Вера Анатольевна Прокопчук "Рецепт тумана со специями"

– Я рада, очень рада.

Взяв ее руку, мистер Ларкинс пристально посмотрел ей в глаза, а затем сделал глазами ей знак, указывая на дверь в оранжерею. Они тихонько привздохнула, и опустила ресницы.

***

Когда на улицах замерцали фонари, и гости стали расходиться домой, разговоров только и было, что о прелестной малютке Софи. Все сошлись во мнении, что она – идеальная девушка, так как ничего не знает о жизни, сама невинность, воплощенная беспомощность и так далее. Жениху, разумеется, повезло. Хотя некоторые мужчины все же высказались в том духе, что женщина, способная позаботиться о себе и кое-что понимающая в жизни, все же предпочтительнее для брака, ибо забота о ней не ляжет на плечи мужа непосильным бременем… но дамы им дали сухо понять, что их мнения не разделяют.

Сама же Софи, подсаженная в экипаж сияющим женихом, подарила ему нежный взгляд, помахала пальчиками, экипаж тронулся, и только теперь улыбка сползла с ее лица. Она обратилась к матери с искренней тревогой:

– Мама, что случилось? На вас лица нет…

– Я просто устала, мне дурно, – отвечала ее матушка, помахав рукой и как бы отмахиваясь от заданного вопроса. Из чего девушка с досадой поняла, что на самом деле все-таки что-то случилось, и случилось очень нехорошее, но мать по какой-то причине не хочет говорить.

«Может, не желает говорить в экипаже, а может, просто ей надо дать время успокоиться. Но в любом случае, случилось что-то серьезное».

Она была права; но всю меру серьезности она поняла, когда услышала из спальни матери глухие сдавленные рыдания, и вбежала к ней с округленными глазами. Платье и корсет уже были сброшены, а матушка, в одном пеньюаре, лежала на огромной кровати под балдахином, утопая в слезах.

Отыскать в этой огромной кровати, среди всяких пышных одеял и подушек одну-единственую даму было не так просто, но Софи, забравшись на кровать и проползя по ней на четвереньках, с задачей справилась. А найдя матушку, она очень удивилась.

Ибо выражение ее лица было странным – Софи никак не могла понять смысл блуждающей по лицу улыбки и в то же время – отчаяния в ее глазах.

– Мама, – решительным голосом, не допускающим возражений, заявила Софи, – вы мне сейчас все расскажете.

– Я… не могу, – раздался в ответ слабый голос, еле пробивающийся через рыдания.

– Можешь. Потому что я не позволю тебе прокисать тут в слезах, – заявила юная особа. – Это из-за папаши Джеймса? Я заметила, он тебе подавал какие-то знаки… Что он тебе сказал?

– Не проси меня, чтобы я тебе рассказала, – взмолилась миссис Виллоуби, – я и правда не могу говорить об этом…

– Все ясно, – вздохнула Софи, дергая ленту звонка для прислуги, – Мэри! Горячего чаю.

Когда служанка внесла поднос с ароматной дымящейся чашкой, в руках у Софи была весьма солидная бутылка бренди.

– Мама, тебе добавить бренди в чай? Это тебя поддержит, ну давай..

– Нет, – простонала миссис Виллоуби, – меня от бренди всегда тошнит…

– Ну как хочешь, – пролепетала малютка Софи, и уверенно сделала глоток прямо из горлышка бутылки.

– Что ты себе позволяешь, – простонала ее матушка, – а впрочем, теперь уже все равно…

Когда служанка удалилась, Софи склонилась к матери.

– Мамочка, он тебя чем-то шантажировал? Да? Скажи, чем?

Глухие рыдания были ей ответом. Наконец, матушка вынырнула из груды подушек и спросила тихо:

– Софи, ты не могла бы дать мне денег?

ЧАСТЬ 3. В которой Самонадеянная Наивность сталкивается с Прожженым Коварством

…Свеча долго горела в комнате Софи. В ночной рубашке и пеньюаре, она нервно вышагивала взад-вперед, зябко ежилась, время от времени отхлебывала бренди, наливая его себе в чайную чашку, и бормотала:

– Нет, ну бывают же совпадения!

А потом настало утро, затем полдень – и где-то в половине первого на одной из лондонских улиц из кэба выпрыгнула скромная, очень неприметно одетая девушка в дешевом капоре из черной соломки; по одежде ее можно было принять за горничную. Она шла, щурясь на яркое солнце, осматривая незнакомые места – и, наконец, она подошла к своей цели: то был дом мистера Ларкинса.

По мере того, как она подходила к дому, который, без сомнения, знавал лучшие времена, сердце ее билось все сильнее. Когда, поднявшись на невысокое крыльцо, Софи – а это была именно она – постучала в дверной молоток, сердце уже колотило в уши, грохоча как кузнечный молот, а колени подгибались, как ватные.

Дверь ей открыл почему-то сам хозяин. Из открытой двери на Софи тут же пахнуло затхлым запахом старого, давно запущенного дома.

– Добрый день, – начала говорить Софи, и озадаченно замолкла.

