– Пойдем в мои покои, сын мой, я почитаю ее, а после уже и отобедаете в монастырской трапезной. Тебе, сын Ефимий, самому-то известно, что в царском документе прописано?
Мышецкий утвердительно кивнул.
Служебные покои архимандрита напоминали хорошо и со вкусом обставленную европейскую библиотеку. Здесь царили изящество, роскошь и уют. Все предметы интерьера гармонировали друг с другом, подчеркивая требовательность ее обитателя к комфорту и его высокую культуру. Мягкий и теплый полумрак, разрывается тусклым красным светом, льющимся от старинной бронзовой лампы в виде изящной свечи, стоящей на столе. Вдоль стен от пола до потолка возвышались добротные резные стеллажи из красного дерева со старинными фолиантами и рукописями.
В правом углу у окна стояла большая русская печь, красиво выложенная разноцветной яркой мозаикой. У окна – массивный письменный стол со стопками книг, письменным малахитовым прибором с двумя чернильницами.
Слева – красивая резная деревянная кровать с высокой спинкой.
Шаркая ногами и потирая поясницу, архимандрит подошел к столу и прибавил свет в лампе. Потом аккуратно надломил печать и развернул указ. Отодвинув от глаз бумагу, прищурил глаза и замер, вчитавшись:
«Никого из иноземцев не следует допускать до патриарха, и также никого без лишней надобности и росписи не допускать… А на стол ему подавать каждый день семгу, белую рыбу, икру паюсную и осетровую, блюда из осетрины и белужины, по два блюда пирогов, щуки и по две ухи разных переменяясь, калач крупитчатой, а из питья выдавать на день кружку меду вишневого или малинового, кружку меду боярского, кружку квасу медового, полведра меду паточного, ведро меду княжьего…»
Архимандрит Кирилл задумчиво хмыкнул. Потом обернулся к Мышецкому.
– Государь как будто считает иерусалимского патриарха дитем малым, требующим за ним строгого пригляда. Но царский указ – закон. Будь спокоен, Ефимий, исполним все, как велено, – он взял со стола колокольчик и позвонил.
Спустя несколько мгновений за дверью послышалось выжидательное, и нетерпеливое постукивание.
– Войди, Терёнушка, – ласково проговорил Кирилл своему келейнику и верному помощнику в монастырских хозяйственных делах. Дверная створка приотворилась, и в неё юрко просунулась черноволосая и аккуратно прилизанная голова Терентия Благого.
– Чего изволишь, батюшка наш?
– Распорядись от моего имени келарю, выдать для стрельцов постели в количестве… – архимандрит запнулся и вопросительно поглядел на Мышецкого.
– Тридцати штук, – подсказал тот.
Кирилл согласно кивнул головой и продолжил:
– Тридцати штук. А дальше вели пекарю увеличить блюда в таком же количестве. Проследи, чтобы это меню подали мне на утверждение. И отведи князя Мышецкого в келью в половине для гостей, чтобы он мог отдохнуть, – распорядившись, архимандрит вежливо и учтиво улыбнулся Мышецкому.
Вечером нарочный привез в монастырь депешу, в которой было велено почитать патриарха Паисия с великими почестями так же, как и патриарха московского, для чего ему определялось государево жалованье и привозное кушанье с царского стола.
И уже на следующий день под вечер к иерусалимскому патриарху Паисию наведался дипломат Михаил Дмитриевич Волошенинов.
Паисий занимал большую и хорошо натопленную комнату. Горящая перед образами лампада освещала ее. Посередине стоял стол, у восточной стены – аналой, возле стен – деревянные скамьи, накрытые вышитыми золотом покрывалами. Невысокого роста, крепкий плечистый человек в священнической рясе с черной без проседи бородой стоял перед образами и усердно молился. Отбив несколько земных поклонов, патриарх поднялся и подошел к Волошенинову. Без лишних слов протянул ему свою крепкую жилистую руку для поцелуя. Устремив быстрый и испытующий взгляд на Волошенинова, Паисий строго спросил:
– Как зовут тебя, господин честной? Лицо твое мне как будто знакомо, но не помню, доводилось ли раньше встречать.
