– Не надо, не надо…
– Что «не надо»?! – громыхнул Воронцов.
– Добрый барин, милостивый… – Никитка приподнял залитое слезами лицо и смотрел на господина так, словно хотел перелить свою тоску ему в сердце, – не надо этого…
Михаил Семенович одной рукой приподнял трясущееся тельце и молча вынес его за дверь, сказав:
– Образумишься, зайдешь…
* * *
Никитка лежал в холодных нетопленных сенях. У него кружилась голова. Он точно теперь знал, что вся его надежда на тихую добрую жизнь, какой он прожил эту зиму – окончилась. Окончилось и самоё его существование. Дальше было только пекло, ад греховный, беспросветная мучительная тьма. Если бы Никитка не боялся креститься, он бы перекрестился. Но он давно не делал этого. И молитв не читал. И церкви обходил стороной. Такому грешнику нет места перед очами Господа. Омертвевший, он поднялся, потянул на себя тяжелую дубовую дверь, вошел в опочивальню и, не глядя на боярского сына, стал около одра, спустил портки и согнулся.
В руке Воронцова Аристотелев чертеж замер на весу. Несколько минут Михаил глядел на это срамное действо. Душевная чистота и набожность не позволили ему сразу понять случившееся. Но он жил в Москве, служил в Наливках… Да и даже в Твери, при войске… ушей не заткнешь. О страшном грехе содомии перешептывались со смущенными ухмылками, намекали на тех, кто уличен в нем. Уразумев, что происходит, понял тогда Михаил и отчаянное моление этого кудрявого паренька, и страх его, и боль. Острая жалость и брезгливость охватили Михаила.
– Вставай! Срам… этот… убери! – заорал он.
Но Никита был без сознания. Михаилу пришлось несколько раз хорошенько хлопнуть паренька по щекам, прежде чем голубые глаза открылись, и прежний ужас появился в них. Как тряпичного Петрушку Михаил Семенович посадил Никитку на лавку, напоил его водой.
– У кого ты раньше был в холопстве? – спросил сурово.
Мальчишка икал:
– У… у князя.., – одними губами отвечал он, – у князя Георгия Ряполовского…
Он будто зачарованный следил за тем, как господин еще больше нахмурился, отошел к окну, стоял, глядя в темноту весенней ночи.
– Сожительствовал с ним?
Никита, весь дрожа, отчаянно замотал головой из стороны в сторону. Слезы, как градины, текли по его чуть тронутым пушком щекам.
– Силою, неволею, единожды, – плача закричал он.
Никита сполз с лавки, вновь встал на колени и так, глотая слезы, сожидал приговора своего.
– Ты исповедал этот грех, хоть и невольный? – спросил Воронцов.
Никита опять замотал своими золотыми кудрями и сказал с искренностью, поразившей Михаила:
– Как же я в церковь зайду?! Нельзя мне.
За слюдяными окошками тихо сыпала теплым снегом ночь. Михаил Семенович стоял у окна, глядел в непроглядную темень. Ну что было делать с приблудой этим? Выгнать, конечно. Чужой холоп, да и … «Что мне своих грехов мало?»
– Останешься у меня. Узнаю в Холопьем Приказе… Ищут, поди, тебя, как беглого. Куплю тебя. Но до того… Завтра же отведу к священнику – покаешься, исповедуешься… Попробуй хоть чать мерзости этой утаить… И сегодняшнее… И… Убивать тебя станут, пусть убьют лучше, а не это…
* * *
За эти зимние месяцы, проведенные в Москве, Михаил нашел себе давно жаданного духовного отца. Ни Чудновского ученого старца, ни Симоновского инока, выученика преподобного Иосифа, ни какого иного священника прославленных Московских соборов и монастырей. Отец Фома был настоятелем маленькой деревянной церквушки Константина и Елены у самого дома Ивана Никитича. Не старый еще, многосемейный человек, отец Фома на жизнь в Боге и на жизнь мирскую глядел вкупе, не разделяя их – ибо Господь везде. Так же и Михаил смотрел на мир: «Бог везде, даже в грехах наших Он не оставляет нас и надо не облениться, не зачерстветь в гордыне своей, а только руку протянуть к Спасителю».
