«Прорабыня» Тоня
Хочется вспомнить добрым словом нашу первую «прорабыню» Тоню Новикову. В отличие от остальных девчат, работавших в конторе, она работала в отряде мастером и прорабом. Каково ей доставалось, знаем только мы, побегавшие в той же шкуре. Тоня была постарше нас. Она никогда не распространялась на эту тему, но у меня сложилось впечатление, что во время оккупации Украины на её долю выпало много лиха. Тоня человек очень доброжелательный, нас, молодых мальчишек опекала немного по-матерински. Несмотря на суровые испытания в жизни и умение твердо поставить себя среди мужиков, Тоня была среди нас самой романтической и даже возвышенной натурой. Она писала стихи, прекрасно пела украинские песни, когда не мешало ей вечно простуженное горло. Проработала она недолго, года два. Что-то не поладила с начальством, уехала. Какое-то время мы переписывались. Она работала на строительстве нескольких ГЭС, в восьмидесятых годах – на Саяно-Шушенской. У неё семья, две дочери.
Наш гимн
Была у нас «Каракумовская» песня на мотив «Цинандали». В авторстве можно смело подозревать Тоню Новикову и Вадима. Нам нравилось как правдиво, весело и бесхитростно описано наше житьё-бытьё:
Каракум похож на Сочи, нани-на, нани-на,
Солнце греет, даже очень, нани-на, нани-на.
Под окном поют верблюды, нани, нани-на,
Наше «кодло» всюду будет, дели-ва, ди-ла!
Мы построим орошенье, нани-на, нани-на,
Всесоюзного значенья, нани-на, нани-на,
Будем мы лауреаты, нани, нани-на,
Загребать деньгу лопатой, дели-ва, ди-ла!
Вот пришли мы в Каракумы, нани-на, нани-на,
Всё мрачнее наши думы, нани-на, нани-на,
Бродим мы по злой пустыне, нани, нани-на,
Где же персики и дыни, дели-ва, ди-ла?
Днем жара, а ночь приходит, нани-на, нани-на,
Нас от холода коробит, нани-на, нани-на,
Шли, Европа, одеяла, нани, нани-на,
По два шли, одно нам мало, дели-ва, ди-ла!
Всё правильно. Лауреатами не стали, но наградами не обделили. Но это – позже.
Новое поколение
Под конец рассказа о каракумцах-первопроходцах вот что вспоминается. Моё поколение, кому в 41 году было 10—13 лет, за годы войны отвыкло видеть вокруг себя гражданских мужчин призывного возраста. И только в пятидесятых годах стали появляться тридцатилетние молодые специалисты, ведь надо было еще три-пять лет отучиться в техникуме или ВУЗе. Было как-то внове и необычно видеть таких людей вообще, и без погон, особенно.
Помню чувство восхищения и даже зависти, когда появился у нас такой молодой начальник отряда гидромеханизаторов Одокиенко. Ладный, подтянутый, энергичный, грамотный, авторитетный. Красивый, наконец – все хвалебные эпитеты были ему к лицу. Да еще на вопрос «Как вы сюда попали?», он спокойно ответил: «Кончили работы на Волго-Доне, перевели сюда». Вот это да! Тогда казалось непостижимым говорить о завершении хотя бы Пионерного канала.
Курбаша
Три года на «земле» мастером со мной работал Курбан Байрамов. Наши женщины ласково звали его Курбаша. Тихий добрейший луноликий Курбаша работал безотказно, сколько и когда требовалось. Прекрасно освоил нивелир, носился с рейкой, когда надо было. Сколько было хохота от его очень к месту вставленных комментариев по разному поводу. А у него только щелки глаз блестят на круглом лице!
Через тридцать лет встретились мы на паводке реки Теджен в поселке Кировск и сразу узнали друг друга. Он работал начальником гидромелиоративного участка, остался таким же трудягой и бессребреником. Мы славно вспомнили былое.
Горец в песках
В 1955 году Н. А. Беляева заменил Константин Евгеньевич Церетели, впоследствии знаменитый человек на Каракумском Канале. О нем немало написано, даже снят фильм, я же могу добавить только личные впечатления. Внешне К. Е. был очень колоритен: характерное горбоносое грузинское лицо, голубые глаза, седая шевелюра. Никогда мы не видели его растерянным или выведенным из терпения. Так и звучит в ушах его «генацвале!». По утрам он насухо брился безопасной бритвой, напевая неизменную «Сулико» и разгуливая при этом по своей юрте. Его отличал живой, изобретательский склад ума. Он умел чувствовать высокий смысл в будничных делах, всегда жил завтрашним днем и неустанно вкладывал это в наши молодые головы. Именно К. Е. Церетели сумел в случайных размывах русла разглядеть и провозгласить мощный способ ускорения проходки Канала. Среди рабочих он пользовался непререкаемым авторитетом, заработанным отнюдь не начальственными окриками.
