– Собирайтесь быстрее, Александр Сергеевич, ехать пора.
«Ну вот, – досадливо подумал Пушкин, – снова заспешили! Хотя куда от нас денется Сибирь?..»
Он скривился – то ли нахмурился, то ли улыбнулся – и живо спрыгнул с кровати. В передней комнате их уже ожидали. Кроме переминавшегося с ноги на ногу, будто готового бежать домой пешком, Петра Ивановича и станционного смотрителя, было трое приезжих. Тот же комплект: жандарм, фельдъегерь, узник. На последнем не было цепей или кандалов, напротив, он был одет в новый суконный сюртук цвета бордо, из-под которого выглядывал бежевый, в цвет брюк, жилет и белая, хоть и запылённая в дороге, рубашка. Но молодого человека выдавали глаза. Не могло быть в столь нежном возрасте у юноши его чина такого безнадёжного, измученного взгляда. Если бы не это, то мальчика можно было б назвать красивым, – признал Саша. Высокий, выше Пушкина на целую голову, крепкого телосложения, с тёмными вьющимися волосами и немного капризным ртом – прямо хоть сейчас вешай на шею орден и веди во дворец на бал. Если побрить, конечно. Саша непроизвольно почесал собственную колючую щёку.
Блинков подошёл к своему коллеге, фельдъегерю явно польских кровей, и тихо заговорил с ним. Из-за перегородки вышла дочь смотрителя, лет двенадцати, и передала новому жандарму свёрток с едой. Модный юноша проводил его голодным взглядом. У Саши тоже слегка заурчало в животе. Он жестом подозвал девочку и сунул ей монетку.
– А можно мне того же? – вкрадчиво шепнул Пушкин.
Девочка оглянулась на отца, тот едва заметно кивнул. Через пару минут, переговоры фельдъегерей ещё не успели завершиться, Александр получил свой свёрток и, благодарно улыбнувшись доброму семейству, сунул пакет подмышку.
– Вы откуда таким щёголем? Будто не в фельдъегерской повозке в Сибирь едете, а в Петергоф на прогулку, – спросил у товарища по несчастью Пушкин, не выдержав долгого молчания.
Они мчались на восток в почтовой кибитке, с молодым жандармом и Василием Гавриловичем Блинковым.
– Это мне maman с сестрёнкой передали перед отъездом, – смутился новый знакомый.
– С сестрёнкой? А велика сестрёнка-то? Красивая?
– Вы… Вы мою сестру не трожьте! – от волнения начал заикаться юноша. Потом помолчал и, успокоившись, всё же ответил. – Красивая. А вырастет – ещё красивее станет. Жаль, не увижу.
– Как звать-то? – Александр решил не обострять ситуацию. В конце концов, им ещё бог знает сколько вместе бедовать.
– Натали… – попутчик вздохнул. – А, или вы про меня? Гончаров Дмитрий Николаевич. Простите, что сразу не представился. Как-то это всё меня несколько выводит из равновесия, – чопорно добавил он.
– Пушкин Александр Сергеевич, – в тон ему представился Саша. – Это кого хочешь выведет, – он махнул рукой. – Завтракать будете?
Жандарм как раз развернул свой свёрток и поделил содержимое с Василием. Они явно были знакомы и в радости встречи настроены благодушно, поэтому, когда Саша достал пакет с завтраком и поделил его с Дмитрием, ничего не сказали, продолжив трапезу.
– П-пушкин? Тот самый? – немного заикаясь, спросил Гончаров, проглотив свою порцию. Его глаза разгорелись, выдавая настоящий возраст – совсем мальчишка, лет восемнадцати, не больше.
– В Лицее изучали? – наобум бросил Саша, входя в раж.
– В Московском университете, – смущаясь, поправил молодой человек. – В Лицее не довелось учиться. Большая честь ехать с вами вместе.
– В Сибирь?! – не сдержавшись, расхохотался Пушкин. Он даже забыл злиться, так его забавлял новый знакомый.
– А ну, потише, – рявкнул на них жандарм. – Потише, судари, – повторил он спокойнее. – Не положено вам светские беседы на этапе вести. Вот доедем до места, там и болтайте.
