– Коли царю и великому князю всея Руси угодно во имя единой и православной веры наших народов, чтобы жить нам вместе едино, то пусть бы царь заступился за единоверных казаков, дабы поляки не наступали больше на казаков и в православной христианской вере не учиняли бы им насилия. А кроме российского православного государя больше и некому за единоверных казаков вступиться.
Волконский и царь с удивлением переглянулись.
– Известно ли запорожскому полковнику Мужиловскому, что государь и великий князь всея Руси уже отказал Речи Посполитой и не послал войско на Запорожье, чтобы подавить восстание единоверного нам народа?
– Известно, – со спокойным достоинством отвечал Мужиловский. Ни один мускул его мужественного и красивого лица не дрогнул. – За царское участие велено мне передать благодарность славному государю и великому князю всея Руси от гетмана Хмельницкого и всего запорожского войска.
– А известно ли, что не далее, как в декабре дипломат Григорий Кунаков отвез в Варшаву и передал в сейм грамоту от российского государя Алексея Михайловича, чтобы оно с войском запорожским войны не держало и крови христианской не проливало? – снова спросил Волконский.
– И об этом известно запорожскому войску и его гетману Богдану Хмельницкому. И за это велено особенно передать превеликую благодарность гетмана Хмельницкого и всего войска запорожского государю и благочестивому самодержцу, великому князю всея Руси.
– Почему же тогда после того, как казаки войска Запорожского пошли войной на ляхов, гетман Богдан Хмельницкий просил помощи у Крымского хана? Или не ведал гетман Хмельницкий о их вероломстве? А еще доходили до нас слухи, что гетман Хмельницкий просил польского короля быть их самодержцем! – решительно напирал Волконский, как будто позабыв обо всех правилах дипломатии.
– Перемирие между ляхами и запорожским войском – временное и заключено на выгодных для нас условиях, – нахмурившись, твердо произнес Силуян. – Войне между казаками и польской шляхтой не будет конца, потому что нет конца вероломству и предательству ляхов. И как только они вновь прольют казацкую кровь и начнут убивать, нарушится мир и покой, что приведет к еще большему разорению.
Лицо Мужиловского омрачилось: он невольно вспомнил, какой жестокий приказ отдал Потоцкий после битвы под Желтыми водами уничтожить жен и детей казацких, а их имущество отдать под разбой. Как сожгли его любимую Корсунь и церкви разграбили, как жестоко священников поубивали, лгали, что это великая Русь учинила и предательство осуществила, а Хмельницкого на восстание подстрекала.
Силуян также мог рассказать российскому государю и боярам о бедах, обрушившихся на его любимое Запорожье. И что хлеб в этом году не уродился из-за невиданного нашествия саранчи, но даже тот, что уродился, остался лежать в поле, потому что некому его было собирать, в селах почти не осталось мужчин, почти все ушли на войну со шляхтой. Слава Господу, что разрешили приезжать в российское государство и покупать здесь без пошлин хлеб и соль, другие товары. Что случилась страшная сеча между ними и надменной шляхтой возле рек Пилявка и Иква. И они победили многотысячное и хорошо вооруженное войско шляхты. А потом состоялась осада Львова и Замостья. И Богдан Хмельницкий, понимая, что казаки уже устали и им нужен отдых, принял решение не разорять красивый город Львов, выдвинув ряд требований к полякам. А какая славная победа была под Желтыми водами и Корсунем! Но разве словами опишешь, что было им и его товарищами пережито в последнее время…
Силуян взглянул на государя, перевел взгляд на Вонифатьева и вдруг заметил недобрый холодный блеск в его глазах.
«Э…да вот же! Кто как не этот святой отец против войны! Да и стоит вблизи трона», – осенила его внезапная догадка. И отбросив дипломатию в сторону, он пошел напролом, как смелый и решительный военачальник, которым и был на самом деле.
– Возможно ли, что сведения о нашем восстании дошли до российского государя из ненадежных и польских источников? Кому, как не им выгодно утверждать, что наш мятеж против их бесчинств может быть опасен и для Российского государства, и потому Российскому государству не следует с нами объединиться против Речи Посполитой. Они не хотят допустить объединения и усиления православной христианской веры и наших народов? – сказал и сразу поймал брошенный на него укоризненный взгляд царя.
Мужиловский не дрогнул, привык идти в любом сражении до конца. «Чем подобная дипломатия, если того требует успех всего дела, отличается от сражения, когда свистит возле уха смертельная картечь и грохочут пушки», – с горечью подумал он.