Лицо Ларкинса, морщинистое, как старый кошелек, почему-то было оцарапано. Он прижимал к щеке платок.

На языке у Софи так и вертелся вопрос, отчего он открывает двери сам и куда сбежала его горничная – но как истинная леди, она только спросила:

– Вы позволите мне войти?

– Прошу вас. Не смотрите так – у меня очень вредная кошка, – отвечал он, отирая кровь со щеки, и пошел впереди Софи по коридору, дабы проводить юную леди в свой кабинет.

В кабинете, старомодном и давно не знавшем ремонта, Софи уселась в кресло и прикидывала, как начать разговор. Она смотрела пристально в глаза хозяина, и в ее взгляде читался одновременно испуг и вызов: так маленький и слабый зверек, загнанный в угол, сосредотачивается, собирая силы перед атакой на кого-то более сильного и крупного.

Но не успела она открыть рот, как мистер Ларкинс начал первым.

– Вы не боитесь за свою репутацию? – вот так приходить, одной, к одинокому джентльмену, для юной леди совершенно неосмотрительно. Вас могут не понять, – заметил он не без ядовитой нотки в голосе.

Губы Софи задрожали. Голос ее тоже дрожал, звенел и срывался, когда она заговорила:

– Я пришла сюда сказать, чтобы вы оставили в покое мою маму. Вы ее взялись шантажировать, – да, она мне не рассказала подробностей, но я все равно поняла, – однако у вас ничего не выйдет. Она не заплатит вам ни одного шиллинга, – выпалила Софи и всхлипнула.

– А вы знаете, что я могу с ней сделать? – осведомился мистер Ларкинс, и его тонкие, мокрые губы искривились в отвратительной ухмылке так, что Софи стало тошно.

Бедная малютка, однако же, старалась выглядеть уверенной в себе женщиной. Она перевела дыхание, затем положила ногу на ногу, и заявила:

– Нет, не знаю. Но как любезный хозяин, вы могли бы предложить мне чашку чаю, или кофе!

– Непременно предложу, милая леди, как только ваша мама мне заплатит за этот чай. И за кофе тоже.

– У вас так плохо с деньгами, что нет даже на чай?! Но, поскольку мама не заплатит, похоже, мне кофе от вас не дождаться, – заявила Софи. – Итак?

– Что «итак»?

– Что вы имеете предъявить моей маме?

– А то, что она, когда вышла замуж за вашего папу, уже была замужем за другим мужчиной, – заявил Ларкинс, и не без удовольствия увидел, как лицо Софи вытянулось.

– Этого не может быть! Вы не смеете, – голос Софи зазвенел на высокой ноте.

– Но это правда! За двоемужество положено семь лет тюрьмы… или каторги, моя дорогая, – голос Ларкинса был сладким, как патока, – а на незаконнорожденных девицах не женятся, – ведь вы не можете считаться законнорожденной в таком случае. По крайней мере, я своему сыну этого не позволю.

Софи явно была потрясена. Она сидела, опустив голову, затем обвела блуждающим взглядом кабинет.

– Мне дурно, о Боже, – прошептала она чуть слышно.

Видимо, ей нужно было как-то себя поддержать, поэтому она, явно не понимая, что она делает, вынула из вышитой сумочки серебряную фляжку для коньяка, отвинтила крышку и, отвернувшись от Ларкинса, приложилась к горлышку.

– Прощу прощения, – добавила она, заметив, что хозяина кабинета покоробили ее манеры, – колониальные привычки, знаете ли.

– Если вы собираетесь жить в Лондоне, купите себе нюхательные соли, – посоветовал Ларкинс, – это куда приличнее для леди…

Она не ответила на его ехидное замечание. Глоток бренди, судя по всему, привел ее в чувство. Голос ее был почти тверд, когда она заговорила с вызовом:

– Ваше влияние на вашего сына совершенно ничтожно, и это я буду решать, женится он на мне или нет, а что до моей мамы… Допустим, вы объявите, что она была вашей женой, и допустим, вы даже найдете свидетелей…

– Найду, конечно.

– Но как вы докажете, что она была женой мистера Олриджа? Называть себя женой и быть ею – разные вещи. Может, она была просто любовницей, выдававшей себя за жену?

– Может быть. Но даже если так, то это не сделает ей чести. Она будет опозоренной в глазах общества, падшей женщиной, а что же касательно вас… то знаете, как на свадьбе священник говорит: «Если кто-то знает причину, по которой этот брак не может состояться, то пусть назовет эту причину сейчас или умолкнет навсегда!» – так вот, я могу у алтаря заявить на вашей свадьбе, что этот брак не может состояться! По причине куда более веской, чем незаконность вашего рождения, и эта причина – инцест. Ибо ваша мать была не просто замужем за кем-то – она была замужем за мной, и значит, вы с Джеймсом – единоутробные брат и сестра!

