Саша замялся.
– Хотел ехать в Псков, – неопределённо сказал он. – Аневризма же.
– Ну да, я понял, – покрутил рукой Вульф, показывая, что не верит объяснению. – Как тем летом, когда мы сюда профессора привезти пытались, чтоб он тебя в Ригу забрал? Ты считаешь, второй раз пройдёт этот номер? Или всё же поедешь моим слугой, тайно, как мы хотели?
– Думаю, надо собрать все справки от местных эскулапов и снова писать прошение. На этот раз Николаю. Ты знаешь, что произошло в столице?
– Да, что-то слышал, – легкомысленно ответил Алексей. – Многих арестовали?
– Не знаю пока, – снова помрачнел Пушкин. – Надеюсь, что буря пройдёт мимо.
За обедом Прасковья Александровна рассказала петербургские новости, которые ещё больше разбередили Сашино сердце.
– А вы знаете, брат ваш, Лайон, под подозрением! Его видели около Сената в тот самый день, да ещё и с палашом в руках! Все соседи об этом судачат. Матушка ваша тревожится, как бы не арестовали Лёвушку-то нашего!
– Да кто ж ему палаш дал? – спросил Александр возмущённо, а сам подумал: «Вот был бы конфуз, если б мы с Лёвкой на площади встретились! Но и сейчас не избежать мне допроса из-за этого балбеса!»
– Говорят, Кюхельбекер дал, тот, с которым вы в Лицее учились.
Пушкин закрыл лицо руками и яростно потёр его, возвращая себе способность ясно мыслить.
– Ох, дурень, – простонал он, не сдержавшись.
– Зато не трус! – воскликнула восторженно Зизи. – Лев – настоящий герой!
– Вот геройство – подержаться за палаш! А потом что? Воткнул его в снег и побежал домой хвастаться? – раздражённо ответил Александр.
– Но ведь он не заговорщик, – примирительно сказала Прасковья Александровна. – Зачем ему воевать? Хотя лезть в гущу восстания – это неосмотрительно со стороны Льва.
– Я бы не полез! – заметил Алексей, заслужив одобрительный взгляд матери. – Открытый бунт вообще никогда не ведёт ни к чему хорошему. Последствия не заставят себя ждать. Надеюсь, Лайона простят за юношескую дерзость.
– За глупость, – буркнул Саша.
На душе у него скребли кошки. В такой ситуации бессмысленно было писать какие-либо прошения, ведь так или иначе фамилия Пушкиных оказалась замешана в этом кровавом бунте. Саша злился на брата, на себя, и даже на Зизи за её восхищение. Впрочем, девушка почувствовала недовольство «своего любимого Пушкина» и после чая подошла мириться.
– А вы нам почитаете сегодня что-нибудь? – ковыряя пол носком мягкой домашней туфельки, спросила она.
– Алексею почитаю, – невежливо ответил Александр, но тут же постарался смягчить грубость. – Вам, наверное, не будет интересна историческая трагедия. Вы, Зина, скорее предпочитаете женские романы, ведь так?
– Ну, в вашем исполнении любые стихи хороши, – польстила Зизи. – А знаете, Пушкин, романы не так плохи, как вам кажется. Я недавно прочла в одном из них, как герой скрывается от преследования с Библией в руках. А потом оказывается, что в книге у него спрятан пистолет!
– Это ж какого размера должна быть книга? – удивился Александр.
– Большая, я думаю. Да у меня есть такая, сейчас! – Зизи выскочила из комнаты.
– Взбалмошная девчонка! – усмехнулся подошедший Вульф. – Но идея с книгой мне нравится. Нам с тобой пригодится, – он подмигнул Пушкину.
– Ты всерьёз думаешь?..
– Почему нет? Нужно быть готовым к любому исходу событий.
Минут через десять появилась Зизи, таща в обеих руках явно тяжёлую, огромную книгу в кожаном переплёте, на котором золочёным тиснением значилось – «Bible».