– Зовут меня Михаил сын Дмитриев Волошенинов дьяк посольский. Великий государь и царь Алексей Михайлович, всей России самодержец воздает тебе честь, святейшему Паисию, Патриарху Святого Града Иерусалима и всей Палестины, и прислал меня, думного дьяка Михаила Волошенинова, спросить о твоем здоровье: хорошо ли доехал и во здравии ли пребываешь? А встречались мы с тобой на Афоне пять лет назад, – прибавил с поклоном дьяк.
– А, теперь-то я тебя припоминаю. И вижу, что прибыл ко мне неспроста.
Умные черные глаза патриарха проницательно блеснули из-под лохматых нависающих бровей. Волошенинов пришел в замешательство от его искренней прямоты и невольно отвел свой взгляд.
– Эх, чадо, – укоризненно покачал головой патриарх, – нехорошо. У кого перед Богом открыта душа, тому и скрывать-то ведь нечего. Тому же, кто ослеплен земными нескромными помыслами, все то приходится лукавить. Но разве же можно человеку укрыться от мысленных очей нашего Отца за свои какие-то прегрешения и тайные дела? Нет. А уж если человек слезами покаяния и искренними молитвами омоет их, то и Господом ему за это воздастся, и к нему снизойдет милость Божья и благодать.
Волошенинов в смущении хотел было возразить, что у него как раз и имеются самые, что ни на есть чистые искренние помыслы, но Паисий жестом остановил его.
– Не утруждай себя, чадо. Когда вернешься домой, то и покайся искренне перед Господом. Что до меня, то я охотно отвечу на все твои вопросы. За тем и прибыл сюда с назначенной мне самим Господом миссией, – высокопарно пояснил Паисий и указал посохом на скамью: – Присядем же, чадо Михаил. И можешь меня расспросить, о чем пожелаешь.
– Визит твой в Москву – большая честь для российского государства и нашей церкви. Но тебя сопровождает запорожский полковник Мужиловский, который утверждает, что прислан к великому государю от запорожского гетмана Богдана Хмельницкого и от всего войска Запорожского с важным делом. Зачем он пожаловал с визитом к государю, святейший владыка? – Волошенинов обрадовался, что можно говорить искренне и открыто, не прибегая к дипломатическим правилам и уловкам.
– Нечего тут и скрывать, сын мой. Первым делом приехал я к великому государю Алексею Михайловичу, чтобы бить ему челом о помощи: в Иерусалиме Гроб Господень в великом долгу, а нам платить нечем, – просто ответил Паисий.
Волошенинов согласно кивнул, давая понять, что передаст государю сказанное.
– Еще приехал, чтобы передать, что я и запорожский полковник Мужиловский сильно заинтересованы, чтобы важное дело, ради которого мы и прибыли в Москву, как можно скорей стало бы известно великому государю Алексею Михайловичу, – заключил Паисий.
– Известно ли вам, что это за важное дело? – Волошенинов был слегка раздосадован, что до сути дела они никак не доберутся.
– Об этом, сын мой, мне как раз и не известно, – уклончиво отвечал Паисий. Но по движению его пальцев, которыми он в этот момент непроизвольно дотронулся до висящего на груди золотого креста, Волошенинов догадался, что тот все знает, но скрывает правду. – Зато мне известно, что запорожское войско в одиночку борется против польской шляхты во имя укрепления православной веры. И эта борьба поспособствует освобождению православных народов от Оттоманской империи. Запорожский гетман Хмельницкий просил российского государя, чтобы помощь против шляхты ему учинил и войной бы на тех пошел, и чтобы и свои бы города у поляков отнял. А Хмельницкий бы со своим войском на шляхтичей пошел, и так одолели бы вместе врагов. И если бы государь российский изволил, то и все города под государеву руку бы отданы были. Ваш государь помощь запорожцам учиняет, а городов у ляхов пока взять не изволил.