На моих глазах произошел такой случай. Как-то в праздничный день идет мимо К.Е. крепко подвыпивший работяга. В руке – бутылка вина. «Ай-я-яй, генацвале, как не хорошо! Ты такой замечательный бульдозерист, у меня о тебе было прекрасное мнение. А ты, на тебе! Вот видишь, я не пью, а мне очень хорошо и весело на празднике! Надо себя уважать: брось эту поганую бутылку!». Никто этого всерьёз не принял, а расчувствовавшийся мужик внял увещеваниям и… хлоп драгоценную бутылку об землю! «Вай, какой молодец, генацвале! Сразу видно крепкий характер!». Тут только под всеобщий хохот этот чудик схватился за голову: «Что я наделал!», но было уже поздно, слово Церетели сделало своё дело!
Конечно, это просто весёлый курьёз, но К.Е. и в серьёзных делах умел зажечь своим словом всех окружающих, убедить их и вести за собой в главном: как можно быстрее провести воду через Каракумы. До конца своих дней отдавал Константин Евгеньевич Церетели все свои силы строительству Каракумского Канала.
Будничные стрессы
А Канал всё шел и шел вглубь Каракумов, и следом шла вода. Настал день, когда вода пришла на участок, сооруженный нашим отрядом, где-то в районе сто тридцатого километра трассы. (К2). Я с несколькими механизмами вернулся сопровождать воду, дежурить на всякий случай. Кроме того, я знал небольшой участок на правом берегу, где почти не было насыпи. Надо было заделать эту «дырку».
Подошли днем, начали отсыпать на этом месте дамбу тремя скреперами. Вечером пришла вода, и русло стало наполняться. И тут сработал закон подлости: поломалась одна машина. Канал быстро наполняется. Я прикинул отметку воды при полном наполнении, поставил вешку для ориентира и опять бегаю около скреперов, дирижирую их движением по узенькой дамбочке.
Стемнело. Заглянул на метку: горизонт подбирается к вешке. Я повтыкал в откос несколько спичек из расчета, что вода остановится где-то посередине. Вижу, что дамба моя еще не превысила этих отметок.
Меня охватила настоящая трясучка: я вообразил, что будет, если произойдет прорыв вправо. Вода по крутому уклону уйдет в озеро Соленое, опорожнится канал, сработается емкость озера Час-Как. На год сорвется пуск Канала!
Что можно в этом случае пересыпать канал, мне и в голову не пришло. Опять бегу на свой «гидропост», чиркаю впотьмах спичками, не могу найти своих заметок. Потом разобрался: мама родная, да их же затопило уже!
Школьники на экскурсии «К первой воде!»
Понаставил новых отметок, и к скреперам!
А тут, как назло, на одном скрепере трос порвался, ковш не поднимается, тащится брюхом по узенькой дамбочке, наконец, сполз с неё в сторону воды. Трактор на подъем тащить не осиливает и второму путь загородил! Ну, всё, не удержать мне воду! Тем временем ребята отцепили трактор, перегнали его вокруг скрепера, зацепили сзади и с большим трудом вытащили назад волоком. Ну, хоть скрепер спасли!
Горизонт неумолимо растет, помощи ждать неоткуда. Стали поднимать дамбу шириной в один след скрепера. Он едва помещается на гребне. Темнота, только фары на тракторе. При каждой ходке я бегу впереди, подаю сигналы: правее, левее. А горизонт всё растёт сверх всяких предположений. Меня бесит, что не понимаю, что происходит. От безвыходности положения давит страх. Но работаем, как одержимые. К рассвету уровень воды стабилизировался, стало ясно: прорыва не допустили!
Ура-а-а! Я готов был расцеловать того парня, который после рабочего дня отпахал на скрепере всю ночь напролет, да еще в таком напряжении.
