Дмитрий Орлов "Последняя любовь в Черногории"

Размышления Сергея Львовича прервал отряд детей, выстроенных по-военному в колонну по двое. Колонна шла, извиваясь змеей по узкой улочке, хором выкрикивая:

– Юк-крейн! Ук-краина! Юк-крейн! Ук-краина!

Окружающие расступались и поглядывали на детскую колонну вопросительно. За детьми шла группа «кабанчиков» – уже вполне пузатых мужичков в шортах и шлепанцах, с набрякшими пивом физиономиями. Словно глухое эхо звонких детских голосов «кабанчики» угрюмо бурчали себе под нос:

– Бурк-краина… Бурк-краина…

В эту минуту Сергей Львович увидел Марию, выходившую из двери магазина. Сергей Львович пропустил хвост колонны демонстрантов и подошел к Марии.

– Кто это? – спросила Мария.

– А эти те самые дети, плясавшие на площади… Оказывается, это граждане незалежной Диканьки.

– А зачем они кричат?

– По завету Гоголя: «как будете в Петербурге, то скажите, что есть на свете такие – Бобчинский и Добчинский». Вот, ходят люди по Европе… почти по Европе и кричат: я – Бобчинский! я – Добчинский!

Мария посмотрела на Сергея Львовича, она поняла, что он говорит остроумно, но тема ее не заинтересовала и она не стала вникать в его остроумие.

– Ты можешь зайти со мной в магазин – взглянуть, как смотрятся сережки?

Сергей Львович зашел с Марией в магазин, высказал свою мнение о сережках. Мария поблагодарила продавца и обещала подумать. Они вышли из магазина и пошли по улице в сторону кафе.

– Могу я тебе купить эти сережки? – спросил он.

Мария резко остановилась.

– Это с какой стати? Я что – твоя содержанка? – она стояла перед ним и смотрела в глаза.

– Ну… почему?.. зачем так сразу?

– Это бестактно. Тебе так не кажется?

– Да, возможно… пожалуй,.. но уголовно не наказуется. Извини, если…

– Сергей, это противно смотреть: ты бледнеешь и заикаешься, как восьмиклассник перед учительницей.

– Мари, послушай… Ты знаешь, чего я боюсь. Ты резкая женщина и я опасаюсь твоих резких движений… Могу я, хотя бы, показать тебе в «Моцарте» лучший десерт и не ожидать твоих кавалерийских атак?

– Можешь. Можешь, даже оплатить его, – примирительно согласилась Мария.

9

В этот раз в кафе их ждал приятный сюрприз: в углу, образованном стеной и башней, пианистка негромко играла на электропианино что-то из популярной классики.

– Вот, – Сергей Львович раскрыл перед Марией меню. – Настоящий австрийский десерт «захер», назван по имени кондитера Франца Захера.

Заказали по захеру и по капучино.

– Моцарт… это, ведь тоже – Австрия?

– Да, и эта смотровая площадка, – Сергей Львович указал рукой на террасу, откуда они ночью смотрели на ночную муравьиную жизнь. – Это тоже Австрийская империя. Там была имперская администрация. Сто лет, до восемнадцатого года, до самого падения империи в Будве было австрийское правление.

Принесли десерт и кофе.

– М-м!.. Действительно, вкусно! – Мария удивилась.

– А ты думала, я хочу обмануть тебя?

– Нет, конечно… Просто у тебя, как и у всех мужчин, впереди пирожного шествует идеология. Ты с таким воодушевлением говоришь об Австрии, будто… не знаю… словно ты нанятый за большие деньги пропагандист.

– Нет, я совсем не пропагандист. Просто я очень люблю Австрийскую империю!

Мария от десерта и кофе была в приподнятом настроении, а от шутки о любви к Австрийской империи она просто залилась смехом. У Марии был очень красивый голос, а голос человека лучше всего слышен в веселом смехе. Сергей Львович слушал это роскошное сопрано и улыбался. Мария постепенно успокоилась. Во время смеха она мельком взглянула Сергея Львовича. Потом – еще раз. Потом, успокоившись, она сделала глоток кофе и погрузилось на несколько секунд в свое «электрическое» молчание. Потом она уже не мельком, а пристально взглянула и, мягко улыбаясь, то ли вопросительно, то ли утвердительно произнесла:

– А ведь ты не шутишь.