– Сие невозможно, – сухо, с явным выражением недовольства на лице произнес государь, удержав за рукав подавшегося было вперед Волконского.
К трону легкой кошачьей походкой проскользнул Вонифатьев. Наклонился к государю, зашептал на ухо. Царь выслушал и что-то тихо сказал Волконскому.
– Государь и великий князь всея Руси отпускает тебя восвояси и велит ждать его высочайшего решения. А пока будешь ждать, велит он тебе изложить все, что ты ведаешь про восстание черкас и указать причины и цель визита в Москву, – объявил Волконский государеву волю.
Через день челобитная от Силуяна Мужиловского с лаконичным перечислением военных действий Запорожского войска и уже занятых казаками южных воеводств была доставлена посыльным в Разрядный приказ и легла на стол государю. Вечером того же дня состоялось боярское сидение, на котором решено было пока ничего не отвечать Силуяну Мужиловскому и послать в Переяслав гонца, чтобы тот встретился с Богданом Хмельницким и разузнал обстановку. Решили ждать сообщений, как будут разворачиваться события дальше, и от воевод на южных границах.
Пока запорожская делегация пребывала в Москве, ни боярин Никита Иванович Одоевский, занятый в этот момент подготовкой к печати изданного его комиссией Соборного уложения; ни боярин Борис Иванович Морозов, вернувшийся осенью в Москву из позорной ссылки, но все еще находившийся в опале, были не в силах повлиять на принятие иного решения.
Разузнав от верных соглядатаев, что иерусалимский патриарх Паисий расспрашивает у монахов о боярине Морозове и почти каждый день допоздна засиживается за разговорами в гостях у святейшего патриарха Иосифа, Вонифатьев решил не медлить и приступить к осуществлению намеченного им плана по предотвращению войны с Речью Посполитой. Действовал он привычным для себя изворотливым хитрым способом.
Однажды, выйдя с обедни вместе с Никоном на подворье Кириллова монастыря, Вонифатьев задержался возле саней и вкрадчиво произнес:
– Паисий прибыл к нам неспроста. Он явно желает найти во дворце сторонников, чтобы уговорить государя начать войну с ляхами. Он не скрывает, что гетман Хмельницкий просит его помощи у государя. По моему разумению, казаки – народ ненадежный, они со всеми дружбу водят, когда им это выгодно. Надо нам ради государственной пользы выждать да посмотреть, как развернуться события дальше? – Бледное лицо Вонифатьева приобрело упрямое и злое, хищное выражение.
– Отобрать у поляков бесславно потерянный нами Смоленск – значит, честь и славу в потомстве снискать. Слышал я, что шляхтичи давно на православную веру ополчились и каленым железом ее с южных земель сгоняют. Неужели, останемся стоять трусливо в стороне и не поможем казакам? – удивился Никон. Он сразу понял, куда клонит хитрый протопоп и был с ним не согласен.
– С войной пока не следует спешить, мы к ней не готовы. Государству и войску нужно с силами собраться, да и в Европе сторонников найти. Ну а мы со своей стороны поможем, чем сможем, – осторожно промолвил Стефан.
– Чем же?
– Надо нам нашу православную веру с греческой зарубежной объединить против еретиков и латинян, – зашел с другой стороны Вонифатьев, намереваясь таким хитроумным способом убить двух зайцев: оттянуть нежелательную войну, а заодно ускорить продвигаемые им же церковные реформы.
Пока Никон хмуро раздумывал.
– Нужно послать к казакам наших послов, чтобы те сами в Запорожье съездили и всё своими глазами увидели, да разузнали, что там и как, а после государю бы и доложили, – предложил Вонифатьев.
– И то, правда, – согласился Никон.
– Но это еще не все. Знаешь ли ты, что патриарх Паисий вчера прислал государю депешу с просьбой приставить к нему тебя как мужа благоговейного и позволить тебе сопровождать его в поездках по Москве и нашим обителям.
– Не слышал об этом. Но весьма сим доверьем польщен, – ответил Никон.
– Вот и ладно. А как будешь с ним всюду ездить, все примечай, внимательно слушай и запоминай. Веди с ним душеспасительные и полезные беседы, а сам потихоньку про все выведывай и докладывай. И будет сия служба всем нам полезна и поучительна. А уж за нее я тебя при возможности хорошо отблагодарю, – пообещал протопоп.
* * *
По утрам протопоп Стефан Вонифатьев вставал с узкой и жесткой лавки, служившей ему постелью в скромной келье сияющего роскошью дворца и, шаркая ногами, шел умываться.
