– Разминайся, чтобы не болела, можно начать прямо сейчас, – директор налился злостью, – школе медали нужны, финансовая поддержка, а ты, Камнев, глупости выдумываешь. Продолжайте урок!
Директор спрыгнул с «козла» и вышел из спортзала на жёстких ногах.
Физрук принялся нас тренировать. Особенно Петьку, Катьку и этого. Я тоже поднажала, потому что, во-первых, люблю физкультуру, а во-вторых, от злости на китайскую Олимпиаду. Вот надо было ей совпасть с полумарафоном!
***
Тяну домой свинцовые свои ноги, не переставляются быстро, как обычно. Лужи к обеду разогрелись – закипело чёрное варево, ветер ещё холодный, лупит в лицо, не стесняясь выражений. До дома целый квартал, на пути скамейка. Плюх.
Скамью подпирает берёза. На стволе объявление: «Ведётся набор девочек в группу художественной гимнастики «Алые ленточки». Обращаться по телефону…» В отрывной части объявления на ветру треплется язычок с номером. Последний. Последний. Последний.
Сорвать, не сорвать? Сорвать, не сорвать? Сорвать, не сорвать?..
Соврать? Соврать, не соврать?
Не соврать, не соврать, сорвать!
Сорвать! Сорвать! Сорвать!
Вокруг никого. Если сорву, то врать не придётся тому, кто увидит, что это я сорвала. Вокруг никого. Никого не было вот вплоть до момента, который происходит сейчас. В эту секунду. Происходит страшное: чья-то рука не просто тянется к язычку с телефоном, рука уже дотянулась и ухватилась за язычок. Хруст, с каким он отрывается, – я его слышу отчётливо. Язычок отрывают. Язычок отрывают. Быстрее, ну же, София, вперёд, ты тянись к нему, ты.
София не успела. Не успела София. Это София не успела. Сорвать не успела София.
Тогда почему София держится за язычок? Держится за язычок. За язычок. Язычок. Ага, вот оно как. Так это была Софиина рука. Рука была Софиина. София сорвала номерок. Это София сорвала. София сорвала и никому не соврала – вокруг никого. Не придётся врать.
Шершавый клочок. Видимо, бумага специальная, чтобы долго-долго-долго жила на улице. Под дождём ли, под плюющемся лучами солнцем ли, при мотающем в стороны ветре. Ли. При налёте кусачих пчёл. Или комаров, что грызут до костей. А дерево прогрызут? Вряд ли. Нужно зомби, оно сможет так напугать дерево, что все улики уничтожатся враз, самоликвидируются, вместе с деревом, пух – и нет его. Да, нужно избавиться от улик, на объявлении остались Софиины отпечатки пальцев. Их надо стереть. Надо стереть. Стереть.
Оно. Зомби собственной персоной. Очень кстати. Чешет по тротуару в направлении предателя берёзы. Зомби как зомби, самое обыкновенное, полон рот гнилых зубов, глаза усталые, белёсые кости сквозь рваную одежду. Цок-цок – идёт не торопится. Интересно, чем это оно цок-цок… Цок-цок. Эге себе. Да это девочка. Между зомби и асфальтом определённо туфельки, сиреневые, лакированные, с белыми бантиками, очень нежные и симпатичные, у Пончика похожие. Так, а почему берёза не смылась в страхе? Окидываю неиспугавшуюся строгим взглядом.
– Вот если бы это было взрослое зомби, тогда – наверное, а так, ну что это, девчонка какая-то несмышлёная, а не зомби, смех один, – брезгует берёза, закладывает ветки-руки калачом на белой груди в чёрную крапинку, недовольно воротит свой веточный нос от нас с зомби, а главное, продолжает монолитно и нагло стоять на том же самом месте.
– Сейчас посмотрим, кто тут несмышлёная! – злюсь, продолжаю надеяться, что глупое дерево струсит и даст дёру, просто оно плохо рассмотрело зловещую зомби.
Страшное зловещее зомби подцокала к дереву повиливая бёдрами, очень по-девчачьи. Дерево на месте. Зомби вцепилась в объявление челюстью: сейчас отгрызёт улики. Молодец, зомби, так его, так. Грызи, грызи его! Ты сможешь.
– Ой, перестаньте щекотиться, – колышется и ёрзает берёза.
Зомби схватила берёзу руками, чтобы та перестала ёрзать, и продолжила усердно молотить по коре с объявлением челюстью. Словно трактор вспахивает весеннюю целину – так трудилась зомби, но целина отчего-то не вспахивалась. Уау. У зомби маникюр, в тон туфелькам. Минут пять зомби сражалась с уликами. Результат плачевный: зубы не сгрызали бумагу, наоборот – выпадали. Какие ссыпались на асфальт – их тут же размёл в разные стороны злой тузик ветер, какие – упали точно в мусорное ведро, их при очередном обходе выбросит Анькин дядьпеть. Дядьпеть подумает, откуда в мусорке столько зубов, ведь ближайшая стоматология в двух кварталах отсюда. Зомби ещё немножечко пошкреблась о берёзу, но так и не смогла отгрызть объявление, бросила затею, плюнула, сдалась. Бумага осталась на дереве совершенно невредимая, белая и ясная, как звезда в ночном небе, видна на всю Вселенную.