Вдруг замечаю, что горизонт воды стал садиться! Неужели прорвало в другом месте и все наши труды насмарку? Уже совсем рассвело, и я помчался посмотреть, до концевой перемычки было всего километра два. Но никакого прорыва не обнаружил. Да и падение горизонта прекратилось. И тут только до меня дошло, что это была тупиковая обратная волна от концевой перемычки! А теперь под солнцем сверкала спокойная гладь ленты воды и только в конце её укрывала грязная пена. Какое блаженство! В полном изнеможении я завалился спать.
Вода – могучий землекоп
Надо сказать, что страхи мои были не беспочвенными. Уже в следующем году произошел-таки прорыв на 210-м километре.
Это был стык участков первого и второго отрядов. Здесь, как на стыке воинских частей на фронте, и оказалось слабое место. Со своего дальнего участка я попал на прорыв уже тогда, когда со всей трассы туда согнали бульдозеры для перекрытия. Вот когда воочию стала видна техническая мощь, сосредоточенная на канале! Десятки бульдозеров днем и ночью ревели бок о бок. Особенно впечатляла работа ночью, забой сверкал десятками двигающихся огней. Это был один из первых случаев коллективной работы бульдозеров. Очевидно, что и этот опыт не прошел даром.
Нет худа без добра. Вода, устремившаяся в прорыв, сильно размыла русло канала, особенно вверх по течению. Мы уже давно заметили, что можно заставить воду поработать с пользой для нашего дела.
При заполнении локальных понижений размывало русло канала. А что, если в таких местах заранее не делать полное сечение «пионерки», а оставить недобор для последующего размыва? Попробовали несколько раз, – неплохо получилось. И на входе в Средние озера оставили уже недобор на нескольких километрах. На самом входе в Средние озера вдоль оси канала пробили глубокую траншею шириной в один след бульдозера. Потом по дну этого искусственного каньона мы еще «тянули» воду за собой вручную лопатами.
Гоним воду врукопашную. С лопатами: на переднем плане – Курбан, я, в глубине – Саша Романов.
К впадине будущих Средних озёр подошел слабенький ручеёк в бороздке шириною в штык лопаты.
Тот же участок после размыв. С нивелиром на плечах вброд через русло.
А через несколько дней наши замеры показали, что на этом месте канал размыло много больше первой очереди. Сохранились фотографии этого места при подходе воды и после. (См. фото)
Первый год
Осень 1955 года. Оглядываясь назад, вижу: это был самый трудный год на трассе. Он ушел на поиски форм организации дела. Сложился оптимальный порядок жизни и работы. Наладилось снабжение и быт, утряслись коллективы в отрядах, мастерских, на транспорте. Все хорошо познакомились друг с другом, стало ясно, кто чего стоит. Набрали авторитет начальники. Схлынула первоначальная блатная и загульная пена. Уже невозможны стали такие пьяные «подвиги», как раньше. Например, как-то в Карамет-Ниязе в праздники, наверное, на Май, в общежитие пацанов-ремесленников ворвались два пьяных молодца, два здоровенных брата-кузнеца, и стали наводить там порядок своими кулачищами.
Мы, прорабы, были за стеной, тоже праздновали. Кинулись к пацанам на выручку. На нас нуль внимания. Богатырь Юра Шопин зажал одного братца, а я вцепился в другого, боюсь отпустить. Так он изловчился и зубами вцепился мне в нос! Хорошо, сбежались мужики, разняли, уняли. Долго потом красовался я с этой «боевой раной», благо, в песках нет посторонних глаз.
В другой раз какой-то пьяный с ружьем ворвался в комнату прорабов. Я с испугу вырвал у него ружьё, думал, не заряжено. Оказалось заряженное-таки. Этот дурак так хотел решить свои сердечные дела.
Никакие запреты на ввоз спиртного не помогали, везли подпольно. Нашлись бабы-умелицы, которые в молочных бидонах заквашивали сногсшибательную брагу. Под горячую руку при нехватке «продукта» разбавляли остаток водой, сырой, конечно.
Потом все потребители этого пойла, как меченые, не вылазили из сортиров.
