– Ты никогда не видела меня раньше, – сказал я, – и первые слова, которые ты произносишь, – это те, которые вполне могут навлечь на тебя беду. Во всем этом есть какая-то цель.
Она подошла и придвинулась к массивному камню, который покачивался в дверном проеме комнаты. Затем она положила свои маленькие украшенные драгоценными камнями пальцы на мою одежду и осторожно отвела меня от воздушного канала в дальний угол.
– Я дочь Заэмона, – сказала она, – которого ты знал.
– Ты принесла мне от него какое-то послание?
– Как я могу? Он живет в жилище жрецов на горе, которой ты поклонился. Я не видела его два года. Но когда я впервые заметила, как ты вышел из красного шатра, который они поставили на берегу гавани, мне стало жаль тебя, Девкалион. Я вспомнила, что ты был другом моего отца, Заэмона, и поняла, что приготовила Форенис. Она замышляла это два последних месяца.
– Я не могу слушать слова обвинения в адрес императрицы.
– И все же…
– Что?
Она стукнула сандалией по камню пола.
– Ты, должно быть, очень слепой человек, Девкалион, или очень смелый. Но я не буду вмешиваться дальше, по крайней мере, сейчас. Но я буду наблюдать за тобой, и если в любой момент тебе понадобится друг, я постараюсь тебе помочь.
– Я благодарю тебя за дружбу.
– Похоже, вы относитесь к ней достаточно легкомысленно. Почему, господин, даже сейчас я не верю, что вы осознаете мою власть, не более чем вы догадываетесь о моих мотивах. Может быть, вы и первый мужчина в этом королевстве, но позвольте сказать вам, что я – вторая леди. И запомните, женщины сейчас занимают высокое положение в Атлантиде. Поверьте, моя дружба – это товар, который ищут часто и с большим усердием.
– И, как я уже сказал, я благодарен за нее. Ты, кажется, мало ценишь мою благодарность, Илга, но, поверь мне, я никогда прежде не одаривал ею женщину, и поэтому ты должна дорожить ею за ее редкость.
– Что ж, – сказала она, – мой господин, перед вами стоит задача получить нужное знание.
После этого она покинула меня, показав мне, как призывать рабов, когда я пожелаю их помощи, и целую минуту я стоял, размышляя над словами, которые произнес ей. Кто была эта дочь Заэмона, что она побудила меня изменить привычке всей моей жизни?
Рабыни пришли по моему зову и стали наперебой наряжать меня тысячей глупых одеяний и нарядов, а также (что, похоже, было современной модой их сословия) рассказывать о достоинствах целого ряда духов и благовоний. Их манеры раздражали меня. Я был уже чист и выбрит, волосы уложены, халат не испачкан; и, считая эти их настойчивые ухаживания чем-то вроде дерзости, я велел им в наказание бить друг друга, пообещав, что если они не будут делать это тщательно, я отдам их в руки клеймовщика, чтобы он наложил на них клеймо, которое будет держаться долго. Странно, но простой служащий часто может превзойти даже мятежного генерала по силе воздействия на человека.
В тот день я видел много странных мест и испытал много новых ощущений; но из всего, что попалось мне на глаза, больше всего меня удивила манера Форенис созывать гостей на свой пир. Более того, она потрясла меня до глубины души, и я не могу сказать, что было сильнее в моей груди: изумление от ее сквернословия или удивление от ее силы. Я сидел в своей комнате в ожидании сигнала, когда постепенно, из ничего, до моего слуха донесся звук, громкость которого увеличивалась с бесконечно малым шагом, пока, наконец, не превратилась в звенящий грохот, ранящий слух своей свирепостью; а затем (я догадался, что будет дальше) вся массивная конструкция пирамиды задрожала, застонала и затряслась, как будто это была всего лишь детская деревянная игрушка, которую толкнула крепкая мужская сандалия.