Берёза лишь посмеялась в листву.
– Надо было зубы чистить лучше при жизни! – срываюсь на глупую зомби.
– Надо было, последние зубы отдала на твоё стрёмное объявление, кому эта гимнастика нужна.
– Иди откуда пришла, слабачка беззубая, проваливай отсюда, беги, уходи.
– Хамка.
Зомби развернула свой обшарпанный таз на 180 градусов и, прихрамывая, тронулась. "До свидания" даже не сказала – кто тут из нас хамка, спрашивается.
– Я не разговариваю с незнакомыми, – сиротливо-обиженно оглянулась зомби и тут я заметила, что у модницы из загробного мира ноготь сломался на правой руке после борьбы с могучим поленом.
– Ну и правильно, незнакомые – злые!
– Я не злая, сама грызи свой клочок бумажки, не подавись. Чтоб я ещё когда тронула объявление про гимнастику…
Дальнейшее её бормотанье я не расслышала, потому что она удалялась, цокала к себе в дом, с холодными хорошо изолированными от нашего мира стенами, поглубже в землю. Берёза стояла ровно, как и должно стоять деревьям, не смеялась, не ругалась, руки-ветки по ветру плавают. На том месте, где только что висело объявление – чисто. И вокруг скамьи – чисто. И под. И в мусорке – нет его. Странно. Таки зомби его съела? Или его съела София, София его съела, съела его София? Неясно.
Солнце прошлось по небу пылесосом – утренних серо-чёрных нечистот как не бывало: хочет погреть землю всю в мурашках после зимы. Начало весны только.
– Ну и как? Долго мы будем сидеть, ничегошеньки не делать? – подала голос скамейка.
Начинается. Мечтала, что деревяшка молча продержится. Наивная я.
– Я только чуточку – и сразу домой, за уроки, – отвечаю.
– Объявление зачем испортила? – не унимается крашеная. – Может, этот последний номер будущая знаменитая гимнастка бы сорвала. А тебе зачем? Тебе уроки делать пора, к Олимпиаде готовиться.
Это верно. Уроки. Олимпиада. Ну раз я уже испортила объявление, значит, будущая гимнастка немножко пролетела.
Какой шершавый клочок.
Щекотно.
***
Когда обычно я возвращаюсь из школы, мама ещё на работе. Папа неделями в командировках, а бабушка у подружек по подъездам или, чаще, дома дрыхнет.
Бабушка в Бога верит. Всеми фибрами. С утра до умывания молится, после – крестится. К завтраку, обеду и ужину приступает только через молитву. Кефир на ночь вливается в неё только в освященным состоянии. Чихнет – «прости мя, господи», о подоконник стукнется – «слава тебе, боже, что голова не стеклянная», паука увидит – «свят-свят-свят». Много у неё забот – устает.
Я шмыгаю к себе, чтобы не нарушить блаженный храп, переодеваюсь – и за уроки.
По литре задали «Теплый хлеб» Паустовского. Открываю в планшете – 150 страниц.
Это не всё, что я прочитаю сегодня. Мама говорит, что перед тем, как читать произведение, нужно про автора подробности выяснить. И не пять-десять страниц в Яндексе, а отдельную книгу перелопатить. «Нужно копать глубже», – мамино выраженьице: узнать, кто такой, состав семьи, привычки, окружение. Мама у меня мировая судья, должна знать всю подноготную, будь то преступники или писатели. Так что мне предстоят двадцать две книги. Но это – в ночь. Сейчас – география, английский, математика, спэниш и китайский на закуску.
Я могу делать уроки, не отвлекаясь на шумы. Их у меня и нет – папа постарался, по совету мамы. В комнате стены со звукоизоляцией. Пластиковые окна нашпигованы спецматериалами, шум не пропускают. Если их открыть, то вполне себе пропускают. Но они у меня всегда закрыты. Воздух поступает зимой через бризер, а летом через кондей. В связи с этим соседи за стенкой – супер-тихие, да и бабушкин храп не мешает.
Не знаю, сколько времени прошло, пока делала уроки: умею концентрироваться, погружаюсь в гипноз-домашку и нахожусь под ним энный временной континуум. За окном стемнело, основное сделано, зависла над задачкой по математике. Звонит телефон. Не глядя на экран, выдаю:
– Ответ.
Папа смеется.
Это папа, мой папочка звонит!
– Уроки делаешь?
– Папочка! Привеееет! Как дела? Когда домой вернёшься?
– Не знаю, затягивают сдачу объекта, придется на пару неделек задержаться.
Папа – инженер, настраивает АСУ ТП на нефтяных объектах, летает далеко и надолго. С папой в детстве мы здоровски общались: ходили в кафе-мороженое, магазин игрушек, папа вечерами играл со мной в «ток». Не помню, как мы придумали эту игру, она необычная, такая эксклюзивная, наша-наша: надеваешь шерстяные носки, шаркаешь по паласу, потом выставляешь навстречу друг другу указательные пальцы и медленно сближаешь их. Шарах! – искры летят, сам летишь в сторону, трескаешься о стену и падаешь с грохотом на пол. На самом деле ток статический и очень худенький по сравнению с настоящим «шарахом», но весело. Мы много смеялись.