Вот к отцу Фоме Михаил Семенович и отвел приблуду, рассказал все без утайки. Исповедовав Никиту, священник наложил на него строгую епитимью, а Воронцову сказал:
– Не погнушался ты грешником, Михаил Семенович. На добро. Но ежели теперь прогонишь его, постыдишься – грехи его падут на твою голову.
Михаилу только этого и нать! Свои грехи замолить бы…
Глава 11 Как ни дуйся, лягушка, а до вола далеко
«Не устрашайся – хотя бы ты падал
каждый день и отходил от путей
Божиих, стой мужественно, и ангел,
тебя охраняющий, почтит твое терпение»
Иоанн Лествичник
«…воеводы и чиноначальники, и тысячники, и сотники и многолюдное воинство… да всегда готовы бывают на противополчение восстающих поганых варвар.»
Россия воевала. Расширяла свои пределы. Отражала врагов и нападала сама – бурлила в ней сила недюжинная, разливалась широко. В июне отправлено было войско на Казань во главе с князем Федором Бельским в помощь подручнику Москвы царю Абдул-Латифу. Александр Ягеллон стал Польским королем и объединил под своей властью силы Польши и Литвы. Он успел укрепить Витебск, Полоцк, Оршу, Смоленск, искал союза с магистром Ливонского ордена Плеттенбергом. Инако говоря, война с Литвой вновь грозила разорваться взрывом зажженного порохового склада. Окольничий Михаил Семенович из рода бояр Воронцовых, провел это лето на Великих Луках. Работы шли с великим поспехом: опасались нападения и Польско-Литовской рати, и Ливонского магистра. И тут пятого августа явился гонец из Твери – Щеня требовал тысяцкого Воронцова явиться к войску.
* * *
В тихом мареве, в недвиженье стояло лето, и лес, будто окутанный прозрачной пеленой, томился предчувствием грозы. Небо посерело, от земли шел пар, и гремело где-то за опушкой.
Сторожевой отряд перестрел воронцовских всадников в верстах двух от ратного стана:
– Кто такие? Откель?
– Тысяцкий Воронцов с Великих Лук.
– Проезжай.
Еще издали, въезжая в лагерь, Михаил Семенович увидел необычную суету и многолюдство. Среди воеводских шатров трепетал стяг с изображением Иисуса Навина, останавливающего солнце. Такое знамя всегда сопровождало Великого князя.
Приехал Великий князь. Какой? Их было нынче трое на Руси. Воронцов знал, что Державный сейчас в Вологде. Тогда Дмитрий Внук? Даже нелепо об этом думать. В Тверь, к войску, прибыл, конечно, Василий Иоаннович, все более властно забиравший дела государства в свои руки. Вот для чего Щеня так споро сорвал его, Михаила, с Великих Лук.
Небо затянулось сплошной серой вотолой. Несколько быстрых капель упало в траву. У талового широкого берега Тверцы, где расположилась тысяча Воронцова, гудел рой голосов – ратники купали коней, с гиком влетали в воду, разбрасывая брызги. Один здоровяк, увязая ногами в илистом песке, раскрутил телепень (ядро на цепи) и кружился, грозя отпустить смертное оружие.
– Бросай, мать твою… – орали ему, – в воду бросай… Людей покалечишь…
– А..а…а…, – закричал здоровяк дурным голосом и, уже не в силах остановить свое вращение, отпустил цепь.
Ядро взметнулось, описало полукруг над головами ратных, и ухнуло в середину реки. Дети боярские с гоготом стали нырять – достать дорогой телепень и удаль свою показать. Кто-то накинулся на дуролома с кулаками.
В этот час с пригорка спустилось несколько воев окомонь из свиты князя Холмского.
– Петруня! Эй,…Ковин! – один из них признал родню.