– А долго ли ехать, позвольте узнать? – осведомился Гончаров.
– Не позволю, – твёрдо сказал офицер, но потом ответил. – Долго. Не меньше месяца. Но вам знать этого нет нужды.
Дорога и впрямь оказалась долгой. Останавливались в основном на небольших станциях, явно соблюдая некий график. Раз в три дня ночевали в гостиницах или прямо в станционных домиках, остальное время мчались, покрывая по двести вёрст в сутки. Проехали стороной Кострому, Вятку, Пермь. Совершенно молчать днями, конечно, было невозможно. Из кратких разговоров Александр узнал, что Гончаров – старший сын небогатых московских дворян, по одной из веток даже родственник, но лично Саша никогда не встречался ни с ним, ни с его близкими. Дворянства, к счастью, Дмитрия не лишили, поэтому ехал он также на поселение, свободный от кандалов. Об ужасах полугодичного пребывания в Петропавловской крепости юноша, косясь на офицеров, пообещал рассказать «когда-нибудь потом», как и о казни, и об обстоятельствах его собственных невзгод.
«Можно было бы ехать, наслаждаясь путешествием, – думал Пушкин, глядя на пролетающий мимо пейзаж. Стоял август, в этих краях уже не жаркий, но природа ещё не увядала, лаская взор яркой зеленью. – Можно бы, если забыть, что едем на восток, а не на запад, как мечталось, да и чернильница в багаже, а достать нельзя». Саша неподдельно страдал от того, что приходящие к нему строки – а в дороге всегда хорошо сочинялось – забываются уже через день. Блинкову втемяшилось, что осуждённым нельзя давать в пути чернила и бумагу, вот он и строжился, ссылаясь на инструкции.
А меж тем на второй неделе путешествия на горизонте показались вершины Уральских гор. Приближался восточный край России.
Кибитка взбиралась на перевал. Лошади натужно храпели, ямщик стегал их так, что Саша морщился. На верхней точке дороги, перед спуском, возница показал кнутом вниз и сказал значительно:
– Вот она, Сибирь!
Под ними лежали бескрайние, насколько хватало взгляда, леса с узкими лентами рек. Городов и сёл не было видно вовсе. Вечерний сумрак охватывал это зелёное море, хотя солнце ещё только повернуло к закату – но уже скрылось за горным хребтом для тех, кто был там, внизу.
Бесконечная, как тайга, тоска захлестнула Александра. Он вспомнил, как изнывал от скуки в Михайловском, несмотря на близость тригорских соседей, нянину компанию, возможность выезжать в Псков за нехитрыми провинциальными развлечениями. Теперь всё будет иначе – даже почта сможет дойти до друзей только за месяц, из забав, вероятно, выращивание репы и флирт с местными медведицами. Мысленно проклиная Николая и свой чрезмерно длинный язык, Саша совсем впал в уныние. Спутник его тоже помрачнел, думая о чём-то своём.
Спустя неделю они всё ещё были в пути. Проехали Екатеринбург и Тюмень, не заезжая на городские улицы, повернули на север.
– Мы едем в Тобольск, верно? – спросил Пушкин у Блинкова во время одной из кратких остановок.
Василий Гаврилович погладил свежую лошадь по гриве, помолчал, потом всё же ответил:
– Верно. Мы с Игорем Семёновичем потом домой повернём. А для вас это ещё не конечный пункт.
– А куда нас? – с замиранием сердца спросил Саша. Тобольск он знал, много лет назад его прадед, Абрам Ганнибал, служил в тобольском гарнизоне после ссылки Александром Меншиковым. Этот город остался в семейной истории культурным и промышленным центром Сибири, вполне пригодным для жизни.
Какая ирония – повторить судьбу прадеда спустя без малого сто лет!
– Там распределят, – махнул рукой Блинков. – Моё дело – доставить вас в Приказ о ссыльных.