Паисий сокрушенно вздохнул. Волошенинов выдержал паузу и произнес, тщательно подбирая слова:
– Не в моей воле выносить суждение по делу и решениям великого государя. Но обещаю, что без промедления доведу твою просьбу об аудиенции до государя Алексея Михайловича.
– Спасибо, сын мой. А большего мне и не нужно, – мягко улыбнулся старец. Он поднял голову и устремил понимающий и внимательный взгляд на дипломата. – В тебе я вижу начитанного и образованного государева мужа, не понаслышке знающего о тяготах жизни южных славянских народов, искренне болеющего за российскую державу, процветание которой во благо всех христианских народов. Благовещенский протопоп Стефан Вонифатьев также хорошо известен на Афоне нашей священнической братии, как высокий покровитель взглядов нашей греческой богословской школы. Греческие книжники с надеждой глядят на Российское государство. Москва – третий Рим, опора и последнее хранилище христианской истины. И будет стоять Москва воедино и нерушимо до самого прихода страшного судного дня. И разве не российскому ли государю быть тогда покровителем и заступником всех малых и обиженных на Востоке христианских народов? Не Москве ли предсказано быть впереди и вести за собой в Божье царство другие народы? Но прежде надо восстановить отношения с восточной вселенской церковью.
«Он знает, что его слова буду переданы Вонифатьеву, а тот в свою очередь постарается убедить государя. Но он мог бы и сам при встрече сказать это протопопу. Однако говорит это мне, потому что не уверен в протопопе. И надеется, что я передам это тем, кто заинтересован в развязывании войны с Речью Посполитой. В уме старику не откажешь. А мне только на руку, что он не догадывается, что я на стороне Вонифатьева и тоже против войны. Но пока он это не знает, я смогу у него и в будущем попытаться что-то выведать», – раздумывал Волошенинов, стараясь тщательно запомнить каждое слово.
– Бью челом великому государю, чтоб государь меня пожаловал и велел быть у себя, государя, и видеть его царского величества очи. А еще прошу перевести меня из Чудова монастыря, где я угораю и где мне и свите тесно, на Кирилловское подворье. Изволь же, сын Михаил, передать государю Алексею Михайловичу за радушие и теплоту мою благодарность, – с этими словами Паисий степенно поднялся, давая понять, что аудиенция окончена.
В тот же день в Посольский приказ приехал запорожский полковник Силуян Мужиловский. Волошенинов и Алмаз Иванов приняли его и долго расспрашивали, пытаясь выведать, о чем же тот желает подать челобитную на имя царя.
Но хитрый и умный Мужиловский, будучи опытным дипломатом, уклонился от прямого ответа, заявив, что сопровождает иерусалимского патриарха, потому что запорожское войско воюет с поляками и, дескать, патриарху Паисию угрожала в дороге опасность. Его же долг был защитить патриарха. Также он рассказал Волошенинову и Иванову о том, что запорожцы отвоевали у поляков воеводства Киевское, Брацлавское, Подольское, Черниговское со всеми уездами и много поляков в тех местах побили. «Их побито было такое количество, что трупы их звери не успевали поедать», – рассказывал он.
Выйдя из Посольского приказа, Силуян Мужиловский велел ямщику ехать к Чудову монастырю к иерусалимскому патриарху Паисию. По дороге он собирался с мыслями и размышлял о том, что заметил во время допроса.
Паисий как будто ожидал его. Величественным жестом подал руку для поцелуя, перекрестил и испытующе поглядел на Мужиловского.
– Чует мое сердце, что те, кто меня сегодня расспрашивали, не хотят войны с Речью Посполитой. Поэтому среди них наверно не найдем мы себе сторонников. Гетман просил повидать боярина Морозова. Через боярина к царю шли от нас депеши и челобитные, – сокрушенно поделился Мужиловский своими впечатлениями от визита в Посольский приказ.
– Я знаю. Но боярин Морозов совсем недавно вернулся из ссылки и вряд ли сейчас нам поможет. К тому же приказы, которыми он заведовал, сейчас подчиняются царскому тестю Милославскому. Я слышал, что он не сторонник идеи начала военных действий с Речью Посполитой, – ответил Паисий.
– Верные сведения?
Паисий утвердительно кивнул.
– Думаю, что пока мы здесь, не следует терять время и нужно попытаться найти кого-то из приближенных к российскому царю, чтобы потом через него и действовать в нашем деле, – предложил Мужиловский.
– Я тоже так думаю. Когда будет нам велено быть на приеме у государя, тогда и поглядим, что скажут московские бояре.
* * *
Московское утро четвертого февраля выдалось пасмурным, холодным и ветреным. Священники подъезжали к Кремлю на укрытых разноцветными пологами санях, укутанные поверх облачений в теплые долгополые соболиные или черно-бурые шубы. Митрополиты, архиепископы, епископ, архимандриты, игумены и протопопы вылезали из саней и проходили во дворец, где рассаживались на своих местах на скамьях в Средней палате. Ждали выхода царя и начало думского заседания по случаю приезда высокого иерусалимского гостя.
За ним в Чудов монастырь из дворца отправили утепленные сани: для патриарха Паисия – крытые вишневым сукном, для запорожского полковника Мужиловского – черным.
Когда санный патриарший обоз подъехал к Боровицким воротам, до слуха патриарха Паисия долетел шум и крики толпы, сопровождаемые выстрелами из пушек и торжественно-гулким перезвоном колоколов на всех колокольнях московских соборов: Успенского, Архангельского и Благовещенского. За санями Паисия, не отставая, мерно покачиваясь в седле, следовал верхом пристав Посольского приказа, князь Ефим Мышецкий. За ним шли пешим ходом московские архимандриты и келарь, казначей, архидиакон, черные попы и дьякон, простые старцы и приехавшие вместе с патриархом служебники.
Возле Благовещенской церкви Паисия встречал патриарх московский Иосиф, облаченный в золоченую ризу, в руке его был жезл, на голове – богато украшенная митра. За ним стояли митрополиты и архимандриты, среди которых выделялся высоким ростом и мрачной статью архимандрит Никон.
В Благовещенском соборе отслужили праздничный молебен в честь приезжего знатного гостя. И снова торжественно и гулко звонили колокола на всех кремлевских звонницах. После молебна обоз с сидящими в санях обоими патриархами иерусалимским и московским, звеня сотнями серебряных бубенчиков на конных сбруях, двинулся к царскому дворцу. Остановились на Патриаршем дворе. Оба патриарха шествовали пешком к крыльцу Благовещенского собора, по которому обычно всходили высокие послы и делегации христианских государств.
– Святейшего патриарха святого града Иерусалима и всея Палестины Паисия милости просим пройти в Золотую палату, – кланяясь, густым баритоном почти пробасил, будто дьякон на службе, князь Ахамашуков-Черкасский.
Иерусалимский патриарх и следовавшие за ним запорожские послы были с первых же минут поражены роскошью и великолепием царского дворца. С восхищением и беспрерывно оглядываясь по сторонам, стараясь хорошенько разглядеть изысканную роскошь убранства, шествовали они по ярко и торжественно освещенным коридорным переходам к Золотой палате, минуя рослых молодцов внутренней охраны, наряженных по случаю их приема в парадную белую форму.
Князь Ефим Мышецкий вошел первым в палату и объявил о прибытии в Москву иерусалимского патриарха. Патриарх Паисий увидел впереди восседающего в левом углу палаты на царском троне знакомого ему по гравюрам российского государя Алексея Михайловича.
Царь смотрел на него весело и с живым любопытством. Одет он был по-праздничному, как для торжественных приемов иноземных гостей: на голове красовалась богато украшенная самоцветами шапка Мономаха, на груди висело тяжелое драгоценное ожерелье, в руке крепко сжат державный скипетр.
За царским троном стоял пышно разодетый боярин, окольничий князь Федор Федорович Волконский. По другую сторону трона Паисий заметил знакомое лицо протопопа Стефана Вонифатьева. Тот поймал проницательный взгляд иерусалимского патриарха и оживился. Незаметно кивнул головой, как будто подтверждая, что ему уже все известно о состоявшемся разговоре с Волошениновым.
Окольничий князь Волконский взглянул на царя. Тот согласно кивнул.
– Великий государь и самодержец, великий князь всея Руси Алексей Михайлович, святейший патриарх Паисий, патриарх святого града Иерусалима и всей Палестины, челом бью, – князь Волконский перевел взволнованное дыхание и умолк.
Паисий вышел на середину, постукивая посохом. Пристальный умный взгляд, плотно сжатые бледные губы выдавали охватившие его чувства. Он в молчании ждал продолжения.
– Великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всей России самодержец и многих государств государь и обладатель, его царское величество, воздают честь тебе, святейшему Паисию, Патриарху Святого Града Иерусалима и всей Палестины и велят расспросить о твоем здоровье: здорово ли дорогой ехал, в здравии иль во спасении пребываешь? Царь-государь велит тебя расспросить, хорошо ли принято ваше святейшество в Москве, и нет ли от вас каких жалоб? – спросил у него Волконский.
– И мы сердечно рады видеть тебя, царь государь и великий князь всея Руси Алексей Михайлович, и желаем тебе и всей Московии Божьей милости, процветания, спокойствия и благоденствия. Приняли меня хорошо, и уважили, – ответил красивым и звучным голосом иерусалимский патриарх и по-отечески тепло и задумчиво поглядел на царя Алексея Михайловича.
И вдруг, как будто устремляясь навстречу какой-то высшей неведомой силе, ощущая в душе необъяснимую радостную тревогу, а также настоятельную внутреннюю потребность ей следовать, Алексей Михайлович порывисто поднялся и стремительно пошел навстречу к почтительно склонившемуся перед ним в поклоне старцу. Однако, не доходя до него двух шагов, государь нерешительно остановился и замер.
Стоящий перед ним со склоненной головой Паисий, поддавшись такому же сильному и душевному волнению, с облегчением кивнул, радостно улыбнулся и торжественно поднял вверх руку.
– Благословляю тебя во славу Господа нашего и во имя процветания державы Российской, великий государь. Ибо известны нам Божьи заповеди, которые всякий христианин благоговейно хранит в глубине сердца: «Воздадите кесарю кесарево, и Богу Богово», а еще слова апостола Петра: «Бога бойтесь, царя чтите». И обе эти заповеди неразлучно соединены, чтобы мы ими укреплялись в исполнении обязанностей наших и послушания к Богу небесному, и к тебе, царю земному. Потому и поставлены они рядом, как будто говоря, что мысль о них нераздельная. Спаси и храни тебя, Боже, во всей твоей жизни и славе, царь и великий князь всея Руси, Алексей Михайлович.
Алексей Михайлович почувствовал, как горло его тревожно и больно стиснулось. Он приблизился к патриарху и протянул к нему для пожалования руку. Патриарх перекрестил его и с кроткой трогательной улыбкой кивнул, приложившись губами к его руке. И ещё сильней стиснулось горло у государя Алексея Михайловича. И вдруг он снял со своей головы шапку Мономаха и порывисто прижался лбом к плечу Паисия. Тот вздрогнул и покачнулся, как дуб под напором сильного ветра, и ласково обнял государя за плечи. И так они оба стояли, слившись в братском христианском объятии.
А когда отпрянули друг от друга в неловком и трогательном смущении и отступили, то уже по-другому, глядели друг на друга: серьезно и понимающе, как смотрят отец и сын друг на друга после долгой разлуки.