– Ты где её взяла? – восхитился Вульф.
– M-lle Benoit оставила, это наша гувернантка, – пояснила Зизи для Пушкина. – Библия на французском, к тому же я залила её компотом! – она сдавленно хихикнула. – Так что не жалко!
– Спасибо, – сказал Саша не очень уверенно, принимая книгу.
– Так вы почитаете нам сегодня?
– Почитаю, раз вы так просите, но не то, что Алексею – трагедия не для дам, – улыбнулся он.
Все студенческие каникулы Вульф с Пушкиным кощунственно кромсали Библию, делая из неё футляр для дуэльных пистолетов. Впрочем, книга действительно была безнадёжно испорчена ещё до них – краска потекла, страницы кое-где слиплись. К счастью, сохранились оба форзаца и немного первых страниц, что позволило создать маскировку от случайных взглядов. В тайну пришлось посвятить и Прасковью Александровну, ведь ящичек с пистолетами уже хранился у неё в надёжном месте. Она сперва долго недоумевала, но потом посмеялась, приняв работу приятелей за невинную шалость, и даже немного поучаствовала, пожертвовав замок от своей шкатулки для переплёта.
В последнее утро перед отъездом Вульфа в ранний час Саша сидел совсем рядом с Прасковьей, прилаживая механизм к коже Библии, когда, позёвывая, вошёл Алексей.
– Ты у нас ночевал, что ли? – удивился он.
Прасковья Александровна резко встала и, оправляя утреннее платье, стремительно вышла из комнаты.
Саша поднял голову. Алексей прищурился:
– Погоди, а что у тебя с моей матерью?
– Почему вас это интересует, сударь? – холодно осведомился Пушкин.
– Это же непристойно! – скривился Вульф.
– Если кому что-то не нравится, тот волен вызвать меня на дуэль, – переполняясь бешенством, сквозь зубы сказал Пушкин. Он как раз перекладывал пистолеты из ящичка в готовый тайник и намеренно задержал один в руке, будто взвешивая.
Алексей побледнел и предпочёл перевести тему.
Впрочем, вечером расстались они вполне друзьями.
Дни и месяцы тянулись невыносимо медленно. Осиповы в феврале уехали до конца весны в другое имение, известия из Петербурга доходили теперь редко, да и они не радовали. И Жанно, и Кюхля сидели в Петропавловской крепости, а с ними ещё несколько сотен человек. Льва, кстати, почему-то даже не допрашивали – видимо, Кюхельбекер его каким-то образом оправдал. Все ждали решения суда, который мог состояться в любой момент, но всё откладывался.
В мае Пушкина вызвали в Псков – сосед, Степан Иванович, написал на него донос, мол, властям не повинуется и безбожие распространяет. Саша, со дня на день ожидавший вызова не то, чтобы к псковскому губернатору, а сразу к царю на допрос, даже вздохнул с облегчением, узнав причину появления жандарма на его пороге. У Адеркаса он всего лишь подписал бумагу о том, что никогда не состоял ни в каких тайных обществах. На вопрос: «Когда же меня выпустят в столицу?» – губернатор только развёл руками и предложил писать прошение на высочайшее имя.
Пользуясь пребыванием в Пскове, Александр всё же посетил врача – чтобы при составлении письма императору опираться на достоверные данные о своём здоровье. В приёмной молодого доктора никого не было. Впустивший Сашу внутрь слуга позвал своего хозяина из глубины дома. Тот вышел, вытирая руки салфеткой. Запах вина разнёсся по кабинету.
– Добрый вечер, – недовольно поздоровался доктор. – На что жалуетесь?
– На болезнь ног, – ответил Пушкин, опираясь на свою тяжёлую трость, которую постоянно носил для тренировки физической силы. – Расширение вен, аневризма, ну вы понимаете.
– Как часто вас беспокоят боли? – спросил врач, не пытаясь осмотреть пациента.
