После шести лет её брака Энни Блейз стал сниться один и тот же, раз за разом повторяющийся сон:
Вот она крадётся в сад каких-то соседей, ей от силы лет восемь, хотя она и не очень хорошо помнила себя в этом возрасте, и – в отличие от себя настоящей, от Энни Блейз теперь, та Энни знала, где надо копать. Сперва сны эти были мучительны, они навевали ей непонятную грусть, которой она не знала названия.
На самом деле, она грустила об упущенном, о выскользнувшем из дрожащей хватки, о настолько же далеко затерянном в прошлом, как и корона одного из древних правителей, вырытая Энни Блейз однажды.
Потом эти сны стали приносить ей другие ощущения, искажённые, также похожие на грусть, но болезненно приятные, горделивые. В глубине души она малодушно жаждала вечность за вечностью только и спать, и видеть этот сон.
Вся жизнь Энни Блейз разделилась на два полушария.
День, пустой и хлопотный, пронизанный динамичной скукой; она почти не могла уже запомнить, что с ней в его течении происходит. И ночь: мука, которая давала ей иллюзию былой свободы и того предательски неуловимого возбуждения, которого она ни разу в жизни не получила ни от полового акта, ни от вкусной пищи, ни от успешно завершённого дела.
…Энни тихонько обходит калитку маленькими ножками – главный вход ей не нужен, ей важно остаться незамеченной.
Внутри у неё всё горит, её так и подмывает плюнуть на всё и пуститься бежать к вожделенному месту в чужом саду, но трезвая и всегда холодная часть её рассудка держит эту лихорадку под железным контролем – осторожность превыше всего.
Энни находит тайный лаз в непреступной на вид каменной ограде, он прикрыт густой порослью бледно-розовой вейгелы и снежно-белой жимолости; но ей не впервой наведываться сюда, она уже знает дорогу. У неё есть цель, важная цель; в поле зрения девочки она словно бы горит всеми цветами радуги. На этот раз – вот здесь, под вечнозелёным, молодым ещё самшитовым кустиком.
Энни не жалко, она просто вырывает плохо сопротивляющийся двадцатидюймовый куст и начинает копать кислую, влажную, поддающуюся почву – вдумчиво, безошибочно, методично, целеустремленно.
Пальцы искарябаны, земля под ногтями, платье в грязи – но ни рук, ни одежды ей не жаль тоже: какой в этом смысл?
Энни работает, как машина, гребок за гребком, бесшумно, сжав зубы и улыбаясь. Азартное, всепоглощающее чувство нарастает в её сердце, распирает изнутри, готовое вот-вот разнестись по округе разрушительной взрывной волной – ещё немного, и Энни у цели.
Минута-другая, и она замедляет темп, начиная осторожничать – чуть-чуть, и под её пальцами окажется почти целиком разложившийся труп собаки, молодой самки дога, убитой пьяным хозяином в приступе злобного веселья. Эта собака не любила пьяных, она их презирала. Она была умная собака, выдержанная. Она только единожды успела принести щенят. Она была похоронена полтора года назад, седьмого февраля, в среду, ранним утром, когда было холодно, дул резкий и агрессивный морозный ветер, а изо рта хозяина и могильщика в одном лице, который закапывал своего мёртвого дога здесь спешно, тихо и тайно от жены и маленького сына, шёл молочно-белый, легко уловимый в воздухе парок.
Всё это Энни уже знала, и знала наверняка.
И пусть теперь этот мерзкий соседский мальчишка дразнит её и грозится своим папашей – теперь у неё есть оружие, бьющее без промаха: предложение спросить у драгоценного папочки, куда же делся дог Маффи, семейный любимец? Приболел? Живёт у родственника, у дяди Кларенса, который ветеринар? Да неужели? А обитает этот дядя случайно не под самшитом, на расстоянии какого-то метра вниз? Маленький вредный сосед замолкнет, он будет сбит с толку, подавлен и изумлён, но постарается напустить на себя наглый и самодовольный вид. Так и прикрываясь этой беззащитной маской, как щитом, он побежит домой раньше, чем собирался, якобы на обед, но на самом деле он найдёт отца и спросит о Маффи. И на этот раз не поверит отговоркам так легко – сомнения в его душе уже пустят корни. Это будет болезненный урок, зато Энни сможет быть уверена – нападок этого мальчишки больше не придётся опасаться.