Это было предвестие, которое ежегодно подавали вожди клана жрецов на Священной горе, когда они заставляли весь мир задуматься о своих грехах. Это было священное напоминание о том, что из ревущего, бушующего огня и из чудовищных земных потрясений родился человек, и что этими же силами он в конце концов будет поглощен – вместе с грехами в своей груди. И вот императрица превращает торжественные события в призыв к чревоугодию, в повод для грубого смеха и чувственных проявлений.
Но откуда у нее взялась такая власть? Кто она была такая, чтобы вмешиваться в эти непонятные силы, силы, обитающие в текучем сердце нашей матери-земли? Было ли это предательство? Неужели кто-то из клана жрецов забыл свои священные обеты и выболтал этой женщине что-то, касающееся священных тайн? Или Форенис своим проворным умом открыла ключ к этим тайнам?
Если это так, то я могу продолжать служить ей со спокойной совестью. Пусть она мне и не по душе, но, по крайней мере, она императрица, и мой долг – повиноваться ей. Но если бы она подговорила какого-нибудь более слабого члена клана на Священной горе, это было бы совсем другое дело. Ибо следует помнить, что одним из элементов нашей традиции было хранить наши секреты и тайны в неприкосновенности и с неугасающей ненавистью преследовать как человека, осмелившегося предать их, так и несчастного получателя его услуг.
С очень неопределенными чувствами я повиновался призыву землетрясения и велел рабам провести меня по извилинам пирамиды в большой банкетный зал. Сцена там была ослепительной. Величественная палата с чудесной резьбой была заполнена компанией, наряженной во все великолепие и цвета, какие только могла представить фантазия. Они мало задумывались о торжественном предвестии, созвавшем их на трапезу, о смерти и несчастьях, открыто шествующих по городским кварталам, о мятежниках, залегших за стенами, о забытых богах и их клане жрецов на Священной горе. Все они были жадны до сиюминутных страстей; это была их мода и тщеславие – не замечать ничего за гранью.
Пламенные струи земного дыхания осветили большой зал до полуденной яркости; и когда я вышел на площадку, затрубили трубы, чтобы все узнали о моем приходе. Но приветственного возгласа не последовало. "Девкалион", – лепетали они срывающимися голосами, нелепо кланяясь до земли, чтобы все их украшения и шелка звенели и развевались. И когда появилась сама Форениса, и все подняли крик и совершили положенное по закону поклонение, в приветствии была та же искусственность. Они, конечно, хотели как лучше, но такова была новая мода. Сердечность стала считаться варварством в этой новой культуре.
Пара осанистых, самодовольных камергеров взяла меня под руку и направила своими хрупкими золотыми жезлами к помосту в дальнем конце зала. Оказалось, что я должен был сидеть на диване Форенис и есть мясо с ее блюда.
– Нет предела чести, которую оказывает мне императрица, – сказал я, опустившись на колени и заняв свое место.
Она бросила на меня один из своих причудливых, косых взглядов.
– Девкалион может получить больше, если он хорошенько попросит об этом. Он может получить то, о чем вздыхали все остальные мужчины в целом мире, и чего никто из них никогда не получит. Но я дала уже достаточно по своей собственной воле, он сам должен горячо просить меня о дальнейших милостях.
– Я прошу, – сказал я, – во-первых, чтобы мне разрешили очистить границы от этого сброда, который бесчинствует у городских стен.
– Фу, – сказала она и нахмурилась. – Неужели у тебя аппетит только к самым суровым наслаждениям жизни? Мой добрый Девкалион, должно быть, в твоей колонии живут деревенщины. Что ж, теперь ты должен поведать мне о том, насколько приятен на вкус этот пир.
Перед нами поставили тарелки и кубки, и мы принялись за еду, хотя у меня не было достаточного аппетита для столь изысканного и насыщенного специями угощения. Но если эта изощренная кулинария и эти роскошные вина мне не понравились, то другие пирующие в этом великолепном зале оценили всё в полной мере. Они сидели группами на площадке под струями света, как клубок радуг, и, согласно новому обычаю, впадали в восторг и экстаз от полученных удовольствий. И женщины, и мужчины задерживались на каждом лакомстве, словно это была божественная ласка.