– Постоянно, – соврал Саша. – Особенно после ходьбы по распутице в моей деревне.
– О, знаете, – с умным видом сказал доктор, – это тяжёлая форма аневризмы, вам срочно нужна операция, без неё вы не протянете и пяти лет.
– Да, – потупил взгляд Александр, – я уже договорился с профессором Мойером из Дерпта, но мне нужна медицинская бумага, чтобы выехать за границу.
– Э-э-э, – протянул врач, косясь на дверь. Ему явно хотелось вернуться к столу. – Приезжайте через неделю. А лучше – через месяц. Я вам напишу рекомендацию.
Вернувшись в Михайловское, Пушкин принялся за прошение.
«Всемилостивейший государь!» – начал он. В этом месте Александр задумался. С одной стороны, слова нетрезвого доктора давали некоторую надежду на законное подтверждение диагноза, а с другой… Николаю Саша не верил. Ну, не верил – и всё тут. Почесав левую щёку чуть ниже бакенбарда, он продолжил писать. «В 1824 году, имев несчастье заслужить гнев покойного императора… Ныне, с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием…» А теперь можно было сделать акцент на состоянии здоровья: «…требует постоянного лечения… осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие краи». Тут Саша скривился, но сделал над собой усилие и подписался: «…императорского величества верноподданный Александр Пушкин». Поставил точку, выдохнул и запустил чернильницею в стену.
Новостей никаких не было. Саша бы умер в тоске и ожидании, если б в Тригорское не вернулись Осиповы, а следом за ними – Алексей Вульф, да не один, с приятелем-однокашником. Николая Языкова Пушкин знал заочно, со слов Алексея и по переписке. Он тоже был поэтом, неплохим для его возраста, этим и заинтересовал Александра. При личном общении простой и открытый юноша понравился Саше ещё больше. Они много разговаривали – Пушкин опять почти поселился в Тригорском, но и к себе звал приятелей. Языков подружился с Ариной Родионовной, да и она привечала его, как родного. Месяц пролетел за шумными застольями, перемежающимися баней, купанием в Сороти и няниными сказками. Саша и думать забыл о своих заботах, однако губернатор Адеркас снова прислал ему приглашение – на этот раз с предложением пройти нормальное медицинское обследование во врачебной управе Пскова. Отказываться было нельзя – Адеркас был расположен к Пушкину и мог поспособствовать его возвращению в столицу. Но и отрываться от весёлого времяпровождения тоже не хотелось. Проблема решилась просто – Вульф и Языков сами напросились сопровождать Сашу в Псков. Отъезд был назначен на восемнадцатое июля.
Вечером накануне Пушкин остался один – ему нужно было собрать документы, а утром он обещал заехать за приятелями в Тригорское. Уже стемнело, няня внесла свечи и села в уголок, вздыхая.
– Что с тобой, мамушка? – спросил Саша, оборачиваясь от шкафа.
– Неспокойно мне, голубь мой.
– Было б чего переживать! Я ведь действительно еду в Псков, на этот раз именно туда, к доктору.
– Я это знаю, родненький, но душа болит, – пожаловалась Родионовна.
– Ну от этого никакого лекарства нет. Разве что выпить?
Няня махнула на него рукой и понизила голос:
– Сон мне снился намедни. Хочешь верь, хочешь не верь. Ждёт тебя, свет мой Александр Сергеевич, дальняя дорога в тёмные леса. Я тут собрала немножко, – она смутилась. – Ты только не серчай! Давай зашью в подкладку.
Арина Родионовна пошарила в переднике и достала тощую пачку синих ассигнаций.
– Господи, мамушка, что ты придумала! – воскликнул Саша, но по сердцу его пробежал холодок. Нянины предчувствия редко обманывали.
– Позволь! – попросила няня. – Мне спокойнее будет.