Через четверть часа раскопки Энни подходят к концу: она нащупала свою добычу, аккуратно освободила от земли со всех сторон, теперь труп собаки может быть осторожно извлечён…
Что-то пошло не так. Энни смотрит, моргая, она чувствует обман и разочарование. Впервые в жизни она ошиблась? Она откопала не то, что ждала: это не Маффи.
Энни касается своей добычи – это кости, завёрнутые в шкуру печёночного цвета. Костей много. Их хватит, чтобы кого-нибудь из них собрать. Энни и раньше доводилось собирать скелеты птиц, кошек, грызунов, не человека, но она по книгам знает анатомические соединения на зубок.
Но сейчас не время, сейчас ей почему-то не хочется, она только вновь заворачивает находку в шкуру и, сложив в яму, торопливо забрасывает её землей…
Просыпаясь утром, Энни Блейз трудилась вспомнить – а тогда, в детстве, откопала ли она Маффи? или тоже ошиблась, и это был трупик дрозда, воробья, галки, совершенно случайно погребённой под кустом? или тогда соседи застукали девочку на середине работы и с позором изгнали из сада? Это оставалось для Энни Блейз загадкой.
Стоит заметить, по прошествии месяцев, сны не всегда оставались одинаковы детально.
Иногда ей удавалось собрать из костей настоящий скелет; только её удручал один назойливый факт – выемка в том месте, где шейный позвонок должен был соединяться с черепом, была однозначно неверная: чтобы всё сошлось, чтобы её приладить, нужно было расположить череп задом наперёд, а это был странный вид – лицевая часть, глядящая назад, а впереди, словно косясь на косточки рёбер, чуть опущенный вниз затылок. «Мог ли этот человек, обладатель скелета, жить вот так – дико, со свёрнутой шеей?» часто проносился вопрос в уме Энни Блейз, только она никогда не озвучивала его вслух, словно не желая делиться тайной.
А иногда во сне кости в шкуре говорили с ней. Они рассказывали ей странные, бредовые сказки. Небылицы о женщинах, которые хотят жить, которые любят себя, которые получают удовольствие от работы, читают книги, ищут в облаках силуэты замков, лежа на траве прохладным вечерком. Энни внимательно слушала россказни скелета и шкуры, хмыкая, недоверчиво качая головой, местами восклицая удивленно – «Какая ересь!» – а то и вовсе хихикая, беззастенчиво и открыто как ребёнок.
Чем больше историй Энни Блейз выслушивала от своей неожиданной подземной находки, которая оказалась совсем неплохим рассказчиком с богатой образностью и неиссякаемостью сюжетов, тем меньше верила в это, но всё острее ощущала в себе потребность записать.
С самого утра Энни Блейз строчила, как безумная, игнорируя часы приёма пищи, не узнавала мужа, слуг и знакомых в своей концентрации на деле. Но, не успев дописать даже самой крохи начала, она рассеяно теряла листы, силилась вспомнить, куда могла спрятать их и от кого их прятала, но не выходило; всё больше ненужные мысли заполоняли её голову, мешая думать о необходимом. И каждый раз, каждое утро ей приходилось начинать заново.
Она не замечала, что муж, сперва слегка обеспокоенный её состоянием, теперь всерьёз запаниковал, водил к ней врачей и колдунов, придумывал скучные развлечения и без толку пытался чем-то её заинтересовать.
Наконец, Мэттью Блейз был вынужден опустить руки и сделать то, чего не желал бы делать ни при каких обстоятельствах – позволить жене участвовать в раскопках.
Энни Блейз отнеслась к предложению вяло, она не успела даже понять, кто и о чём с ней говорит, но по инерции, по выработанной годами привычке согласилась. Испытывавшая сонливость, она была торжественно подведена мужем к огромному разноцветному листу с запылёнными краями, вывешенному на стену. Только спустя минуту после череды сходных образов её осенило, будто бы мозг вдруг полыхнул, политый бензином: это карта! Археологическая карта, её археологическая карта, страшное знамение, её портрет в похоронном венке.