Как последняя отрыжка нравов первого года вспоминается такая сценка. Наш прорабский вагончик на трассе. Направо от входа вдоль стены стол с радиостанцией, дальше к нему впритык моя койка. Я низко сижу на ней, а за столом на табурете выше меня громоздится недавно принятый даргинец, детина в майке с короткой шеей борца. Шея без изгибов как столб переходит в могучие плечи. Майка в обтяжку не скрывает блатняцких наколок. В руке у него ось тракторного катка. Это железяка диаметром сантиметра четыре и длиной сантиметров под тридцать. В такт своим словам он как палочкой постукивает ей по низкой спинке кровати, разделяющей нас. Он не доволен закрытым нарядом и нагло угрожает, демонстрируя свою силу. Железяка мельтешит у меня перед носом, я как загипнотизированный не могу оторвать от неё глаз, а внутри все заледенело от страха. Подробностей разговора я не помню, но думаю, что сохранить видимость хладнокровия стоило мне появления первых седых волос. Одно знаю твердо: он не ударил, но и я не отступил. Больше его не помню, значит, не понравилось, смылся. Таких «работяг» первое время было немало.
Повторяю: вольница эта потихоньку иссякла. Блатным и алкоголикам под летним каракумским солнцем совсем не климат. Большинство людей стали жить в отрядах, где до злачных мест далеко, а начальник – вот он. А такой начальник, как, например, Саша Долгов, порядок умел поддерживать.
Но, первый год, пока все утряслось, достался очень не легко. Ко всему, зимой я подцепил желтуху. В песках местами водится эта зараза. Я старался успеть закрыть очередные наряды за месяц. Когда добрался до больницы в Керки, получил от врача настоящую взбучку: «Чабаны из песков обращаются в более ранней стадии». Провалялся недели три, и отпустили меня только перед Новым годом с инструкцией: ни жирного, ни спиртного.
Добрался в отряд, и пришлось сразу выехать на новый участок за тридцать километров вперед в район Средних Озер. Там уже был первый десант: мастер, два механизатора с бульдозером и юртой на санях в прицепе. Они уже не первый день здесь, начали забой. Автолавки сюда еще дорогу не освоили, но мне обещали, что пришлют. Ребята доедали барашка, купленного у чабанов при случае. Практически, остались только куски белого перетопленного курдючного сала
И вот через пару дней такая ситуация: из продуктов остался только тот жир. Наступает Новый год. Ясно, никакая автолавка в эти дни к нам уже не приедет. И летучку свою я сразу отпустил.
Пришлось «поголодать» на сале, а Новый год, конечно, нашлось, чем отметить. Вот и соблюдай тут запреты медиков! Однако выжил.
Немного о «политике»
Не могут внешние умы
Вообразить живьем.
Ту смесь курорта и тюрьмы,
В которой мы живем.
И. Губерман
Мне говорят: невозможно рассказывать о том времени и умолчать о тогдашних политических потрясениях. Признаться, это совсем не входило в мои планы. Я хотел рассказать о том, что видел и пережил только я, о чем никто другой не расскажет. А что нового могу сказать я о советской власти вдобавок ко всему уже сказанному без меня? Но, надо, так надо. Попробую.
О культе
Наш передвижной поселок стоял глубоко в песках в районе 200-го километра трассы, когда в феврале 1956 года пришла весть о разоблачении культа Сталина. Информация могла быть только официальная: газеты, радио. Никаких закрытых писем я не видел, я не был членом партии. И тем более, никакого самиздата. И бурных дискуссий не помню: вокруг очень мало народа, перебазировка только началась. Да и о чем дебатировать? Действительно, культ Сталина уже в мои студенческие годы набил оскомину и, что самое страшное для любого культа, зачастую уже воспринимался с юмором: всем дыркам затычка, всем стенкам украшение. О репрессиях же поначалу говорилось глухо и мало.
И, тем не менее, это было потрясение: во что верить? В тот вечер я выскочил из юрты и долго бродил в темноте и холоде, переваривая услышанное. Не скрою, радости не было. Была тревога, досада и недоумение: рушился прекраснодушный мир моих понятий.
Моя родословная
Мой отец – одессит, из семьи скромного еврея-белошвея. Отец – убежденный коммунист, член партии с 1920 года, а еще до революции арестовывался полицией за участие в нелегальных сходках. Очень сожалел, что ещё тогда не оформился в партию. Образование – четыре класса хедера при синагоге, но всю жизнь много читал. Десять лет в 1911—1921 годах служил писарем в армии, сначала в царской, затем в Красной. С 1914 по 1918 был на фронте. Потом был и профсоюзным деятелем, и управлял леспромхозом в Сибири, работал в системе промкооперации.
Три его брата в тринадцать лет уходили из дома, рвались из «черты оседлости», активно делали революцию, прошли каждый своё: подполье, аресты, эмиграция.