Этот удар явно лишил Софи последних сил к сопротивлению. Она зажала рукой рот, словно сдерживая рвущийся крик. А затем она, мотая головой, прошептала то ли страстно, то ли умоляюще:

– Моя мама сказала бы мне… Моя мама не выдала бы меня замуж за моего родного брата… А если она мне ничего не сказала, то значит, вы лжете!

– Уж кто умеет лгать, – хмыкнул Ларкинс, – то это именно ваша мама, когда речь идет о ее выгоде. Лгать прямо в лицо, лгать, не заботясь даже о правдоподобии собственной лжи… Вот последний пример: она уверяла меня вчера, что после крушения парохода посылала мне письма с посыльным, дважды, но ей якобы ответили, что мистер Ларкинс по этому адресу не живет! А я жил по этому адресу, я никуда из дома не выезжал – я оплакивал мою дорогую погибшую супругу… а она бесстыдно развлекалась с другим! И после всего этого вы ей верите! Когда речь идет о ее выгоде, нет такой лжи, на которую она не способна… а тут ей представилась возможность выгодно выдать вас замуж… почему бы не промолчать по поводу инцеста?

Софи молчала. Похоже, она была ошеломлена настолько, что не могла говорить. Ларкинс не без удовольствия следил за тем, как она, отворотившись в сторону, сделала еще один долгий глоток из своей фляжки, вытерла губы и поставила фляжку на стол каким-то беспомощным жестом – словно в ослабшей руке не было силы ее держать. С полминуты длилась пауза; Ларкинс выжидал, насмешливо улыбаясь. Наконец Софи подняла голову и пролепетала жалким, умирающим голоском:

– А вы-то чем лучше? если бы я вам заплатила, вы бы тоже, да? промолчали бы у алтаря, и не сказали бы, что мы с Джеймсом…

Молчание было ей ответом. Только глумливая ухмылка на лице Ларкинса сделалась шире.

– Вы… вы – чудовище! – вскричала Софи и, вскочив на ноги, бросилась прочь из комнаты.

Ларкинс сопроводил ее уход мерзким смешком. Затем взгляд его упал на серебряную фляжку на столе. Он взял ее в руки и потянул носом; судя по выражению его физиономии, аромат бренди, испускаемый фляжкой, был просто хоть куда. Хлопнула входная дверь; подойдя к окну, он проводил взглядом девичью фигурку. Софи бежала прочь от его дома, чуть не попав под омнибус.

– Ваше здоровье, моя дорогая, – произнес он, приподнимая фляжку, словно произносил тост – а затем осушил ее до дна.

А еще через пятнадцать минут на крыльцо дома Ларкинса поднялась элегантная средних лет дама в меховой ротонде и постучала в дверной молоток.

ЧАСТЬ 4. Появление нежданного, но очень мокрого гостя

– Какой сегодня уютный дождливый вечер, – говорила Агнес, разглядывая из окна второго этажа мокрые улицы и плывущие вдоль них черные зонтики пешеходов.

Вечер и вправду был уютным. В огромном камине модной гостиной пылал огонь, отбрасывая свои блики на большой овальный ковер, мерцая отблесками на бархате тяжелых кресел. Хорошо, когда в дождливый вечер у тебя есть уютный дом и огонь в камине…

– Я рад, что тебе нравится Лондон. Вчера, на помолвке Джеймса, ты была просто в восторге…

– Если честно, – задумчиво протянула Агнес, и замолчала.

– Да?

– Сдается мне, что все там добром не кончится – а если и кончится, то… не знаю.

– Отчего вдруг? Мне показалось, что все шло очень мило, – пожал плечами ее супруг.

– Мистер Джеймс Олридж, – возвестила горничная, входя в комнату.

Мистер Джеймс Олридж ворвался в комнату с большим саквояжем в руках и в весьма встревоженных чувствах. С его пальто и шелкового цилиндра вода стекала ручьями; она капала даже с его мокрых усов – и прямо на отполированный воском паркет.

– Невилл, мне нужна ваша помощь, – выпалил он с выражением совершенно обреченным.

– Судя по вашему виду, – осведомился Невилл, – случилось что-то из ряда вон выходящее?

– Меня хотят арестовать!

– Это неприятно, – согласился Невилл, – садитесь же к огню, и расскажите, что стряслось. Кстати, Мэри, примите у гостя шляпу и пальто… Так в чем вас обвиняют?

– Убит мой отец…

– Боже, мои соболез… – ахнула сочувственно Агнес, но Джеймс перебил ее:

– Благодарю вас, миссис Парсон, но я его совсем не знал до недавнего времени, а когда узнал, то он открылся мне не с самой лучшей стороны. Так что я не могу лицемерить и притворяться, что этот, по сути, чужой мне и очень неприятный человек, – Джеймс не закончил фразы и закрыл лицо руками.

– Бренди? – Невилл наполнил стакан и протянул его гостю.

– Да! – и, схватив стакан, Джеймс сделал жадный глоток.

Когда стакан был допит, Невилл наполнил его снова и поинтересовался:

– Но почему же обвиняют именно вас?

– Я был у него сегодня в полдень. Он написал мне записку с просьбой прийти. Лучше бы я не приходил, во всех смыслах лучше…