Мэттью Блейз немало обрадовался, увидев в глазах жены чуть вспыхнувший огонёк живого рассудка, но не мог понять, почему он был оплотом страха и разочарования, почему это его великодушное разрешение ей вернуться к прежнему «неженскому» хобби не воспринимается ею с активной радостью. Но, хотя Энни Блейз, наконец-то, узнала и карту, и мужа, и обстановку, она сделала это внешне апатично, чему служило две причины.
Во-первых, ей не хотелось ехать на раскопки; странно сильное сопротивление этому забурлило в ней, как вулканическая лава перед извержением. Отсутствие чего-то важного, забытого, задавленного, обиженного, что обычно овладевало ею перед отъездом на очередное заветное место, смутно беспокоило её, удивительно скоро подтачивало силы.
Во-вторых, вся сложившаяся ситуация – да даже сама вот эта карта перед нею – вселяла в Энни Блейз сплошной и мрачный бесконтрольный ужас. Она утратила всё, всё, что в ней было, она стёрлась; стержень, державший её тело в вертикальном положении, сломался, и она, болтающаяся без основы, безвольная, уплывала теперь; даже страдания не могли вернуть ей жизнь. Смысл умер, жизнь умерла – Энни Блейз, сама Энни не знала, куда ехать, за что браться, куда нужно направить лопаты рабочих. Энни умерла.
Сердобольный супруг счел её молчание за согласие и опрометчиво сказал, надеясь доставить ещё большее удовольствие, что он даже наметил специально для неё и её экспедиции примерный маршрут. Энни Блейз в ответ затравленно улыбнулась. Муж очень любил её, он только и мечтал, как бы облегчить ей жизнь, не понимая, что то, что проходит все препятствия легко, преодолевает свой намеченный отрезок пути быстрее, гораздо быстрее, слишком быстро.
Сидя в машине, которая шла во главе целой вереницы таких же, в дороге, намеченной Мэттью Блейзом, до предполагаемых им же древностей, Энни Блейз была, несмотря на внешнее меланхоличное спокойствие и роскошное одеяние, изношенной, безграмотной, голой, избитой, седой и больной – не физически.
Ирония состояла в том, что Энни Блейз снова ехала на раскопки, но, на этот раз, не имея никакой цели. Странно и грозно.
* * *
Это произошло на четвертый день от официального начала экспедиции.
* * *
Энни Блейз стояла на наскоро сколоченном строителями деревянном мостике вместе с мужем, под ними были вырыты целые глубокие карьеры, где копошились маленькие фигурки рабочих с лопатами, кирками, мётлами и прочими инструментами – явно не нужными.
Энни Блейз не столько раздражалась, сколько дивилась на саму себя и на то, как же она – она! – умудрилась оказаться здесь, сейчас и вот так, в положении зависимом, смешном, усталом.
В её голове с плавностью, лишённой всякой элегантности, кружились невесёлые, прерывистые мысли:
«За кого он держит меня – за комнатного пёсика, за цветок, который достаточно только пересаживать время от времени, чтобы не чах, или за обыкновенную дуру?.. А кто же я… Купили, продали, перекупили… Привёз меня сюда, милый, снисходительный Мэттью, палач и апостол… Он хочет мне добра?.. Он хочет быть вдовцом?.. Он хочет моей благодарности или просто освободиться, как те, в старом доме?.. Считает, что приносит мне радость, не так ли?.. Предложил лучшую цену и перекупил, так что же, владеет теперь?.. Управляет. Намечает маршрут. Но, кто-нибудь! Хоть кто-то с чутьём: здесь ведь нет ничего… гектары пустой земли… Пустая земля, ничего в себе не кроющая… Эта земля, как и я… На много миль вокруг – ничего… Всё здесь – могилы Энни… Ничего, ничего, ничего, ничего… но мы копаем, мы вгрызаемся в землю, мы мучаем её ни за что!.. За что мы мучаем меня, её?.. И ведь откапываем… Бессмыслица, чепуха!.. Он думает, я не знаю. Его люди закапывают ночью старые трупы, уже отрытые кем-то, чтобы я нашла их днём… Страшные, страшные дни, театр… Он считает, я не слышу, как они работают ночи напролёт… Земля после них совсем свежая, рыхлая, всякий догадался бы, что её намедни перерывали… Мои раскопки – фарс, фермерское поле!.. Огород: Мэттью садит, я послушно пожинаю плоды… За кого он держит меня?.. За кого эта земля…»
Отдалённые, путаные размышления перемежались с отрывочными воспоминаниями о детстве, о снах, что продолжали посещать её ночью. Энни Блейз смотрела вниз с мостика, муж рядом заботливо чуть касался её тощего острого локтя, но картинка карьера, взрываемого дважды в сутки с одной и той же обманной целью, перекликалась, наслаивалась на другую: тоже взрытую землю, тоже безбожную яму, тоже с находкой, что обманула ожидания юной девочки-землеройки, молчаливой и деловитой.