– Господь да пребудет с тобой, и твоей семьей и с вверенной Богом русской державой, сын мой. На московского царя сейчас с великой надеждой глядит христианский мир. Пресвятая Троица да утвердит тебя и умножит лета в глубине старости, благополучно сподобит принять престол великого царя Константина, прадеда твоего, да освободит народ благочестивый и православных христиан от нечестивых рук, от лютых зверей, что поедают немилостиво. Да будешь ты, российский государь, как новый Моисей, да освободишь нас от пленения, как он освободил сынов израильских от фараонских рук знамением честного животворящего креста, – прочувственно произнес Паисий.
Алексей Михайлович молча смотрел на иерусалимского патриарха, не в силах ответить. Все, о чем мечталось и мнилось, к чему страстно стремилась душа, вдруг по чужой и неведомой воле другого человека, но патриарха, а стало быть Божьего старца, вынеслось со дна на поверхность и засияло перед ним во всей своей страшной, законченной и торжествующей наготе, облекшись в слова. «Не это ли главная цель монаршей власти и жизни – стать новым Моисеем и повести за собой христианские народы. Да свершится же воля Твоя»! – Мысленно потрясенный обратился он к Богу, облизывая пересохшие губы. По спине Алексея Михайловича заструился холодок, а пальцы руки, крепко сжимавшей скипетр, казалось, закаменели.
Кивнув, он решительно развернулся и уверенной походкой направился обратно к трону.
– Приехал я к великому государю для милостыни: в Иерусалиме Гроб Господень в великом долгу, а оплатить нечем. Бью челом, – рассказывал Паисий.
Государь внимательно слушал его.
– Когда проезжал я по землям Речи Посполитой, в Виннице и в Шаре городе и в иных городах, и до Киева, я шляхтичей крестил и им говорил, чтоб они на православную веру не посягали. А когда был в Киеве, то приказывал гетману Хмельницкому сослаться с твоим царским величеством. Но гетман сказал мне, что ему о помощи писать некогда. Но просил меня передать тебе, что он и все войско запорожское бьют челом твоему царскому величеству, чтобы ты изволил войско запорожское взять и держать под своею государскою рукою, а они, казаки, будут тебе государю, как каменная стена, и чтоб ты им еще помощь учинил ратными людьми, а они, казаки, тебе будут надобны в воинской службе, – Паисий шумно выдохнул и умолк.
В Золотой палате установилась звенящая тишина, казалось, пролети сейчас муха, будет слышно ее жужжанье. Привыкшие вести себя шумно и несдержанно, бояре затаили дыхание.
Государь что-то шепнул Волконскому.
– Об этом деле великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всей России самодержец и многих государств государь вынесет отдельное решение. А сейчас мы желаем услышать от тебя доклад о делах вокруг святого гроба Господня в Иерусалиме, – громко произнес, выпрямляясь, Волконский.
Слушая рассказ Паисия про истечение огня на Гроб, и других чудесах, бояре с недоверием и изумлением переглядывались и все громче перешептывались, нарушая привычное проведение приема. На лицах появился неподдельный интерес, кто-то перестал теребить бороду, кто-то пробудился от сна, а кто-то торопливо толкнул локтем в толстый кафтанный бок сидящего рядом соседа.
Волконский, умевший угадывать мысли царя на лету, поймал его вопросительный нетерпеливый взгляд, встрепенулся.
– А есть ли еще, какие свидетельства, указующие на то, что это действительно небесный огонь? Не могли ли греки огонь заранее туда подложить? – с сомнением спросил он.
Тонкие губы Паисия снисходительно изогнулись. Он важно кивнул дерзнувшему усомниться и произнес:
– Неверием всякий бывает искушаем. Человеческая природа несовершенна, пока она не проникнется Божьим духом. Для этого чудеса и посылаются Богом в мир, чтобы мы, если терзают сомнения, искали пути избавления и уверовали. А доказательства есть! Я вам о них расскажу, – Паисий перевел взволнованное дыхание и испытующе обвел глазами слушателей, как будто желая удостовериться в их интересе.