Петруха, понукая коня босыми пятками, голый до пояса, в мокрых портах, выехал на берег с криком:
– Агеша, братуха!
Обнялись, христосовались, перекинулись новостями о житье-бытье, о родных, о сродниках. Аггей с насмешкой бросил:
– Е-ет вас Воронцов?
О строгостях в Воронцовской тысяче знали все в войске.
Петруха засмеялся:
– А лучше под хорошим мужиком лежать, чем под пьяной бабой.
– Но… ты…
Чуть до драки не дошло меж братовьями. Но тут сотники с криками и матами стали собирать ратных, гнали из воды – весть о приезде Воронцова разнеслась по тысяче.
Хлынул ливень. Воины тащили упиравшихся коней – громыхала молния; натягивали на мокрые тела рубахи, порты, сапоги; холопы, увязая в липкой жиже, тащили кольчуги, железные шишаки, наспех, под проливным дождем одевали на господ брони, седлали коней, подавали оружие.
Воронцов был в тысяче своей как отец родной. К его строгости привыкли. Он не терпел пьянства, беспутства, карал жестоко, но и милостников около себя не держал; что требовал от других, то исполнял сам, и о каждом ратнике заботился особо. Все, кто на Ведрошской битве головы своей не жалели, были отмечены тысяцким в реестровых списках, а также отдельно убитые, чтобы вдовы их и дети могли получить золотую царскую землицу.
Прошлой осенью Державный своим повелением изъял земли Новгородского архиепископа и отдал их в награду за службу детям боярским. Много было зла с дележом тех земель, неправды и лихоимства. Это от того, говорили благочестивые люди, что великий грех отнимать церковные земли. Многие воеводы и тысяцкие, поддавшись греху сребролюбия, утеснили простых ратных, присвоили себе лучшие богатые села и угодья. И детям боярским из тысячи Воронцова было чем хвастать перед иными – их тысяцкий не только сам проследил за праведным дележом, но и, часто бывая в Москве, не ленился потрясти непроворных дьяков, выправить грамоты на землю. Многие из тысячи были привлечены воеводой к строительству Великих Лук, а это давало и особый доход, и выслугу перед государем.
* * *
Косые теплые струи полосовали ратников, дробились на шеломах, но уже и тишал дождь, гроза унеслась за окоем и полыхала на западе яркими изгибами света.
Михаил Семенович, весь мокрый, глядел с коня, как сотники строят воев – крик, ржание конское, грохот ливня сливались в одно – и не мог уяснить себе, отчего на душе у него так беспокойно. Узнав о приезде Великого князя Василия Иоанновича, Михаил внутренне содрогнулся. Все мысли, которые он гнал от себя, вернулись. Если Василий Иоаннович призовет его к себе, что надобно делать? Михаил ясно понимал, кому он обязан окольничеством: Василий-Гавриил подбирает верных людей; и Воронцов должен ноги ему целовать, служить теперь как верный пес за косточку. Иной дороги нет. Он, Михаил, – простой сын боярский[13 - Бывало, что «дети боярские» по бедности даже продавались в холопство. Задолжал, разорился, проигрался, а поддержать, выручить некому, нет знатной богатой родни], каких десятки тысяч в царском войске. Он обязан своей ратной доблестью выслуживать средства к пропитанию. Это дети князей и бояр могут выбирать свою судьбу, никому не кланяться – ибо за ними стоят родительские неотъемлемые вотчины, поддержка рода. Михаил тоже был сыном Великого боярина, первого советника рязанского государя. Вот и то, что был. А теперь он никто. Он, Михаил Воронцов, обезодрел[14 - Стал чужим, нет ему там ни одра, ни приюта] в отчем дому. И чего ему ждать? Отцовой смерти?! Потом ехать к старшему брату, клянчить «деревеньки» или умолять мать выделить ему что-либо из своей доли? Надо смириться. Расплатиться за свой грех сполна. «Итак, ежели поглядеть, тебе много дадено…» тысяцкий, окольничий… Иди, благодари, кланяйся. Может, проси воеводство, заискивай перед тем же Холмским (до самого Великого князя ух как высоко!). Гордость! Под епитрахилью каялся, и не мог! Не мог, не хотел, как не хотел тогда заделаться хозяином доходной жиротопни. Внутри была такая пустота – напиться ли, пуститься во все тяжкие… И только мысль об отцовом прощении держала в крепкой узде. Прощении – не для жизни, а для смерти.