– В смысле? – не понял Сергей Львович.

– Насчет Австрии.

– А в чем тут может быть шутка?

Мария опять «электрически» помолчала.

– Сережа, а на кофейных чашках у тебя дома этот… забыла фамилию… он тоже из Вены?

– Климт! Да, это тоже австрийский художник. Может, он художник и – «не очень», но для меня он – «последний художник империи». Умер в один год с ней.

– Я приняла это за шутку. Извини, но… согласись, не каждый день встречаешь человека, который «очень сильно любит Австрийскую империю».

Тут уже рассмеялся Сергей Львович:

– Я понимаю, как это выглядит со стороны!.. Но это на первый взгляд – «изгиб психики», а если подумать, то это нормально – относиться к Австрийской империи с симпатией… с сочувствием, может быть.

Женщина и мужчина сидели в кафе и разговаривали: разговор – свободный, незадумчивый, курортный – переходил от погоды к морю, от пирожного – к позабытой всеми империи. В этом не было ничего необычного, ничего примечательного. Странным было то, что разговор был увлекателен для обоих. А ведь эти мужчина и женщина встретились неделю назад, а до этого он прожили по сорок лет самостоятельной жизни. За всю свою сознательную жизнь Мария и одной минуты не продумала о судьбе Австрийской империи, а сейчас она с неким самозабвением следила за мельчайшими поворотами мысли Сергея Львовича.

– Дело в том, что Австрийская империя больше всего похожа на Российскую, – говорил он, очевидно, давно продуманное. – Можно сказать – сестры по несчастью. Они обе перестали существовать в результате Первой мировой.

Мария «электрически» молчала, словно у нее в подсознании с космической скоростью прокручивались те разговоры, которые они могли бы быть, если бы он познакомились лет двадцать назад.

– Хорошо. Но почему надо «любить Австрию», а не Россию? Ведь это более естественно для русского. Согласись!

– Россия… А что такое Россия сейчас? Россия – в двадцатом веке? В результате войны Россия в семнадцатом году рухнула с таким грохотом!.. До сих пор в ушах стоит! Российская империя упала «ниже уровня моря». На ее месте весь двадцатый век просто какая-то дымящаяся яма. Кстати, именно такой ямой и видят Россию западные европейцы. Очень трезвый, совершенно рациональный взгляд.

– А ты?

– Что – я?

– А какой видишь Россию ты?

– Я? – эхом переспросил Сергей Львович. Он пожал плечами: – Для меня Россия – это музыка. Не хочу показаться эпатажным, но… короче говоря… Вся моя сознательная жизнь, я уже говорил, прошла в Петербурге. А в Петербурге все время разыгрывалась одна и та же пьеса. Представь себе, иду в Эрмитаж. Эрмитаж большой – можно заблудиться на пару лет, поэтому всегда намечаешь себе цель: Рембрандт или Рубенс, или, там, Венера, которую Петр привез из Италии для Летнего сада. Идешь по Эрмитажу, опустив глаза, чтобы не отвлекаться, прямо к цели. Пришел, рассмотрел там всякие золотые украшения у Рембрандта, посмотрел на Венеру – хорошая такая Венера, длинноногая. Намеченная задача выполнена. Что дальше? А дальше бредешь уже без цели, куда глаза глядят. То у картины остановишься, то у брошки какой-то, то Георгиевский зал тебя вдруг остановит. Вот, например, все время пробегал Рафаэлевы лоджии, как спортзал, а однажды вдруг остановился и принялся рассматривать всякую живность – филинов там всяких, белочек, листочки-ягодки, дракончиков, чудиков с рожками, нимф разных. Вся эта флора и фауна нарисована на белом фоне. И вдруг меня осенило, что, а ведь белый фон – это небо! Представляешь, небо написать белым цветом! Рафаэлевы ложи сделаны по итальянским первоисточникам – в Риме есть такие росписи, во Флоренции – позже я их сам видел, – скорее всего белое небо европейцы тоже срисовали с каких-нибудь египетских образцов, но ведь какая-то светлая голова придумала впервые писать небо белым цветом! Синим – понятно, золотым – тоже понятно – это золотые солнечные лучи, но – белое небо! И ведь это работает. Белый цвет содержит в себе всю мощность неразделенной радуги. Простоял я не знаю сколько часов перед белым небом… В другой раз идешь-идешь и вдруг – стоп! – тебя озаряет: вот она, лучшая картина! Живая – дышит, двигается – серые волны бегут, облака летят, кораблики плывут – а это, оказывается, огромное окно из Зимнего на Стрелку Васильевского! Со временем пришло осознание, что все эти, вроде бы случайные, остановки, все впечатления, мысли, ритм смены этих мыслей и чувств, – все они подчиняются законам гармонии. Это и есть музыка. Музыку эту три века писали русские цари: строили Зимний дворец, собирали со всего мира коллекции. Для меня Зимний дворец – это музыка Российской империи – империи, которой нет.