Скелет с черепом наоборот, кости в шкуре, скелеты и шкуры с запахом гнили и тления, с тлеющими мечтами, над которыми уже залетали мухи, привлечённые атмосферой разложения…
– Да-да, скелеты и шкуры, – пробормотала Энни Блейз, мягко высвободившись из объятий мужа. Подошла к самому краю мостика с невидящим взором, схватилась за грубо вытесанные перильца, что пальцы побелели на проступивших выпуклостях костяшек, перегнулась туда, к бездне, где не только гулял ветер, но и, едва различимые ею, разбредались в конце рабочего дня люди. И, обернувшись к Мэттью Блейзу с неожиданной улыбкой, Энни спросила громко:
– А что, дорогой мой, может ли человек жить со свернутой шеей?
<30 сентября 2008>
ЭГОИСТКА
(урезанный) рассказ
Беседа движется бестолково, словно по схематическому кругу. Или, скорее, по спирали, с каждым новым оборотом набирая скорость.
Я в полной растерянности.
– Ты такая эгоистка! – бросает мне Нина в итоге. Её тон резок, он обвиняет, ранит намеренно. – Всегда была. Невозможно! Дурацкая Луиза.
В этой рассерженной фразе чувствуется нацеленность.
Меня впервые укоряют в тщеславии и самодовольстве. Раньше никто не называл меня эгоистичной, и у меня в голове не укладывается.
Раньше и Нина никогда не критиковала мои недостатки столь бурно.
Мы, в принципе, крайне редко ссорились. То есть, Нина в силу непростого характера ссорилась часто, но почти никогда – со мной. Мы уживались идеально, и я искренне недоумеваю, что на неё нашло этим утром.
Моя растерянность возрастает; я говорю только «Ладно», и это, скорее, едва слышное бормотание, нежели настоящая прямая речь. Я надеюсь, что моя сговорчивость погасит конфликт, но мне не удаётся усмирить взбешённую девушку.
– Как ты не понимаешь, – запальчиво продолжает Нина, – что ты не чёртов центр этого мироздания! Помимо тебя в нашем мире полно других людей, вещей, событий и, не знаю, просто… прочих классных штук! Ты должна перестать вечно обращать на себя всеобщее внимание, это реально достало уже!!
Меня слегка подташнивает. Я молчу, просто давая Нине возможность выплеснуть накопившееся.
Возможно, в ней говорит элементарная ревность к неким моим успехам, которые самой Нине не дались пока. Недовольство вниманием, получаемым мной от каких-то людей? Надеюсь, дело только в этом. Иначе у нас проблемы.
– Ты не пуп земли, Луиза, ты всего лишь обычная девчонка из глубинки, такая же выскочка, как тысячи, что приехали в столицу, надеясь на что-то! Почему ты постоянно строишь из себя этакую непревзойдённую диву и считаешь, будто я должна подобострастно упасть тебе в ноги, как все остальные?
Интонации нарастают: Нина не на шутку злится на меня. Меня уже по-настоящему мутит, но я стараюсь сохранять выражение своего лица внешне спокойным; если повезёт, даже немного участливым.