– А вы знаете, что первым ссыльным в Тобольск прибыл угличский колокол, поднявший народ на восстание после убийства царевича Дмитрия? – в предвкушении встречи с людьми, на Сашу напала медвежья болезнь красноречия, и даже суровый жандарм Игорь Семёнович не мог заставить его замолчать. – А у Даниэля Дефо герой-путешественник восемь месяцев зимует в Тобольске, восемь месяцев – зима, вы представляете? Дмитрий, вы читали эту книгу? – обратился Пушкин к Гончарову, пытаясь его расшевелить. Чем дальше они забирались в Сибирь, тем более подавленным выглядел Митя.
– Нет, – ответил юный Гончаров. – Она ведь, кажется, на английском?
– Да, а вы не владеете? I'm sorry!
– Извольте говорить на русском! – не выдержал Блинков. – Здесь всё равно единственный язык, кроме родного, который может вам пригодиться – это татарский. Уверен, вы его не знаете.
– Разве это проблема для образованного человека? – парировал Пушкин с дружелюбной улыбкой. – Выучим! Кстати, а вы знаете, что двести пятьдесят лет назад Тобольск был татарским городком с названием Сибирь? А потом сюда пришёл доблестный Ермак. Несомненно, теперь мне судьба воспеть этого достойного человека, раз уж я здесь.
Василий Гаврилович болезненно поморщился:
– При всём моём расположении к вам, Александр Сергеевич, – сухо сказал он, – лично я буду рад вернуться домой. А вы… Сочиняйте пока свою поэму молча.
Он устроился поудобнее в углу повозки и демонстративно закрыл глаза.
Наутро показался Тобольск. Даже в этой гористой местности белокаменные стены его Кремля возвышались над лесом, простирающимся в обе стороны от дороги. Это был первый город за две недели на пути от Москвы, поэтому видеть воочию крепостные сооружения и купола соборов было отрадой для изголодавшегося по цивилизации Александра.
Переправившись через Иртыш на пароме, въехали в Тобольск, с окраин, конечно, застроенный небольшими деревянными домиками. К счастью, погода стояла солнечная, но повозку изрядно трясло по засохшей грязи, взбитой ногами местных жителей и скота. Позже дорога выровнялась, вокруг появились долгожданные особняки с цветущими палисадниками. Почти у самого подножия Кремля ямщик остановил лошадей возле двухэтажного каменного здания с белым нарядным фасадом в стиле барокко.
– Приехали, – сказал Блинков, поправляя фуражку. Он спрыгнул на землю, и, приказав остальным оставаться на месте, вошёл в дом.
Долго ожидать не пришлось – через четверть часа из дверей показался офицер и пригласил всех пройти внутрь. Пушкин с Гончаровым шли по ковру через арочные своды, удивляясь, откуда в Сибири такая роскошь. В большой комнате путников встретил генерал-губернатор. Их представили. Бантыш-Каменский, молодой для такой должности, стройный мужчина, оказался тёзкой Гончарова.
– Александр Сергеевич, Дмитрий Николаевич, рад вас приветствовать! – неожиданно сочувственно сказал он. – Я могу задержать вас в пути всего лишь на сутки. В доме полицеймейстера вам приготовлена комната, там можно будет отдохнуть, сходить в баню, поужинать – я пришлю своего повара. Ваши сопровождающие остановятся у меня, а завтра вам назначат новых, из Приказа.
Саша церемонно поклонился в знак благодарности, хотя на самом деле ему хотелось прыгать от радости. Баня в данный момент была пределом его мечтаний. Имея привычку каждый день купаться, оказалось сложным полмесяца обходиться даже без умываний. Митя же больше наслаждался возможностью вытянуть свои длинные ноги, чем позже и воспользовался, сидя в кресле после бани и сытного, вкусного ужина.
Пушкин же спросил у добрых хозяев чернил, клятвенно заверив полицеймейстера, что никаких писем он отправлять не будет, и весь вечер, не разгибая спины, старался восстановить на бумаге всё то, что приходило ему в голову в последние две недели.
Гончаров уже спал, раскинувшись во весь рост на кровати, когда Саша закончил и тоже, наконец, лёг в мягкую и чистую постель. Усталость, физическая и умственная, взяла своё, и он забылся глубоким сном без сновидений.
На следующий день незадолго до обеда к полицеймейстеру пришёл унтер-офицер из Приказа о ссыльных. После, за столом, хозяин рассказал новости.
– Завтра с раннего утра поедете по этапу с конвоем. Вот этот офицер, Степан Булатович, и будет вас сопровождать. Я похлопотал, ящик ваш с вещами обещали взять, но вот кормят в дороге плохо, 15 копеек в день на хлеб. Катерина Ивановна соберёт вам с собой чего-нибудь, на первое время хватит. Поедете, к счастью, на телеге, не пешком тащиться.
У Гончарова глаза расширились от ужаса.
– А д-д-далеко ехать?
– Полторы тыщи вёрст. Недели за две доберётесь, коли дождя не будет.
Дмитрий не сдержал горестного вздоха, кажется, он только сейчас начал осознавать, во что вляпался. Честно говоря, Саша тоже не совсем представлял, что их ждёт в конце пути. Поселение в Сибири казалось не страшнее любой из известных ему деревень. Разве что холоднее должно быть, но пока лето. Пушкин был ссыльным уже седьмой год, к изоляции, как он себе её воображал, Александру было не привыкать. Поэтому он не боялся, но временами бешено злился и строил заранее планы на триумфальное возвращение, не веря в окончательность и бессрочность приговора.
Ещё не взошло солнце, когда Пушкин и Гончаров были на крыльце Приказа. Полицеймейстер любезно подвёз их и, дождавшись унтер-офицера Алиева, уехал, пожелав лёгкой дороги. Степан Булатович неодобрительно покосился на Сашин багаж. Как раз подъехала телега – простая, даже без сидений, вместо них между бортами были привязаны верёвки. Возница натянул поводья, останавливая пару лошадей мелкой, но явно выносливой породы – с крепкими короткими ногами и выраженной мускулатурой.
– Господа Пушкин и Гончаров, извольте размещаться в телеге, мы выезжаем, – без приветствия, с долей неприязни сказал Алиев.
Саша кивнул Дмитрию, и они начали поднимать дорожный ящик внутрь.
– Стой, – окрикнул их офицер, – что у вас там?
Поставив ящик обратно на землю, Пушкин развёл руками:
– Разве господин полицеймейстер не договаривался с вами об этом?
Алиев дёрнул подбородком:
– Я здесь принимаю решения о том, что везти по этапу. Большинство ссыльных, надо сказать, идёт пешком, в казённых халатах и абсолютно не обременёнными ношей. Вам, в виду дворянства, сделано исключение. Тем не менее, лишние вещи вам не понадобятся, оставим их здесь, – он нехорошо усмехнулся.
Саша почувствовал, как вскипает кровь в жилах. В глазах потемнело от гнева. Но не успел он отреагировать, как услышал сзади мягкий Митин голос:
– Степан Булатович! Мы поднимем багаж сами, покорно благодарим. Вот, возьмите за вашу заботу, – и Гончаров, подойдя ближе, что-то положил унтер-офицеру в руку.
Тот прищурился, глядя в свою приоткрытую ладонь, потом улыбнулся вдруг приветливо и сказал:
– Грузите, господа, быстрее, и сами устраивайтесь поудобнее, дорога дальняя!
На выезде из города телега, на облучке которой рядом с извозчиком сидел Алиев, обогнала колонну этапируемых ссыльных, тех самых, о которых говорил унтер-офицер. В серых халатах, прикованные к прутам, гремя кандалами, они растянулись на полсотни саженей. Головы были обриты наполовину, оставшиеся волосы болтались, немытые и нечёсанные. На лбу и щеках у многих краснели свежие клейма: «В», «Г» и даже – «Кат». Женщины, которых было в несколько раз меньше, чем мужчин, ехали позади на телегах, кое-кто держал на руках детей в таких же серых хламидах, как у взрослых. Это мрачное шествие возглавлялось унтер-офицером в тёмно-синем, как и у Алиева, мундире с серебряными эполетами на плечах и с алыми лампасами на штанах. Такого же яркого цвета погоны были и у солдат, сопровождавших колонну. Слева у каждого висел карабин. У Степана Булатовича он тоже был, что заставило Пушкина задуматься, против кого предназначено это оружие – сдерживать диких зверей или же не давать пленникам сбежать? Второе выглядело маловероятным, так как бежать было решительно некуда – дорогу окружал такой густой лес, что сквозь заросли мог продраться разве что медведь.
Несмотря на то, что телега ехала медленно, куда медленнее почтовой кибитки, колонна этапируемых вскоре осталась позади. За весь день пути Саша не увидел больше ни одного человека на дороге. Алиев к ним с Гончаровым не оборачивался, время от времени перебрасываясь фразами с извозчиком. Два раза проехали, не останавливаясь, этапные остроги, больше похожие на плохо построенные казармы. Деревень вдоль дороги не было. К вечеру на холме показался ещё один острог. Степан Булатович приказал свернуть к нему и заночевать. Солдат у ворот, впустив телегу во двор, задвинул тяжёлый засов. Дмитрий судорожно оглянулся и громко сглотнул.
– Проходите, господа, не стесняйтесь, – пошутил унтер-офицер, слезая с облучка. – Для вас здесь подготовлена отдельная комната.
Не заботясь далее о размещении конвоируемых, Алиев вошёл в сруб.
Пушкин спрыгнул на землю. От долгого и неудобного сидения на плетёнке из верёвок ноги у него затекли как никогда. Он достал из телеги свою ореховую трость и, слегка прихрамывая, стал прохаживаться в ожидании Гончарова. Но тот почему-то не спустился, даже когда трое солдат сопроводили возницу в отдельно стоящий домик, выпрягли и увели лошадей в конюшню. Вцепившись в борт и побледнев, Дмитрий вперил взгляд в некрашеные стены острога.
– Пойдёмте, сударь! – позвал его Саша. – Осмотрим эту гостиницу.
Митя замотал головой.
– Я лучше тут, на свежем воздухе.
Быстро темнело, и воздух действительно начал свежеть. Зябко поведя плечами, Александр снова предложил таким тоном, каким уговаривал бы лошадь или ребёнка:
– Спускайтесь. Возможно, здесь есть горячий ужин или хотя бы чай. И постель! Давайте я помогу сойти, у вас, наверное, тоже онемели конечности.
– Спасибо, – с благодарностью сказал Дмитрий, протягивая руку. – Приятно, знаете ли, чувствовать, участие. Насиделся я в одиночку, – он наконец слез на землю.
– Ничего-ничего, – похлопал его Пушкин по руке, – живы будем – не помрём, как говорит моя няня.
Гончаров неожиданно по-детски шмыгнул носом.
– О, да вы совсем продрогли! – Саша приобнял молодого человека за плечи, и они вместе вошли внутрь.
Поужинали пирогами от добрейшей жены полицеймейстера, которая в узел с едой положила ещё и шерстяное одеяло. Пушкин отдал его Мите, сжавшемуся в углу на лавке. Собственно, лавки и составляли всю меблировку предоставленной им «комнаты». Чаю, вернее, кипятка с какими-то травами, принес солдат. «Интересно, полагается ли чай лишённым чинов и дворянства?» – думал Александр, рассматривая в наступающих сумерках плохо сложенные стены, через которые сквозил ветер. Все друзья, попавшие в эту заваруху, наверняка ещё сидели в крепости. А может, тоже ехали на восток, в холод и неизвестность, без возможности уединения и в то же время – без сообщения с близкими. Внезапно Саша понял, что на этом участке пути гораздо меньше надзора. Вот, например, сейчас они были с Гончаровым одни.
– Послушайте, Дмитрий, – начал Пушкин. Тот поднял голову. – Сколько я вам должен за мои вещи?
Молодой человек мотнул головой, как телёнок, отгоняющий мух.
– Нисколько.
– Но вы же денег дали? – полуутвердительно сказал Саша.
– Сочтёмся… Когда-нибудь. Сейчас у меня ещё много.