«Погас мой свет, и тьмою дух объят
Так, солнце скрыв, луна вершит затменье
И в горьком, роковом оцепененье
Я в смерть уйти от этой смерти рад»[15 - Петрарка]
Был пир. Тысяцких представляли Великому Князю. Василий Иоаннович поглядел на Воронцова, и тут же отвел глаза. Зато старинного приятеля отыскал Севка Юрьин. В новеньком алом кафтане с золотым орлом на груди, в щегольских остроносых сапогах – сотник личной великокняжеской охраны. Приятели обнялись, расцеловались.
– О тебе тут чудные вещи говорят, – засмеялся Всеволод, – не пьешь, постишься, всех чураешься. Гляди! Люди не любят, когда они черненькие, а ты один бел – белешенек!
Больше и перемолвить не успели. Великий князь вышел на крыльцо и Севка соколом кинулся строить, заушать своих молодцов, а Михаилу следовало отправляться в ратный стан к своей тысяче.
* * *
Добро быстро возвернулось к Воронцову. Уже полгода как служил у него Никитка. И не было более преданного и радетельного холопа, нежели этот безусый парнишка – юноша, у которого и борода-то не хотела расти, и весь он был щуплый, маленький, боязливый. Зато где оставишь Никиту – там он и будет. Никогда с иными стремянными зубы не скалит, позабыв о хозяйском коне; не приляжет, не передохнет, пока одежда Воронцова не будет вычищена, улажена, пока не проверит пуговицы все, прошивы в сапогах и подошвы. А уж дорогой воронцовский иноходец мог бы Никиту тятею звать, если бы умел говорить.
Никита все еще нес тяжелую епитимью, возложенную на него требовательным иереем Фомой. Он и сейчас усердно бил поклоны в своем закутке, когда далеко за полночь приехал Воронцов.
В темноте ползли черные тучи, ветер выл и бухал в намет, возвращалась гроза… Воронцов пробыл весь этот вечер у захворавшего сотника. Никита тут же бросился раздевать господина, Михаил Семенович дернул плечом:
– Не надо. Я сам. Иди, коня…
Никитка ломанулся к выходу, и лоб в лоб столкнулся с гостем.
– Вашему дому здорово, чтоб от меня бабы одних девок рожали… Еб… пока отыскал тебя, свет Михайло Семеныч!
Севка улыбался всеми зубами.
Всеволод притащил с собою корчагу самого худого холопского пива, сброженного так, что от одного духа его лошадь копыта отбросит. Налил себе и Воронцову по высокой стопе.
– Давай, Иосиф Целомудренный, приняла бы душа, а брюхо не прогневается!
И саданул полную. Михаил только губы омочил.
– Не… так девок не е-ут. Знаешь, о тебе уже что не болтают только… Не пьешь, по бабам ни-ни…
В серых глазах Воронцова блестели искорки. Он задумчиво смял хлеб, покатал его в пальцах:
– Да плевать мне… Я должен вернуться…
– Куда вернуться?! Бельский говорил, что отец тебя принял вроде…
– В себя вернуться, Всеволод, в себя. Жить так, как я жил до Наливок, по-христиански.
Севка какое-то время глядел на своего старого приятеля. Налил, выпил:
– И баб не…
– Не, – улыбнулся Воронцов.
– И давно ты так монахом живешь?
– Я обещал себе. От обещания своего не отступлюсь.
Глава 12 Строительство Великих Лук
«… Все, что может рука твоя делать, по
силам, делай; потому что в могиле, куда
ты пойдешь, нет ни работы, ни
