительную командировку, он конструктор. Там он встретил свою новую любовь – тетю Лиду, и к нам больше не возвращался. Мама, словно назло, как будто пытаясь что-то кому-то доказать, старалась изо всех сил устроить свою личную жизнь. Все мужчины, которых она приводила в дом, были умными, благородными, интеллигентными, интересными, у них были золотые руки и у всех высшее образование! Мама каждого из них велела мне называть папой и все они сделали много хорошего для меня. Мама окончила технологический институт, была химиком. В доме стояло множество разных колбочек, баночек, она сама делала замечательные настойки, наливки. За столом она наливала очередному мужу стаканчик за стаканчиком ароматного напитка и постепенно, за очень короткое время, ее мужчины спивались, превращались в хлам, и она выставляла их за порог. И очередная жертва заканчивала жизнь на помойке.
Я до сих пор помню большинство из них. Среди них были и врачи, и прорабы, и актеры, и работники обкома партии, и судьи. Через некоторое время они становились опустившимися пропойцами. И мама вновь влюблялась и приводила в дом нового «папу».
И вот мы похоронили последнего маминого мужа, дядю Степана, который умер в день моего восемнадцатилетия. Я его любил как родного, он был известным спортсменом, учил меня держать удар, защищал от пацанов и вселял уверенность в себе и любовь к жизни. В этот день мама как-то странно потирала руки, потом звонко хлопнула в ладоши и сказала:
– Все, хватит с меня мужей! Свой план по замужеству я уже выполнила.
Подозвала меня к себе, погладила по голове – она всегда хорошо ко мне относилась, только вот времени на меня у нее никогда не было – и налила своей наливки в рюмку:
– Пей! Дядю Степу надо помянуть, ведь он тебе как отец родной был.
Я рыдал о своем последнем папе так, словно чуял, что вместе с ним ушла моя надежда и опора в жизни. И я выпил. К утру меня уже рвало чуть ли не своими кишками, слабость тошнотворной мутью не давала мне пошевелить даже пальцем. Я валялся на полу весь в блевотине, говне, моче, почти захлебывался и задыхался.
Когда я проваливался на долю секунды в сон, мне снилось, что мама хохочет как сумасшедшая, и что-то мне рассказывает. Говорит, смеется и плачет одновременно. Я всегда помнил, о чем она говорила, но со временем все забыл.
В какой-то момент я вздрогнул и очнулся. Ледяной поток воды из ведра вернул меня из небытия.
– В ванную марш! За собой все убрать! На столе чай – выпить! На глаза мне не показываться!