Папа отводил в садик, научил кататься на коньках. Вместе мы ходили на лыжах. Когда у меня заканчивались силы на лыжне, брал на буксир: к концу своей лыжной палки подцеплял мою и тащил.
А потом у него появилась работа с бесконечными командировками, которые ещё и затягивались во время их бесконечности.
Я скучаю по папе. Так скучаю, что хочется учебник по математике в окно швырнуть. Только вот окно закрыто, прилетит мне обратно, с нерешенной задачкой.
– Как дела в школе?
– Нормально.
– Ну, не буду тебе мешать, целую, пока.
Смахиваю папу со смартфона и снова пялюсь в задачку. Когда я была маленькой, мама заставляла читать условия задачи до посинения. Порой до того доходило, что читала задачку два-три часа кряду. Вставать из-за стола, пока не решу, не разрешалось. К слову сказать, задачи заставляли решать с пятилетнего возраста.
Бур-бур-бур! – желудок мешает сосредоточиться. Ладно, я ненадолго, мамы пока нет. Приоткрываю дверь своей комнаты и проверяю, как там бабуля. Слышен спасительный храп. Чапаю на кухню. Тяну холодильник за дверцу. Жареная кура недельной свежести, бутеры со шпротами держатся из последних сил – картина «А что у нас тут поесть» не меняется уже дня три точно. Так, и что же выбрать? Думаем быстрее! Время не на нашей стороне.
– Именно!
– Я перекушу – и доделаю, точно-точно, – оправдываюсь перед холодильником.
– Сначала доделай, потом приходи. А-ну отпусти! – и вырывает из руки свою дверцу, хлопает ею перед носом.
– Господи, Сонечка, это ты? – бабуленька.
Включаю турбодвигатель, лечу обратно к себе, чтобы меня не рассекретили.
Пролетая мимо входной двери, слышу, замок поворачивается. Мама! Ничего себе я засиделась. Часто мама приходит в районе одиннадцати. Мамин сапог просунул нос в прихожую – всё, до своей комнаты уже не успела. Оттормаживаюсь.
– Привет.
– Привет, мам.
– Ты меня встречать что ли вышла? – то ли радуется, то ли недовольна. Скорее недовольна, потому что дальше следует вопрос с прищуром. Мама крайне подозрительный человек:
– Ты как узнала, что я пришла?
Начался допрос.
Дверь в мою комнату тоже шумоизолированная и по логике вещей, а также по судейской логике, я никак не могла возникнуть сейчас у неё перед носом.
– В туалет ходила, – нашлась.
– А. Ну да, – сообразила мама, отвернулась и прошептала в лестничную клетку (значит, время точно после десяти, шуметь по закону нельзя): – Проходите-проходите, Ольга Васильевна, – и выудила из подъездного мрака рукав цвета маджента.
Какая Ольга Васильевна? Я вытягиваю шею, чтобы довыудить из темноты остальные части мифической Ольги Васильевны. За рукавом проявилось туловище того же цвета маджента – в прихожую ввалилась тётка лет сорока пяти с грустно накрашенным лицом, облитая из ведра духами даже близко не на мой вкус, что-то под названием "Отойдите далеко – иначе всем дурно сделается". Знаю название, потому что это есть бабушкин запах по воскресеньям. Перед тем, как отправиться в церковь, она натирает шею, видимо, чтобы богу было "ароматнее" слушать жалобы.
– Познакомься, твой репетитор по ЕГЭ, – мама оглашает приговор.
Какой же отвратительный аромат у этих духов. Вонь!
– ЕГЭ? – уточняю, будто там было чего, что я не расслышала.
– ЕГЭ! – да! Я правильно расслышала.
– Раздевайтесь, пожалуйста. Сонина комната там, проходите.
– Я ещё уроки делаю. Мы начнем подготовку к ЕГЭ сейчас?
– Что это значит? Время уже пол-одиннадцатого, а ты уроки не сделала? – мама перестала стягивать с себя норку и надела её обратно.
Дурной знак.
– В школе задержалась? – начался допрос с пристрастием.
– Нет.
– Не выспалась ночью?
– Нет.
Почему «ночью»? Как будто я днём сплю…
– Витамины выпила с утра?
– Да.
В такие нередкие минуты я превращаюсь в преступника в зале суда. Председательствует мама.
Мамина короткая норка удлиняется в мантию, на голове отрастает парик, как у английских судей – процесс идёт полным ходом. Сейчас мне впаяют пожизненный, поди потом докажи, что ты всего лишь пятиклассница.
– Ты должна быть отличницей! – бьёт по голове судейским молотком. – Отличник – неотёсанный алмаз, ему нужно точить грани учёбой, чтобы потом, когда вырастет в ювелирное изделие, сиять и блистать в своей области.
Мама переходит на крик:
