Уют семьи – мещанский хлам.
Никто ни с кем не обручен,
Но всяк погибнуть обречен —
Не завтра, нет, но сей же час.
Смешон Христос: кого-то спас…
Лубянка дремлет, но давно
Во двор распахнуто окно.
На камни – тело, в небо – дух.
Горел огонь – и вот потух.
Остались копоть, прах и вонь,
Умчал в Геенну Бледный Конь.
И долго глас звучал с вершин:
«Приемли то, что совершил».
БАЛЛАДА О ЛОСИНЫХ РОГАХ
Амурских мест исконный старожил,
Я тоже рад преображенью края,
Не потому, что здесь тайга глухая,
Которую медведь лишь сторожил,
А потому, что въявь сбылась мечта
И рельсы от Байкала к океану,
Как две руки доверчивые, тянут
Суровые восточные места.
Но только жаль, что в шуме громких дел,
В заботе о процентах и победах,
Мы забываем о природных бедах,
О том, что наступленью есть предел.
Заезжие порой и прихвастнут:
Мол, на Гилюе как-то довелось им
Полюбоваться исполином-лосем,
Когда сторожко пил он воду тут.
Иной не в меру прыткий репортер
Поверит этой байке немудреной,
Раздует в опус красочный, ядреный,
Из пальца высосет:
«Горел костер.
Угрюмо кедры сдвинулись вокруг.
Тайга шумела, ветками махая.
Нас тесно обступила ночь глухая.
Мы пели под гитару…
Только вдруг
В чащобе что-то вихрем пронеслось,
Круша кустарник и сучки ломая!
И вот, представьте, к нам, бока вздымая,
Шатаясь, загнанный выходит лось,
А вслед ему несется волчий вой —
Без ужина осталась нынче стая…»
Хоть писанина эта и пустая,
А все ж, нет-нет и промелькнет порой
То на страницах книжек и газет,
По радио иль в телепередаче.
И гонорар за вымысел заплачен,
Хоть в нем правдоподобья даже нет.
Но бог с ним, с гонораром!
Не рублем
Я вред подобной байки измеряю.
Беда в другом: ведь люди доверяют
Тому, что так богато мы живем.
«Тайги неисчислимы закрома!
В ней зверь не пуган и трава не мята…»
Все это было, было! Но когда-то,
Да многое погибло задарма.
И вот ведь что: досужий браконьер
С его ружьем, капканами, сетями
Бледнеет пред заезжими гостями,
Что промышляют на иной манер.
Когда высокий долгожданный гость,
Желая экзотической охоты,
Взнуздает вертолеты, вездеходы,
Во мне вскипает, словно наледь, злость!
Да не к нему, а к свите пробивной, —
Всяк спину льстиво гнет перед вельможей,
Ну только что не выскочит из кожи
С душонкою ничтожной, продувной.
Вот эти лося видят, коль хотят,
Они в погоне пострашней, чем волки:
Возьмут на мушку новенькой двустволки —
И наповал жаканом поразят!
Пыхтя, бегут к увязшему в снегу,
Гурьбой ножами хищными свежуют,
Коньяк на шкуру – царственно пируют
В укромном зимовье на берегу.
Здесь каждый, несомненно, властелин…
Пока в печурке угли дотлевают,
Они свои вопросы «порешают»,
Улягутся все мирно, как один,
И захрапят на разные лады.
Вельможный храп, качающий вершины!
А утром сядут в теплые машины,
Испив с одышкой ключевой воды, —
И по домам. А памятный трофей,
Упаковав, как следует, в солому,
Вручат нижайше гостю дорогому,
Чтоб там, в столице, помнил он друзей.
…………………………
Лосиные тяжелые рога,
Как много вас навешено в прихожих,
Где гости и хозяин в модных кожах?
Об этом знает только лишь тайга…
1983
УХОДИТ ВЕК
Тамаре Шульге
А что года?
Пока еще мы живы.
И что века?
Пока еще поём.
Пророчества утрат,
Как прежде, лживы.
Наш век при нас,
И мы еще при нём.
Еще метели выбелят нам души.
Еще дожди омоют на пути.
Шаги в пространстве
Глуше,
глуше,
глуше…
Уходит век.
Простись с ним.
И прости.
2000
АЛЬМА-МАТЕР
К 80-летию БГПУ
Шестнадцать лет мне было. Я вошел
упругою походкой в храм науки.
Выпускники различных мудрых школ
на дружбу протянули честно руки.
А впрочем, нет, не только школяры,
озвучили простор аудиторий,
армейский дух вселился с той поры
в любителей загадочных историй.
Друг друга звали лишь по именам,
мы титулов тогда не признавали,
поскольку не известно было нам,
кто станет кем в судьбы своей финале.
И было вузу двадцать девять лет –
прекрасный возраст роста и дерзанья.
Библиотечный негасимый свет
указывал дорогу к нужным знаньям.
Как были молоды тогда профессора,
какая в них энергия бурлила!
Прекрасная студенчества пора
с наставниками крепко породнила.
Когда пожар нас выгнал на мороз,
за партами мы снова очутились,
и в третью смену до полночных звезд
все в школах Благовещенска учились.
Мы институт сумели возродить
из пепла, льда, кирпичного развала;
мозоли кровенили, только ныть
сплоченность пред бедой не позволяла.
Пять лет мелькнули, словно дивный сон,
в котором спорт с театром сопрягались,
поэзия звучала, саксофон
на танцы звал – и сердце волновалось.
Да, институт нам колыбелью был,
но мы мужали, расставаясь с нею;
свою жену, хотя любил истфил,
я на физмате взял, и не жалею.
Не каждый стал учителем из нас,
знать, такова была его планида,
но, вспоминая годы те сейчас,
по-новому минувшее мне видно.