В крестовой, отбив коленопреклонённые поклоны и помолившись, он с завидным упрямством и постоянством приказывал келейнику отправляться в Разрядный приказ и узнавать, будет ли сегодня рассылка царских грамот о благочестии в церкви на места, в какие вотчины успели вчера разослать, и не поступают ли оттуда челобитные или жалобы. Вонифатьев заранее предполагал, что такие жалобы обязательно будут поступать, и потому с завидным упрямством готовился встретить их во всеоружии, как и подобает непоколебимому воину за веру Христову.
Сначала все было тихо. Но в какой-то момент, ситуация действительно изменилась, и в Разрядный приказ одно за другим валом начали поступать красноречивые и тревожные донесения от воевод на местах, докладывающих о начавшихся среди священнослужителей и паствы брожениях и открыто выражаемом неудовольствии.
Как только протопопу на стол легло первое тревожное донесение, он как старый хитрый лис, не потерявший острого нюха, мгновенно почуял угрозу, как для царя, только недавно оправившегося после соляного бунта, так и для себя, смекнув, что смута среди священнослужителей сама по себе так просто не разрешится. И для того, чтобы ее остановить, следует предпринять незамедлительные меры.
И Вонифатьев начал действовать. Улучив момент во время своей беседы с царем, он деликатно намекнул на возможное сопротивление в поместных церквях начавшейся реформе и посоветовал царю предложить Никону, как решительному и жесткому архипастырю, занять место митрополита в Новгородской и Великолуцкой епархии, так как именно откуда чаще всего и поступали тревожные донесения. Таким образом, Вонифатьев решил вновь убить сразу «двух зайцев»: выполнить свое обещание перед Никоном, помогая подняться по карьерной лестнице в церковной иерархии, и подстраховывая себя, ставя надежного и умного человека на проблемное место, на которого мог бы опереться в трудную минуту.
– Но там же сейчас служит митрополитом Аффоний. Да и патриарх Иосиф не позволит, – возразил ему государь, решив, что Вонифатьев просто так вслух размышляет. К тому же Алексею Михайловичу не хотелось терять, даже на время, в лице Никона умного и чуткого собеседника, к которому он по-дружески привязался и привык.
Но Вонифатьев продолжал настаивать:
– Я это знаю, государь. Но прежде всего надобно погасить разгорающийся среди священной братии пожар сомнений и ропота. Уж если отцы начнут сомневаться в решениях государя, что говорить про их паству. А там и до беды рукой подать. Спаси и сохрани нас Господь! Потому все средства для этого хороши, ибо они и Богу угодны, чтобы престол царский сберечь.
– А что же сказать патриарху? – спросил государь. В голосе его слышались сомнение и нерешительность.
– Разговор с обоими патриархами я беру на себя. Кому, как не мне, служителю церкви, об этом позаботиться.
Выслушав доводы своего красноречивого хитрого советника, царь Алексей Михайлович нехотя согласился.
Тем же вечером по наущению Вонифатьева царь спросил Никона, готов ли тот принять на себя ответственность за Новгородскую и Великолуцкую епархию. Никон был поражен и обрадован новому более высокому сану. Вежливо и учтиво поклонившись, он ответил, что любое, порученное великим государем и князем всея Руси дело, есть дело богоугодное, и исполнить его с достоинством – есть его долг и обязанность по воле, чести и совести.
Как только было получено согласие Никона, Вонифатьев поспешил посетить находившегося в это время в Москве иерусалимского патриарха Паисия, попросив в знак высочайшего доверия и доказательства этого доверия со стороны московского царя и священства к нему исполнить обряд посвящения.
– А что патриарх московский Иосиф? Не ему ли подобает рукоположить на сан? – спросил с удивлением Паисий. Он смекнул, что участвует в какой-то хитросплетенной интриге, в которой ему отведена одна из ролей.
– Патриарх заболел и лежит уже несколько дней в постели, – невозмутимо ответил хитрый Вонифатьев, хотя это было правдой: Иосиф, действительно, каждую весну страдал обострением застарелого кашля, укладывавшего его на время в постель. Однако ложью и лукавством являлось то, что Стефан Вонифатьев не счел нужным оповестить Иосифа о новом назначении заранее, рассчитывая сделать это в день рукоположения.
Паисий был заинтригован и смущен таким поворотом событий и попросил дать ему время для ответа. Поразмыслив, он уже на следующее утро дал согласие на почетное предложение, не желая навредить и собственным целям, которые преследовал, прибыв с визитом из Киева в Москву.