– Чего ты молчишь да молчишь, когда я тут пытаюсь разобраться с тобой? Как, по-твоему, это повлияет на нас?!
Она такая грозная сейчас, что я хочу просто спрятаться от её взгляда. Затем до меня доходят некоторые её слова, и я непроизвольно растягиваю губы в широкой счастливой улыбке: мы знакомы всего восемь месяцев (с тех пор, как меня приняли в труппу), но, оказывается, Нина воспринимала наше общение очень серьёзно. И это так здорово, что просто крышу сносит.
Пусть у неё есть какие-то причины для профессионального недовольства мною и моей якобы заносчивостью, я могу это пережить. В том случае, конечно, если Нина поможет мне найти компромисс и прийти к какому-то мирному соглашению с ней, а не к очередному раунду затянувшейся склоки.
Но улыбка моя окончательно выводит распалённую девушку из себя, и она сердито пихает мои плечи.
– Прекрати истерику, – указываю я, ловя её руки и непроизвольно на полтона повышая голос. Всё-таки, сорвалась: не круто, Луиза, совсем не круто.
Нина, видимо, тоже понимает это, моментально ощетиниваясь:
– А ты прекрати на меня кричать!
– Если ты успокоишься. – Благоразумно предлагаю я. Мы можем всё обсудить.
Нина не согласна, она яростно бросает мне в лицо:
– Какого?.. Я вообще жалею о том, что ты – часть моей жизни!
И это последняя капля сегодня.
– Окей, – говорю я глухо. – Твоя жизнь ужасна, потому что в ней появилась я, так? Хорошо, меня в ней больше нет. Ты довольна?
Во мне сейчас, большей частью, говорит обида. Если бы момент не был настолько нагнетённым, я бы никогда не решилась на крайние меры.
– Ух ты, – говорит Нина потрясённо. Это её первая реакция. Потом в её глазах появляется подозрительность, она ищет подвох, озираясь, будто ожидая, что сейчас обнаружится тайная комната или подпольный люк, где я могла бы спрятаться. Но здесь ничего такого, разумеется, нет; это всё ещё всего-навсего моя комната в общежитии.
– Это какой-то трюк? – спрашивает Нина, озвучивая вслух своё предположение, неподкреплённое действительностью.
– Не-а, – отвечаю я обыденно. – Нравится?
Её взгляд продолжает рассеянно скользить по пустой комнате. Понемногу она понимает, что это произошло на самом деле: я сказала, и я сделала.
– Ха! – улыбается Нина почти восхищённо. – Никогда не подумала бы, что ты… – она мотает головой; её светлые длинные волосы, как всегда, распрямлённые утюжком, немного изменяют манеру своего лежания на её плечах и спине. – Знала бы, что ты действительно сделаешь это, заставила бы тебя исчезнуть ещё после того эпичного раза, когда ты трусливо сбежала после… того случая, даже не соизволив обсудить произошедшее.
– Я просто запаниковала, – оправдываюсь я в тысячный раз. – Действовала на автомате. Не хотела причинить тебе боль – просто испугалась, что запутала всё. И испортила.
– Да, спасшись бегством.
– Я же извинилась!
– И что?
– И ты сказала, что никто ведь не пострадал, и мы об этом забудем.
– Ага, а ты подумала, что отделалась так легко, да?
Как хорошо, что Нина сейчас не способна увидеть моих пунцовых щёк. Стыд мне и позор.
– Как бы там ни было, теперь тебе лучше покинуть это место. – Поморщившись, советую я. – Сюда скоро вернутся теперешние жильцы, кем бы они ни оказались, они вряд ли обрадуются твоему присутствию в своей комнате. Да и внятно объяснить им, кто ты и почему здесь оказалась, ты не сможешь.
– Хочешь сказать, тебя совсем нет больше? – всё ещё не до конца усвоив этот концепт, Нина вздёргивает брови. – Ва-а-ау. Я думала, что это распространяется только на меня, а чтобы так глобально…
– Не умею делать дела наполовину, – признаю я, невесело усмехаясь. Нина отстранённо кивает, словно нехотя подтверждая мою правоту:
