– Еще бы часок, и не спасли, – сетовал дежурный врач, когда Танечка вся в слезах привезла матери домашние вещи. – Аппендикс-то гнойным оказался.
От наркоза Евгения Михайловна отходила плохо, сердце два раза сбивалось с ритма. Танечка хотела нанять сиделку, чуть ли не на коленях умоляла дежурную медсестру поухаживать самой, но строжайший карантин воспрепятствовал героическому настрою.
– Не положено, голубушка, никак не положено. Ваша мама нетяжелая. Справится, – уверяла ее дежурная медсестра, держа за руку. Не помог даже конверт, сложенный вдвое, на всякий случай Танечкой приготовленный. Порядки оказались строгие.
Уже на вторые сутки больничного покоя, передвигаясь мелкими шагами вдоль стеночки, Евгения Михайловна принялась за старое, тем более и место было подходящее – хирургическое отделение просто кишело мужским многообразием.
Поиски привели Евгению Михайловну в процедурный кабинет. Перевязывала ее Вера Игнатьевна, в ту пору еще простая медсестра с большим опытом по части перевязок. Слово за слово вывело двух собеседниц на общий интерес: у обеих взрослые дети, брачная пора давно прошла, но внуков хочется, а где их взять. Как-то так. Разговор получился доверительный, почти душевный. Хоть и говорили они иносказательно, – одна охало, другая поддакивала, – но телефонными номерами при выписке Евгении Михайловны женщины обменялись.
С того дня развернулась полномасштабная кампания по сближению двух семейств.
За всю жизнь Евгения Михайловна не испытывала столько страха, как в день знакомства, которое они два месяца планировали с Верой Игнатьевной за спинами великовозрастных детей. Встреча все откладывалась, и виной всему была врачебная занятость двух состоявшихся индивидуумов, похожих в профессиональной плоскости и разных по половому признаку.
– Ах, как бы взять их вместе и соединить. И пусть живут нам на радость, – мечтала бедная Евгения Михайловна, тяжело дыша в телефонную трубку, а Вера Игнатьевна всецело разделяла ее желание.
Но встреча состоялась, и Татьянин день для знакомства выбрали неслучайно. По легкому снежку с букетом белых гвоздик Дмитрий Павлович явился на порог незнакомой квартиры. Из кухни пахло пирогами. На столе, сервированном по всем правилам этикета, остывали незамысловатые угощения. Три женщины, среди них и Вера Игнатьевна, переживали за мягкость отбивных, за свежесть заварных пирожных, за пропеченность ягодного пирога и наперебой подкладывали в тарелку гостя лучшие куски, просили откушать и обязательно оценить.
Тепло духовки преображалось в неосязаемый шлейф, сливалось с теплом человеческим и обволакивало обмякшее со второй рюмки коньяка тело Дмитрия Павловича, уставшего после операционного дня и неподозревающего, какие планы строила за его спиной собственная мать. Ему было хорошо, тепло и сытно. О большем он не мечтал.
Заманить сына к незнакомым людям Вере Игнатьевне удалось благодаря его зубу, не ко времени разболевшемуся. Зуб ныл давно. Дмитрий Павлович побывал у некоторых специалистов, но последний – совершенно безграмотный – так неумело вставил штифт, что зуб дал незаметную трещину. Ноющая боль появлялась внезапно, как назло, перед сложной операцией, и плохо действовала на общее самочувствие Дмитрия Павловича, но он старался о боли не думать. Мать пообещала найти лучшего хирурга в городе. И нашла. Им оказалась дочь ее новой знакомой.
– Представляешь, Димочка, она тоже училась в твоем институте. Большая умница. Все ее хвалят. От клиентов отбоя нет…
О свободном семейном положении зубного техника Вера Игнатьевна умолчала, чтобы не спугнуть сына раньше времени. Танечка, ко всем внешним достоинствам имевшая непосредственное отношение и к медицине, нравилась ей все больше и больше. Прямая линия – бесконечная по своей сути, – по которой Вера Игнатьевна последние годы бежала в заданном направлении, неожиданно изогнулась и замкнулась в круг. Продолжать бег не имело смысла.
Затея со знакомством удалась. В молодой хозяйке Дмитрий Павлович сразу узнал бывшую сокурсницу из параллельного курса, вспомнил, что она ему даже чем-то нравилась, то ли вздернутым носиком, то ли мягкими ямочками на пухлых щеках. Если Танечка и располнела за последние десять лет, то совсем чуть-чуть. Движения ее были осторожны, немного скованны, и все из-за ограниченности рабочего пространства между стоматологическим креслом и предметным столиком. В первое знакомство Дмитрия Павловича поразили ее открытая улыбка, плавность движений, пухлый ротик и веселость в разговоре о серьезных вещах.
Они не могли наговориться. Остывали пироги, выдыхалось шампанское, по тарелкам растекалось заливное, а поток воспоминаний не иссякал. О зубе никто не вспомнил.
В тот вечер оба почувствовали: что-то произошло, что-то сработало в сложном механизме взаимной симпатии.
Знакомство они продолжили лечением зуба. Для будущего предполагаемого мужа Танечка не пожалела ни сил, ни хорошего югославского материала. Через месяц у Дмитрия Павловича вместо больного зуба стоял надежный, ладно пристроенный мост. Разговоры о чудесных Танечкиных руках подтвердились, руки у нее, действительно, оказались чудесными, просто золотыми…
Женщины у Дмитрия Павловича заводились редко. Женского терпения надолго не хватало, как и не хватало свободного времени практикующего хирурга для свободных отношений. Связи на стороне освежали будни закоренелого холостяка, а удовлетворения если и приносили, то только в области чисто физиологической, не касаясь душевной. Как и всякий мужчина-переросток, проживающий в одной квартире с родителями, он привык к удобству, к готовому завтраку и разогретому ужину. Привык к всепоглощающей материнской любви к единственному ребенку и позволял себе некоторые шалости, но о своих ночных «дежурствах» всегда предупреждал, и, возвращаясь домой под утро, благодарственно целовал теплыми губами материнский висок.
Стараниями Веры Игнатьевны, от которой напрямую зависел налаженный быт, карьерный рост его медленно, но верно шел в гору, а по пути Дмитрий Павлович временами ощущал около себя пустое пространство и хотел его заполнить. Ради Танечки в один день он оборвал все старые связи.
В силу своего женского предназначения Татьяна Яковлевна стремилась к постоянству, но так получилось, что и ее не выбирали, и она особого выбора не имела. Последние два года у нее тянулся вялый роман с женатым человеком. Она и сама не знала, зачем согласилась на подобные амуры, но привычка – дело странное, и бросить жалко, и бессмысленно продолжать, но все-таки продолжала. Знакомство с Дмитрием Павловичем избавило ее от лишних метаний. Свое решение о разрыве она сообщила любовнику на следующий же день по телефону из ординаторской…
Они гармонично подходили друг другу, со стороны смотрелись привлекательной парой. Время от времени Вера Игнатьевна набиралась смелости, когда видела сына в приподнятом настроении, и открыто намекала ему на такую особенность.
– Ты знаешь, Димочка, а Танечка мне нравится. Даже очень. Вы с ней одного поля ягоды, и к доктору ходить не надо…
Дмитрий Павлович и сам понимал: влачить холостяцкое существование давно надоело, надо остепеняться.
Свадьбу сыграли летом, в открытом, просторном ресторане у самой воды. Гостей прибыло столько, что едва разместили.
Евгения Михайловна все беспокоилась о затратах и о бывшем муже, Якове Заевском. Ее отложенные сбережения не покрывали и трети размаха свадебного торжества, но Танечка от предложенной помощи отказалась. Они с Димочкой все сами распланировали и за все сами заплатили – дети большие, в конце концов, могут себе позволить такие расходы. Бывшего мужа перед рестораном, пока молодые делили каравай, Евгения Михайловна выглядывала из-за нехороших, смутных подозрений, что день этот, радостный и долгожданный, непременно будет омрачен появлением Якова, но все обошлось. Заевский на свадьбу дочери не пришел.
Для Веры Игнатьевны ложкой дегтя в сладкой бочке микстуры воссоединения двух семейств оказалась новость о Татьянином отце, о котором говорить вслух было непринято. Яков Гаврилович ушел из семьи в тот год, когда Таня окончила школу и поступила на первый курс института. Другая женщина, более утонченная и возвышенная, коварно овладела его сердцем. Квартиру в двухэтажном доме на шесть хозяев по улице Онежской Яков Гаврилович оставил жене и дочери. Квартирка была настолько жалкой и дрянной, что разделу не поддавалась. Две комнатенки с невысокими потолками, с вечными сквозняками и голубой от купороса ванной еще долго хранили деяния его умелых рук.