Надо признать, что денег у Пушкина и впрямь было немного, а те, что ему платили за публикации, сразу расходились на игру или выпивку. Поэтому мамушкина поддержка оказалась бы кстати, если б не ужасная неловкость ситуации. Слёзы выступили у Саши на глазах, он бросился к няне и крепко обнял её, целуя морщинистые щёки. Няня тоже расплакалась и после всё всхлипывала, зашивая деньги в Сашин жилет.
Утром Пушкин уехал в Тригорское. Солнце только-только показалось из-за горизонта, но пчёлы уже поднялись над лугом, предвещая жару. Не заходя в дом, Александр ждал, пока появятся Вульф и Языков, но на крыльцо к нему вышла Прасковья Александровна.
– Доброе утро, Сашенька, – непривычно ласково поздоровалась она.
– Доброе, – ответил Пушкин, он уже мысленно был в Пскове. – А где?..
– Проспали они, – махнула рукой хозяйка, поняв вопрос с полуслова. – Скоро соберутся, – она подошла к Саше и взяла обе его ладони в свои. – Будь осторожен. Я прямо места себе не нахожу – даже не спала сегодня. Что-то не то в воздухе.
– Душно, – легкомысленно ответил Пушкин. – Наверное, будет гроза. Нужно успеть доехать до города.
– Да, может, дело в этом, – задумчиво сказала Прасковья Александровна, отпуская его. – Тогда не буду задерживать, – она погрустнела.
– Милая моя Прасковья, – заметил, наконец, её угнетённость Саша, – всё будет хорошо. Мы вернёмся дней через пять – и сразу к вам. И Алексея я верну в целости, – он усмехнулся.
Вульф оказался лёгок на помине и прервал их прощание. Шумно вывалившись из дверей, они с Языковым погрузились в коляску и, дождавшись Пушкина, погнали в Псков. Когда вечером началась гроза, приятели уже были в гостинице.
На следующий день Александр сразу занялся делами. Во врачебной управе его осмотрел доктор и, к удивлению, подтвердил диагноз.
– У вас расширение вен обеих нижних оконечностей, особенно правой голени, – заявил он. – И затруднённость в движении вообще, ведь так? – особенным вопросительным взглядом посмотрел эскулап.
– Как вы верно подметили, сударь! – осторожно ответил Саша. – Сколько я вам должен?
– Сколько изволите, – врач опустил взгляд, – но гербовая бумага стоит три рубля.
Пушкин дал десять именно за то заключение, которое ему было нужно.
С оформленным документом он явился к Адеркасу.
– Я позволил себе придержать ваше прошение до получения медицинских бумаг, – сообщил тот. – Теперь я отправлю весь пакет дальше. Вы же понимаете, невозможно сразу передать письмо Его Императорскому Величеству, оно должно последовательно подняться наверх, – он сделал движение ладонью. – Возможно, для вас это окажется к лучшему, пройдёт какое-то время после казни.
Пол будто бы вылетел у Саши из-под ног.
– Какой казни? – выдавил из себя он. – Я ничего не знаю.
– Ох, – на добродушном лице губернатора появилась озабоченность, – вы сядьте, сядьте. Может, воды?
Пушкин отрицательно качнул головой.
– Кого? – хрипло спросил он. – Это же не секретные сведения?
– Нет, конечно, нет. Просто до нас новости долго идут. Уже шесть дней тому. Пестель, Каховский, Муравьёв-Апостол, Бестужев-Рюмин и Рылеев – повешены. Остальные – в Сибирь.
Пушкин чуть слышно выругался и до крови прикусил себе губу. Внутри всё кипело и требовало выхода. Приговор суда был предсказуем, но при этом казался совершенно невозможным.
Адеркас прикрыл уши руками:
– Учтите, любезный, я ничего не слышал. Сочувствие мятежникам карается нынче не мягче, чем само участие в заговоре. Держите себя в руках.
– Александр!
Пушкин открыл глаза. И тут же закрыл, реагируя на невыносимо яркий свет.
– Барин, проснитесь!