Получается, что Россия – это выжженная яма, а над ней сияющий купол музыки из ниоткуда. И так во всем: а что такое Пушкин и Достоевский? Или – Юрий Кузнецов? – музыка из ниоткуда.

Поэтому, как о России говорить рационально? А говорить парадоксально – можно ли?.. Пожалуй, можно, за бутылкой водки, например с каким-нибудь сторожем детского сада с университетским образованием в питерской коммуналке с прогнившими в труху полами. Он тебе будет согласно кивать головой, да, Россия – это выжженный овраг. Потом добавит, что последние тридцать лет и три года он видит над оврагом некое свечение, и он подозревает, что это Китеж готовится к всплытию. Такие разговоры можно вести один раз в три года. Чаще – опасно для рассудка… Я ведь тоже таких разговоров не веду. Собственно говоря… я первый раз в жизни это говорю. Не с кем об этом говорить… и незачем… Вот, поэтому и говорим об Австрийской империи, немного похожей на Россию. Об Австрии можно думать и говорить рационально в здравом рассудке. Австрийская империя, конечно, погибла, но в щадящем режиме, так сказать: ЧК не было, ГУЛАГа не было, церкви не взрывали, элиту по спискам не расстреливали. Так, выход к морю закрыли, колонии отобрали, ограбили слегка, полет мысли ножницами подрезали, но Австрия живет потихоньку, как добротная европейская страна – значительно выше уровня моря.

10

Сергей Львович закончил монолог и посмотрел на Марию. Она заинтересованно разглядывала загорелый пляжный поток, с сумками, полотенцами, надувными фигурами для плаванья.

– Я тебя, наверное, утомил, – предположил Сергей Львович.

– Я просто с удивлением смотрю на этих голопузых, с идиотски счастливыми выражениями лиц. Почему никто из них не ждет всплытия Китежа?!

Сергей Львович искренне рассмеялся.

– Да уж!.. Жизнь многослойна. Каждый живет в своем слое… Каждый – на своей волне.

– Ну ты-то веришь во всплытие?

– Не-не-не… Упаси, Боже! Я просто объективно вижу, что дело идет, скорее всего, как это ни парадоксально, именно к всплытию. Но думать об этом или веровать в это – это путь к дурдому. Дело в том, что человек исключен из планирования будущего. Видимо из-за того, что человек существо слишком кратко живущее, слишком зависящее от биологии. Будущее уже где-то заготовлено. Как какой-то прозрачный хрустальный мир уже построен и медленно надвигается на нас из будущего. Мы его только во сне иногда видим, а рационально просчитать не можем.

– Вот, я слушаю тебя и восхищаюсь: какая же я умная!

– Я думал, что ты сейчас восхитишься моим красноречием! – Сергей Львович от души рассмеялся.

– Нет, почему-то у меня выросло огромное уважение к себе: вроде бы мысли формулируешь ты, а лечу на них я. Хотя, я, честно говоря, я ни о Первой мировой, ни о Китеже, ни, уж тем более Австрии, я никогда не думала.