За последние пятнадцать лет Танечка видела отца всего один раз через запотевшее стекло троллейбуса, когда поздно возвращалась с работы, поэтому сомневалась – он ли? Но на свадьбу зачем-то решила пригласить. Заевский с новой женой и пасынком жил практически по соседству, через два квартала. Таня выведала его номер телефона в регистратуре местной поликлиники. Набралась смелости и вечером позвонила. Разговор получился короткий, скомканный, но по голосу она поняла, что отец ее звонку обрадовался, показалось даже, что прослезился, обещал на свадьбу прийти, но не пришел. Впрочем, за праздничной суетой его отсутствия не заметили.
Сама Евгения Михайловна о супруге хранила гробовое молчание, а если кто спрашивал, говорила – умер, и все считали Татьяну Яковлевну наполовину сиротой. Этой же версии придерживалась и Вера Игнатьевна, когда выстраивала династическую линию для будущих внуков.
Скорая беременность оказалась для Танечки совершенной неожиданностью. Конечно, о ребенке она думала, но и предположить не могла, что зачатие произойдет в первую брачную ночь. Одна Вера Игнатьевна не сомневалась в дате. Накануне свадьбы ей приснился сон, что родится у них девочка – хорошенькая, здоровенькая, с белокурыми волосами, хотя у обоих родителей волосы были темно-каштановыми. Сон Вера Игнатьевна записала в отрывном календаре, запись хранила и предъявила в доказательство, когда Таня призналась в беременности. Было чему удивляться.
В тридцать четыре первые роды отягощались таким длинным списком патологий, что вероятность заполучить благополучного ребеночка уменьшалась с каждым днем. Несмотря на резкое ухудшение материнского здоровья, не считая анемию второй степени, пиелонефрита и трех раскрошенных на куски зубов от недостатка кальция, плод в материнском животе развивался по плану, при аускультации четко прослушивались сердечные тоны и биение брюшной аорты. По своим больничным связям Вера Игнатьевна отыскала для невестки лучшего во всем городе акушера-гинеколога, заранее удобрила почву и ждала всходов.
Лерочка родилась абсолютно здоровой.
Имя ей дали красивое, редкое – Валерия. Но краткость возобладала над красотой. Лерой прозвал ее дед Павел, а за ним и остальные быстро привыкли к производной, позабыв о благородстве и силе византийского происхождения. В день выписки, когда Дмитрий Павлович не без гордости принес туго спеленатый конверт с новорожденной, Евгения Михайловна к ужасу Веры Игнатьевны разложила на обеденном столе прабабкину шубу, подбитую темно-коричневым атласом, латанную на рукавах, изъеденную молью, хранимую сорок лет в пыльном шкафу ради такого случая. Лерочку возложили на примятый мех голенькой попкой, чтобы жизнь у нее сложилась здоровая, счастливая, денежная. Мягкость енотовой шубы новорожденная оценила по заслугам, напрудила теплым ручейком.
Вся родня склонилась над светлой головкой, над заметной впадинкой родничка. Чудесная девочка! Пальчиками крепко схватила бабушку за мизинец. Не иначе будущий хирург! С первого дня в голову Веры Игнатьевны втемяшилась эта навязчивая мысль…
В невестке она не разочаровалась. Татьяна Яковлевна уверенно приняла из стареющих рук бразды правления семейным бытом. Декретный отпуск, отмеренный ей государством в один год, она рационально разделила между ребенком и мужем. У Дмитрия Павловича давно пылился в столе неплохой материал для диссертации, подтвержденный многолетней практикой частных случаев, которые предстояло рассортировать и упорядочить, – трудоемкое занятие, отбивающее всякую охоту к творческому процессу. Но Татьяна убедила мужа завершить начатое. Бессонными ночами она сидела над архивными выписками из болезней, трудилась над редактурой, переписывала черновики набело, и ее усердию завидовал даже Дмитрий Павлович, сладко засыпающий под колыбельную на пронумерованных листках будущей диссертации.
К тому моменту, когда Лера самостоятельно зашагала в ясельную группу, Дмитрий Павлович сдал в переплет законченный труд, в урологическом бюллетене шумно прошла его статья о новом хирургическом методе, а Татьяна Яковлевна уже подталкивала мужа к научному реферату для столичного журнала. Ее знакомства благодаря ежегодным московским стоматологическим конференциям выходили на международный уровень. Сама Татьяна Яковлевна после декретного отпуска получила место заведующей отделением лицевой хирургии и для мужа, застрявшего в урологии городской больницы хоть и с волшебными руками, но обыкновенным хирургом, хотела большего.
Дмитрия Павловича ждала столица, так думала Татьяна Яковлевна. В провинциальном городке краевого масштаба делать ему было нечего, разве что обучать новое поколение, но такой профессорский труд годился для седого, утомленного подагрой эскулапа, а доктору Шагаеву не было и сорока. Ее желания поддержала и свекровь, всей душой желающая видеть сына на вершине медицинской славы.
Обе они просчитались. Получив кандидатскую степень, Дмитрий Павлович продолжил любимую работу, но уже в качестве заведующего урологией. Бумажная волокита ему не нравилась, в кабинете не сиделось, медсестры привыкли к его частым набегам в палату интенсивной терапии, где в углу, огороженном ширмой, заведующий подолгу изучал истории болезней. Очередь к доктору Шагаеву на операцию увеличивалась с каждым годом. Два раза в месяц Дмитрия Павловича зазывали в краевую клиническую больницу для консультации особо сложных случаев. Отказать он не мог.
К тому моменту, когда Лера стала задумываться о выборе своего предназначения, она точно знала, что отец ее специалист первоклассный, переплюнуть его некому, хотя многие завистники старались подпортить Дмитрию Павловичу и репутацию, и характеристику. Продолжить его дело Лера категорически отказалась, когда детально узнала о предмете урологической терапии. К стоматологии у Леры тоже имелось предвзятое отношение. Чужие зубы ее не прельщали. Когда по осени с классом она ходила на медосмотр в зубодралку, тошнотворный запах сверления гнилых зубов кишки выворачивал наизнанку.
Родители оставили дочь в покое, но больше всех на продолжении династии настаивала Вера Игнатьевна. Особенно после того неприятного случая, когда открылся факт непричастности Евгении Михайловны к священным стопам Панацеи. С первого дня знакомства Вера Игнатьевна находилась в заблуждении, и всему виной была Евгения Михайловна, которая своим местом работы назвала районную поликлинику неподалеку от дома и застенчиво умолчала о должности уборщицы, не имеющей никакого отношения к штату медсестер. Проговорилась она случайно, когда жаловалась Вере Игнатьевне на боль в суставах, на вздутые вены и отекшие ноги, напоминавшие слоновьи.
Само собой, Вера Игнатьевна сразу отсекла от династической линии Татьянину ветвь, оставив лишь наклюнувшуюся почку. Лерочке это не помогло.
3
К началу седьмого класса Леру потянуло в искусство, причем в самую насыщенную ее часть – цирковую. Классные походы в цирк зародили в ней уверенность, что с той же легкостью, с какой акробаты-гимнастки исполняли пируэты под куполом, и она сможет выполнять тройной кульбит, танцевать на канате, по кожаному седлу стекать под лошадиное брюхо. О титаническом труде акробатского братства Лера не догадывалась. Фееричность циркового представления она сравнивала с рутиной зубрешкой биологии, и последняя явно проигрывала. Когда бабушка Вера настойчиво посоветовала ей изучать клеточное строение организма, Лера записалась в гимнастическую студию и попросила маму купить совместный купальник с темно-синим трико.
– Леруська, поздно тебе в гимнастки идти с твоими-то ногами, – полушутливо заметила Татьяна Яковлевна.
Ноги у Леры, и вправду, выделялись полнотой, еще подводил тазобедренный аппарат – даже для батута он был широк, а для трапеции тем более.
– Может, театральное тебе подойдет?
Невинную шутку Лера приняла всерьез. Порылась в справочнике абитуриента, и тот факт, что театральные училища принимали документы после полной десятилетки, сыграл главную роль. Нет, профессия актрисы ей не годилась. Восьмилетнего образования вполне бы хватило, и не потому, что училась она плохо, нет, училась Лера обыкновенно лениво, без напора и энтузиазма, будто не для себя, а ради оценки в журнале. Но Оксана Таран как-то на уроке профориентации открыла перед Лерой заманчивую перспективу: после восьмого класса поступить в техникум, доучиться там два школьных года и заодно получить профессию.