Форенис, сверкая глазами, смотрела на них, изредка бросая то одному, то другому несколько слов между беседами со мной, и время от времени подзывала какое-нибудь привилегированное существо, чтобы дать ему кусочек яства с королевского блюда. Почетный гость съедал его с экстравагантным жестом или (как случилось дважды) убирал в складки своей одежды как сокровище, слишком дорогое, чтобы его могли осквернить человеческие губы.
Для меня эта лесть казалась грубой и отвратительной, но Форенис, возможно, по привычке, принимала ее как должное. Надо полагать, где-то в ней была слабость, хотя внешне она не бросалась в глаза. Лицо ее было достаточно властным, тонким и, кроме того, удивительно красивым. Все придворные в пиршественном зале восторженно отзывались о лике и других красотах тела и конечностей Форенис, и хотя я не был склонен оценивать их по достоинству, я не мог не видеть, что здесь, по крайней мере, у них есть основания для восхищения, ибо, несомненно, боги никогда не оказывали смертной женщине более высокой благосклонности. И все же, как бы ни была она прекрасна, я предпочитал смотреть на Илгу, девушку, которая, в силу своего ранга, имела честь сидеть на диване позади нас в качестве ближайшей помощницы. В лице Илги была та искренность, которой не хватало лицу Форенис.
Они ели не для того, чтобы насытить свои тела, эти пирующие в пиршественном зале царской пирамиды, но все они ели, чтобы усладить себя, и с каждым блюдом и чашей, которые приносили рабы, они выставляли напоказ новые манеры. Некоторые из их повадок показались мне граничащими с неуважением. В середине трапезы один нарядный щеголь – он был губернатором одной из провинций, изгнанным в столицу из-за восстания в его собственных землях, – этот роскошный щеголь, я повтарюсь, прошел между группами пирующих с раскрасневшимся лицом и нетвердой походкой и поклонился перед диваном.
– Самая удивительная императрица, – воскликнул он, – прекраснейшая из богинь, царица, царствующая в моем обожаемом сердце, приветствую тебя!
Форенис с улыбкой протянула ему свой кубок. Я посмотрел, чтобы увидеть, как он наливает почтительное возлияние, но ничего этого не произошло. Он поднес напиток к губам и осушил его до последней капли.
– Пусть все твои беды, – воскликнул он, – уйдут от тебя так же легко и оставят такой же приятный аромат.
Императрица повернулась ко мне с одним из своих быстрых взглядов.
– Вам не нравится эта новая традиция?
На что я прямо ответил, что выливать напиток к ногам человека стало по обычаю знаком уважения, но пить его показалось мне просто самолюбованием, которым можно заниматься где угодно.
– Вы все еще придерживаетесь старых строгих учений, – сказала она. – Наш новый свод правил предписывает нам прежде всего наслаждаться жизнью, а другие вещи упорядочивать так, чтобы они не мешали нам получать непосредственное удовольствие.
И вот пир продолжался, гости упражнялись в чревоугодии и нелепостях, а стражники стояли с оружием в руках по периметру стен, неподвижные и суровые, как статуи, высеченные из белого камня за ними. Но неожиданно оргии был положен конец. У дальнего входа в пиршественный зал возникло волнение, раздался стук – двое стражников скрестили копья у входа. Но человек, которого они пытались остановить – или, возможно, заколоть, – миновал их невредимым и прошел по дорожке между огнями и группами пирующих. Все оглядывались на него, некоторые бросали ему грубые слова, но никто не осмелился остановить его продвижение. Несколько человек, в основном женщины, как я заметил, вздрогнули, когда он проходил мимо них, словно их охватил ледяной холод; и в конце концов он подошел и встал перед диваном Форенис и пристально посмотрел на нее, но не поклонился.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=69401275&lfrom=174836202) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