– Это значит, что по какой-то причине мы с тобой на одной волне. Бывает.

Оба замолчали, думая каждый о своем. Причем никто не смог бы угадать мысли другого, но у обоих мысли вдруг стали тревожными. За высоким взлетом души всегда следуют тревожные мысли.

– Сережа, а ты понимаешь, что я уеду и мы с тобой больше не увидимся? Не увидимся никогда. Ни разу в жизни.

Перед вопросом Марии Сергей Львович был погружен в задумчивость тоже беспокойную, но неопределенную. Вопрос просто обрушил его в панику.

– Что? Не понял… Ты завтра уезжаешь?!

– Нет, не завтра. Через неделю. Но после мы с тобой никогда не увидимся. Ты это понимаешь?

– Через неделю!.. Ну, а мы будем видеться? Мы же можем вот так же встречаться… кофе пить… разговаривать?

– Сережа, ты мой вопрос слышишь? Я спрашиваю: ты отдаешь себе отчет в том, что мы с тобой расстанемся и будем жить отдельно. Каждый своей жизнью. Мы не будем ни встречаться, ни переписываться, ни перезваниваться. Ты это понимаешь?

– Да, я это понимаю. Понимаю и принимаю, но – Марисоль! – ты можешь не напоминать об этом каждую минуту?

– Я говорю это первый раз.

– Ты каким-то магнетическим способом умудряешься сообщать мне об этом по пять раз на дню.

– Может, – вздохнула Мария, – может быть, это я себе напоминаю об этом по пять раз в день…

Они вновь замолчали. Вокруг все оживленно и бодро двигалось, звучало, но они находились на своей планете, окруженные своей прозрачной атмосферой, через которую не проникали даже посторонние звуки. Звуки окружающего мира сгорали на подлете к их столику, как сгорают метеориты в атмосфере Земли.

– Эту неделю я хочу провести с тобой, – сказала Мария.

– Тогда эта неделя – целая вечность!

11

Всегда немного смешно, когда человек начинает планировать «вечность». «Вечность», запланированная Сергеем Львовичем, прервалась в одиннадцать часов следующего дня, когда Мария спросила: «Где мои шорты?»

В эту ночь она осталась у Сергея Львовича. Проснулась она поздно, а накануне перед сном бросила в стиральную машинку свои шорты, заодно с валявшейся джинсовой курткой Сергея Львовича.

– Где мои шорты? – повторила вопрос Мария, стоявшая перед Сергеем Львовичем в купальнике с накинутой сверху незастегнутой светлой блузой. Сергей Львович мгновенно понял, что именно сейчас с абсолютной неизбежностью произойдет именно то, чего он боялся больше всего. Но он попытался сопротивляться неизбежному.

– Они.. испортились и я… я их отнес… я их выбросил. Я сейчас быстренько сбегаю – куплю новые.

– Как «выбросил»? Куда «выбросил»?

– Они испортились… их нельзя больше носить. Я сейчас куплю новые! Подожди минутку! – Сергей Львович сделала порывистое движение к двери.

– Подожди! – голос у Марии стал сухой и властный. – Остановись! То есть, ты без моего разрешения выбросил мои вещи? У тебя с головой все в порядке?

Сначала она просто произнесла слова, а затем, вслед за сказанными словами, в ее глазах появилась и сама мысль: а не сумасшедший ли он? Она стремительно прошла в коридор к своей сумке с пляжными принадлежностями, по пути задев Сергея Львовича – он едва успел увернуться от серьезного столкновения. Мария достала косметичку, достала из нее ключи от отеля и прочие мелкие предметы.

– Ты больше ничего из моих вещей не выбросил?

– Нет! Ты не поняла… твои шорты стали непригодными, они, можно сказать… отравились…

Мария проверила все предметы в косметичке, одела шлепанцы, повернулась к Сергею Львовичу и, замерев на время, очень внимательно молча посмотрела на него. Он тоже замер и замолчал, почувствовал бесполезность любых объяснений. Мария развернулась и вышла из квартиры.

Сергей Львович догнал ее в лифте, заскочив в него.

– Выйди из лифта!