– Понимаешь, Лерка, – шептала подруга на перемене. – Чего в этой школе сидеть? В технаре ты уже студент, государство тебе стипендию платит. Мне старший брат рассказывал. Он в Пашковский строительный техникум поступил. У матери денег не просит. Тридцать рублей в месяц получает. Сам себе голова. И я так хочу…
Идея поскорее стать взрослой Лере понравилась.
Весь седьмой класс она готовилась в цирк. Фигура немного возмужала, подтянулись мышцы, округлилась грудь, но рост замедлился. Мозговая деятельность требовала пищи, а подлые калории оседали в лишние килограммы, хотя на тренировках с Леры сходило семь потов. В строю гимнастов фигура ее выделялась ладной сбитой формой, но хрупкости, акробатической легкости не было. Леру всегда ставили в основание пирамиды, и натруженные плечи от чужих ступней после занятий немного побаливали. Это было не то, о чем она мечтала. Материнская склонность к полноте подпортила Лерочке не только силуэт, она ставила большой жирный крест на карьере гимнастки.
Цирк был тем и хорош, что вмещал в себя целое море побочных профессий, начиная от осветителя арены и заканчивая помощником укротителя. Огромное количество народу толпилось за кулисами, но каждый являлся незримым винтиком-шурупчиком спаянного механизма, дарующего зрителям радость.
В начале учебного года по городу запестрели цирковые афиши. Лошади в новой программе открывали второе отделение. Вольтижерка, как приметила Лера, – единственная наездница в мужской труппе – фигурой напоминала ее, Лерину, ну просто точь-в-точь. Костюм с голубыми блестками и пышным плюмажем на голове не уступал акробатическому трико. Быстрота, риск, грация – все завораживало очарованного зрителя – от резкого удара хлыстом до низкого реверанса, причем лошади кланялись наравне с наездниками, заламывая головы прямо в манежные опилки.
Восьмой класс Лера начала с ипподрома.
Ей просто повезло. В первых числах сентября на уроке алгебры завуч завела в класс мужчину высокого роста в белой рубашке. Он кратко объявил, что в секцию верховой езды идет набор. Нужны смелые, ответственные ребята, и девочек тоже берут. Занятия проходят в выходные дни. Очень удобно. Но добираться до ипподрома придется с двумя пересадками часа полтора, не меньше. Многие из учеников переглядывались, пожимали плечами. Потратить единственный выходной день ради сомнительного удовольствия никто из класса не пожелал.
Осень стояла теплая и сухая. В воскресенье Лера вставала раньше обычного, быстро завтракала бутербродами с чаем, собирала джинсовую сумку со сменной одеждой и в половине восьмого садилась в трамвай. Доезжала до мотеля, пересаживалась на автобус и тряслась на жестком сидении до Ростовского шоссе. Выходила на конечной остановке. Дальше начинались совхозные поля, желтеющий лесочек ровной линией разделял веселую зелень озимых от небесной лазури по-осеннему хрустальной, и воздух пьянил утренней свежестью, пока Лера по натоптанной тропинке шла до ипподромских конюшен.
По возрасту ее определили в среднюю группу. Знакомый мужчина назвался тренером, представился Алексеем Сергеевичем и повел всех для знакомства вовнутрь длинного строения с маленькими окошками. Пахло там неприятно, но Лере запах понравился – земляной, тяжелый и влажный. Потом им вывели белую лошадку, и все по очереди прокатились по кругу. Алексей Сергеевич стоял в центре, натягивал веревку и плавно взмахивал кнутом. Лерочке это все напомнило цирковую арену. Мечта ее не просто сбывалась, она звалась Дымкой, тихонько ржала и в осенний воздух фыркала белым паром.
С каждым занятием группа заметно редела, не все могли выдержать специфические условия. В ноябре, когда погода испортилась окончательно, в манеже Лера оказалась с тремя мальчишками из чужой школы меньше ее по возрасту, остальные отсеялись, как плева от зерен. Их соединили с группой постарше, где ребята занимались второй год, неплохо владели навыками верховой езды, и за каждым числилась лошадь.