В палате установилась тишина: перестали скрипеть под тяжелыми боярскими задами дубовые лавки, и даже сидящие на отдаленных местах бояре приумолкли, перестав между собой препираться, затаили нетерпеливое дыхание. Все как зачарованные ожидали продолжения рассказа о чудесах и явлении небесного огня.
– Сам бываю порой грешен, и тоже раньше не верил в чудесную силу. Огонь небесный отличается по цвету: он багровый, не как обычный огонь. Брал я в руку много свечей и все их зажег от него. А как поставил те свечи на алтарь да укрепил хорошенько, нагнулся, да и подставил свою бороду под пламя свечей. И… – Паисий торжествующе умолк и обвел внимательным взглядом бояр.
– А дальше-то что было, дальше-то что, не томи! – выкрикнул, не утерпев, Трубецкой. Ему уже не сиделось на месте и, подскочив он привстал, чтобы лучше расслышать.
Но сзади на него сердито зашикали, и Трубецкой снова бухнулся на лавку, растерянно оглядываясь.
– А дальше… хоть бороду свою и опалил я огнем, да только не один волосок с моей бороды не погиб и не сгорел. И я после этого, грешный, уверовал, что небесный огнь это и есть, ибо не сжег он моей бороды. А был бы то земной обычный огонь, борода бы моя подпалилась. Так же проверял я и в другой раз, и в третий палил свою бороду, и не раз прикасался огонь к моим волосам на голове. После этого я прощения просил перед Богом, что неверованием одержим был, – уверенно заключил Паисий и обвел торжествующим взором сидящих бояр.
Государь, патриарх Иосиф и Вонифатьев, боярин Волконский, Милославский, Романов, Трубецкой слушали заворожено.
– Надо же, какие на свет являются диковинные чудеса, – благоговейно протянул Воротынский.
– Истинно это чудо Господне, – подтвердил Паисий.
– А были ли еще чудеса какие? – нетерпеливо воскликнул Алексей Михайлович. В глазах его зажглось лихое и какое-то мальчишеское любопытство в ожидании неведомого чуда.
Паисий согласно кивнул.
– Были и еще, батюшка царь! Митрополит сербский Михаил однажды вошел внутрь Гроба с незажженными свечами в Великую Субботу перед вечерней. Меня рядом не было. А другие митрополиты в это время ходили возле палатки с незажженными свечами. Михаил же, войдя внутрь, затворил двери, и был там полчаса, а потом вышел и вынес свечи уже зажженные, и сказал, что они засветились не от обычного огня, а от Гроба Господня действием Святого Духа. И стал раздавать эти свечи людям. И всем рассказывал, что от огня жар идет, а палит так же, как и от любого другого вещественного огня; а каким образом возжегся огонь у Гроба Господня, он не знает.
Подошел Волконский, и Паисий передал ему мешочек в руки. Волконский развязал тесьму, вынул и бережно разложил вынутые драгоценные дары на поставце. По рядом бояр прошелестел говорок. Они в нетерпенье заерзали на скамьях, переглядываясь и вытягивая вперед шеи, подбадривая друг друга, толкаясь локтями. Каждому хотелось приложиться, поглядеть и потрогать хотя бы шелковую тесьму.
Когда всеобщее возбуждение немного утихло, посольский дьяк князь Ефим Мышецкий вывел запорожского посланника Силуяна Мужиловского на середину. Встав на одно колено, Силуян склонил голову перед царем.
– Великий государь благочестивый царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Руси самодержец и многих государств государь, запорожский полковник Силуян Мужиловский и запорожские казаки тебе, великому государю, челом ударили, – провозгласил Волконский.
– Как поживает запорожский гетман Богдан Хмельницкий, что слышно о нем и войске Запорожском? Все ли здоровы? – спросил Волконский.
– Полковник Силуян Мужиловский государя и великого князя всея Руси смиренно благодарит за добрые слова в адрес гетмана Хмельницкого и войска Запорожского. Гетман Богдан Хмельницкий и все войско Запорожское, дал Бог, здоровы.
– Что передать государю от гетмана Хмельницкого?