Девочек вместе с Лерой оказалось всего три. Как новенькая, она попала в центр всеобщего внимания, но помог Алексей Сергеевич, добрейшей души человек, тонко чувствующий коллективный настрой и в корне истребляющий всякие колкости и насмешки. Надо сказать, что Лера трудилась на славу, как Дымка, закусив удела, шла к желанной цели, а если и жалела себя, то в одиночестве, прижавшись щекой к запотевшему автобусному окну, и каждый раз напоминала себе о главном, ради чего приходилось тратить выходные дни. То, что помешало ей продолжить карьеру гимнастки, мешало и в седле. При галопе Лерочкина задница никак не могла попасть в плавное колебание, больно шлепала о седло, а боль отдавала в копчик…
Благодаря работе над новой диссертацией Дмитрий Павлович на время потерял родительский контроль, опомнился под Новый год, когда принес в квартиру большую, пахнущую хвоей елку. Свою с детства любимую привилегию наряжать лесную красавицу Лера родителям еще никогда не уступала, а тут вдруг елочка сиротливо простояла в углу до самого вечера не обряженной, даже хвоей поникла. Дмитрий Павлович обошел комнаты, выглянул на лоджию – дочери нет. Поинтересовался у жены.
– У Леры сегодня показательное выступление.
– Неужели? А почему нас не пригласила? Дом пионеров в двух шагах.
– Гимнастику она бросила в прошлом году. Теперь у нас лошади, Дима.
– Лошади? – изумился отец. – Боже мой, это так рискованно… и так благородно.
В показательных выступлениях Лера не участвовала, на последней тренировке ее подвела лодыжка. Дымка повела в сторону, когда Лерина нога застряла в стремени. Лерочка позорно сползла по седлу животом вниз и прямо на землю, чуть не вывернула тазобедренную кость, сильно оцарапала бок, а нога разболелась уже дома вечером, пришлось наложить согревающий компресс. Мать участливо поглаживала дочь по голове и не могла взять в толк, чего в Лере больше: упрямства или одержимости. Для будущего хирурга качества были неплохие.
Не то чтобы Татьяна Яковлевна опрометчиво поддалась влиянию свекрови, которая при каждом удобном случае напоминала о династическом продолжении, вовсе нет. В характере дочери она узнавала собственные наклонности, передавшиеся им обеим от Евгении Михайловны. И телосложением они были схожи. Тот же невысокий рост, слегка кривоватые ноги с крепкими икрами, тот же провисающий таз, грозящий с годами превратиться в бесформенный овал, те же широкие ладони с короткими пальцами. Над утонченной интеллигентностью Шагаевых в Лерочке возобладала крестьянская прямота бабушки Жени. Сила особенно чувствовалась в руках, когда домочадцы просили Леру сделать простенький массаж. У Дмитрия Павловича от долгого сидения над бумагами затекали плечи и шея, у мамы после приема гудели ноги, а Лерочкины руки творили чудеса.
В часы раздумий Татьяна Яковлевна четко представляла Леру в качестве ведущего специалиста какой-нибудь новейшей медицинской области, но непременно хирургической. В ее представлении все складывалось удачно – монументальное спокойствие, хладнокровная уверенность и сильные руки – вот основные составляющие chirurgia. Себя Татьяна Яковлевна к таковой не относила, всегда представлялась зубным техником протезирования средней руки. Скромничала. Как раз руки ее и ценились больше статуса заведующей. Но у Леры с ее фатальной целеустремленностью все могло бы получиться. Если не побоялась сесть на лошадь – полудикое животное, то и chirurgia должна осилить.
Материнские надежды Лера не оправдала.
Восьмой класс подходил к концу. Аттестат у Леры намечался хороший. Тройка, как ни странно, выкатывалась по физкультуре и географии, остальные – четверки. Пятерок было мало, но по биологии стояла. Именно биологию Вера Игнатьевна закладывала в основу будущей внучкиной профессии. По химии вышла твердая четверка.
– Ничего, Лерусь, у тебя еще два года впереди, и химию подтянешь. Ничего…
О том, что Лера собралась после восьмого класса поступать в цирковое училище, в семье Шагаевых никто не догадывался. Одна Татьяна Яковлевна почувствовала какой-то подвох при виде увешенной цирковыми афишами стены над диваном и все с крупным планом вольтижерки в сверкающих блестках. Некоторое время она не решалась спросить напрямую, но подвернулся удобный случай – проректору медучилища понадобилась вставная челюсть из надежного материала – хорошее знакомство для будущей студентки. Произошедший разговор при закрытых дверях, пока Дмитрий Павлович отдыхал после операционного дня, пролил свет на некоторые моменты несопоставимости материнских взглядов на Лерочкино будущее. Консилиум с треском провалился.
Растерявшись от дочкиного признания, мать долго пыталась подобрать неопровержимые подтверждения своей правоты. К сожалению, Татьяна Яковлевна не обладала ярким талантом убеждения, и доказательства выходили у нее какие-то однобокие, беспочвенные.
– Ты серьезно? – докапывалась она до истины. – Серьезно выбрала цирк? Лера, цирк!? А как же мы? А как же отец?.. И ради чего?
Исчерпав запас душевной прочности, Татьяна Яковлевна сдалась, уступила Лериной строптивости, даже махнула рукой.
– Отцу ни слова, поняла? Не вздумай! Потом разберемся… если еще поступишь.
Для поступления Лера выбрала Москву и сильно рассчитывала на материальную родительскую поддержку. Самым трудным в абитуриентской кампании было сообщить о своем решении отцу. Приближался май, выпускные экзамены. Зубрежкой Лера повредила себе последние мозги, не иначе, – только так Татьяна Яковлевна могла оправдать поступок дочери, не посчитавшейся с ее мнением.
Дмитрий Павлович приходил домой поздно, спать ложился рано, а между операционными днями сидел, закрывшись в кабинете, над очередной статьей для медицинского альманаха. Для серьезного разговора Лера выбрала праздничный день Первомай. После демонстрации она вернулась домой в приподнятом настроении, когда красные флаги, шары и тюльпаны слились в торжественном хороводе, а с каждой трибуны прославлялся трудовой подвиг. Откровенный разговор с отцом уже был для Лерочки подвигом.
Надо отдать должное выдержки Дмитрия Павловича. Вступительную речь и основную часть о цирковом призвании он выслушал внимательно, ни разу докладчицу не перебил, хотя хорошо видел легкое подергивание правой румяной щеки. Заключительную часть, самую важную, Лера скомкала, сильно перенервничала и дыхания не рассчитала.
Вердикт отец высказал резко, что было на него совсем не похоже.
– Выбей эту дурь из головы! И передай той дуре, которая тебя надоумила! Никаких циркачек, акробаток и прочее у нас не будет! Точка!
До начала экзаменов оставалось две недели. Почва уходила у Лерочки из-под ног, пропали с горизонта ориентиры, даже слабенький огонек не маячил вдали.
За сочувствием Лера отправилась на Онежскую к бабушке Жене.
Евгения Михайловна встретила внучку на лестничном марше со шваброй, словно мало ей было полов районной поликлиники. Больше всего на свете бабушка Женя уважала чистоту, сотворенную собственными руками. Помешанная на хлорке по выходным дням она легким молочным раствором выдраивала и свою квартирку, и два лестничных пролета с выщербленными ступенями. Соседи к ее труду относились крайне уважительно, перед входом в подъезд тщательно вытирали подошву, грязь не разносили, серьезно пологая, что хлорка оберегает их от заразных болезней.
На кухне они с бабушкой пили чай с мятными пряниками. Из окна второго этажа просматривался тихий уютный дворик с подвесными качелями, с песочницей под грибком и широкими лавочками в окружении мохнатых пионов. В открытую форточку заглядывала сирень, напрашивалась в гости. Из раннего детства Лера хорошо помнила моменты выходного пребывания на бабушкиной квартире. Она любила старый двухэтажный дом с покосившимися перилами, обитую коричневым дерматином дверь, потертую кнопку звонка. Дом бережно хранил следы жильцов, запахи сотворенной на кухне пищи, негромкие звуки произошедших ссор. Вечерами вздыхал, хлопал створками окон, остерегался сквозняков, и когда под крышу проникал ветер, гулко громыхал шифером.
– Сердится наш дом, – сокрушалась бабушка Женя. – Износился совсем…
По соседству стояли точно такие же дома, разделенные дворами, клумбами, детскими площадками и пятачками для просушки белья. Но бабушкин дом Лера могла отыскать с закрытыми глазами, и запах хлорки здесь был ни при чем. От кирпичных собратьев он отличался ухоженностью и той теплотой, которая делала его особенным, просвечивалась через занавешенные окна, струилась из печной трубы.
Лера хорошо знала, что мать уговаривала бабушку на обмен. Зятя Евгения Михайловна любила, но жить вместе отказывалась. Тогда Татьяна нашла через третьи руки доверенного юриста по недвижимости. Вместе они отыскали по соседству с квартирой Шагаевых удобную комнату в бывшем доходном доме какого-то разорившегося купца. Три этажа дореволюционной постройки приспособили под семейное жилье с общей кухней и ванной. Дом стоял в квартале от театра оперетты, ближе к вокзалу, а Танечка с семьей проживала в доме с кукольным театром – от оперетты наискосок. Если бы Евгения Михайловна согласилась на обмен, все были бы довольны, особенно Таня, переживающая за здоровье, возраст и одинокое материнское существование, но мать надраивала в поликлинике полы и переезжать не собиралась.
Лера завидовала бабушкиной твердости.
– Вот почему ты можешь отстаивать свое решение, а я не могу? – жаловалась она на родителей. – Ведь это несправедливо. Мне дальше жить, не им. Они-то свое уже прожили!
Евгения Михайловна только удивлялась внучкиной одержимости. И чем? Цирком! Лерочка в поведении много взяла от матери, а лицом скопировала отца, тот же высокий покатый лоб, узкий подбородок и глубоко посаженные голубые глаза. Носик слегка вздернут – это от матери, а вот мягкие ямочки не передались, а жаль.
– Знаешь, Лерочка, ты родителям не перечь. Не надо ссориться по пустякам. У вас хорошая семья. Мой тебе совет: в цирковые идти не надо, у них там сплошные династии. А чем вы с мамой хуже? Не хочешь на стоматолога учиться, поступай в медучилище на фармацевта, будешь лекарства готовить. Мне-то война не дала образование получить… сейчас время-то другое, без диплома никуда…
Идея с медучилищем Татьяне Яковлевне не понравилась сразу. Но Лера с такой патетикой описала возможности фармацевтики, что мать пошла на значительные уступки.
– После училища и в институт можно поступить. Хорошо, если у тебя практика к тому моменту будет. Объяснение с отцом я возьму на себя… Все равно не пойму, зачем надо бросать школу после восьмого класса?..
К началу вступительных экзаменов Лера издергалась от пережитого и еще больше нервничала от неизвестности предстоящего испытания. Время, предназначенное для подготовки к экзаменам, она безответственно упустила, потратила на лошадей, но диктант по русскому языку кое-как выдержала, а устную математику с треском провалила. Впрочем, Лерочкин провал в тот день никто в семье не заметил. Пока она напрягала память, пытаясь сформулировать перед приемной комиссией второй признак равенства треугольников, на Ростовском шоссе произошло непоправимое несчастье.
4
В летнюю пору, когда совхозные теплицы торговали прямо с грядки, Вера Игнатьевна объезжала с мужем загородные поля и до предела забивала багажник ящиками с сельхозпродукцией. Июль славился ранними томатами, грунтовыми огурцами и шикарными патиссонами, которые в засолке украшали любой праздничный стол. Ради овощной вылазки за город Вера Игнатьевна подстраивалась под выходной день мужа, заранее выпрашивала у заведующей отделением отгул, приуроченный к субботе с воскресеньем, и три дня от заката до рассвета мастерски жонглировала стерилизованными баллонами, перетасовывала их с места на место, забивала под завязку всякой всячиной, плавными движениями закатывала крышки и прятала в кладовку. На зиму.
Павел Федорович в кухню не допускался, квадратные метры «хрущевки» не вмещали и баллоны и Павла Федоровича одновременно. Его святым делом была транспортировка и доставка ящиков в квартиру.
За мужа Вера Игнатьевна всегда была спокойна. Ее заботами, отчасти оправданными, отчасти надуманными, здоровье Павла Федоровича раз в году подвергалось тщательному осмотру. Кровь, моча и другие продукты жизнедеятельности исследовались на предмет предполагаемых заболеваний, чтобы заранее начать с ними непримиримую борьбу. Полусантиметровый осколок, – отголосок давней войны, – засевший в плевре, каждый раз высвечивался на рентгеновском снимке, доставляя больше беспокойства Вере Игнатьевне, чем ее мужу. За сорок два года Павел Федорович с осколком сроднился, Вера Игнатьевна – нет. Ее попытки уговорить мужа на операцию не имели успеха, то же самое ей советовали и хирурги – оставить крошечный кусок железа в покое и не теребить зажитые раны, тем более что последняя кардиограмма выявила некоторое отклонение от нормы. И так было чем заняться и что подлечить.