Так, благодаря стечению обстоятельств и по воле людей, стоявших на самом верху государственной власти и осознанно или же нет, творивших историю, архимандрит Новоспасского монастыря Никон одиннадцатого марта тысяча шестьсот сорок девятого года оказался торжественно рукоположен в Успенском соборе Кремля в митрополиты Новгородской и Великолуцкой епархий. И уже на следующий день после посвящения Никон выехал из Москвы в Великий Новгород.
* * *
Июнь тысяча шестьсот сорок девятого года выдался щедрым на тепло с обильными проливными дождями. Воздух был влажный, застывший, который обычно бывает только после дождя в безветренную жаркую погоду. Тучи гнуса и мошкары поджидали людей и животных возле разомлевших от летней неги прудов и слюдяных блюдечек лесных болот.
На многие версты возле села Коломенского расстилались широкие поля и пойменные луга, окаймленные на линии горизонта темно-зеленым лесным ожерельем. Щедро просвеченные солнцем березовые перелески перемежались с густыми разлапистыми ельниками, могучими дубами и дрожащими на ветру тонконогими осинками. На полянах было полно земляники.
Сельская молодежь поднималась с восходом и уходила в лес. Парни и девушки быстро набирали полные лукошки ягод и первых грибов, и усталые, но довольные возвращались назад. Тихими и светлыми вечерами, когда дела по хозяйству все были переделаны, молодежь собирались на лавочке возле какой-нибудь избы и допоздна пугала друг дружку рассказами о бурых медведях и разбойниках, притаившихся за елками и кустами. Шутки и смех не смолкали до ранней зорьки.
Наслушавшись страшных сказок, московские боярышни, приехавшие с царским двором на отдых, ходили в лес только в окружении дворовых девушек и мамок. Любимица царицы боярышня Феодосия Соковнина, хоть и слушала вместе со всеми, никого не боялась, в лес любила ходить одна или с младшей сестрой Евдокией.
Вот и сегодня, отпросившись с вечера у царственной своей покровительницы, она поднялась вместе с рассветом. Прислушалась в теплой дремотной тишине к дыханию спящей сестры и оделась. Выйдя из горницы, направилась в общую для женской половины дворца, крестовую комнату. В ранний час там никого не было. Феодосия затеплила лампадку на иконостасе, тихим голосом пропела молитвы. Поклонившись в пол троекратно, снова перекрестилась и легкой тенью выскользнула в коридор.
Вдоль стен, под низкими округлыми сводами стояли сундуки и скамьи, с опущенными до пола коврами и перинами, на которых спала дворцовая челядь. Безвольно свешиваются до пола кафтаны, одеяла, овчинные тулупы, торчали мысами кверху чьи-то неснятые чеботы, сапоги и четыги. До слуха Феодосии доносились разнообразные звуки, обычно сопровождающие всякий человеческий сон. Воздух в коридоре тяжелый и спертый. Это потом, когда взойдет солнце, девушки, откроют разноцветные окошки и впустят внутрь солнечный свет и воздух, примутся за уборку.
Выйдя на крыльцо, боярышня полной грудью вдохнула ударивший ей в лицо вольный ветер и быстро сбежала по ступенькам.
Светало. И утренний воздух был упоительно чист и свеж. Белые клочковатые облака, затянувшие пробуждающееся серое небо, перемешивались с пурпурными, розовыми и красноватыми облаками, подсвеченными снизу быстро восходящим солнцем. Несмотря на предрассветный час возле телег, расставленных по двору, толпились люди, накладывая на них мешки и корзинки с продовольствием: собирали обоз на утреннюю охоту. Ближе к хозяйственным постройкам стояли и разговаривали два богато одетых стольника.
Феодосии Прокопьевне Соковниной исполнилось семнадцать лет. Она была высокой и статной, настоящей русской красавицей: гладкий лоб, правильные и строгие черты лица, на котором живым ясным блеском выделялись глаза, четко отчерченные полные губы притягивали взор. Густые шелковистые волосы она заплетала в длинную темно-русую косу. Для похода в лес боярышня оделась просто: поверх льняной рубашки – вышитый красивым узором темно-синий сарафан и темную кофта. На голову вместо драгоценного кокошника надела скромный белый платок.
Из конюшенного двора навстречу боярышне вышел конюх. В руках он держал дорогие золоченые попоны и сбрую, украшенную серебром, которые предназначались для царского вороного коня. За ним, зорко поглядывая по сторонам и заложив одну руку за темно-красный кушак, а другую – за спину, важно выступал из Конюшенного приказа боярин Тимофей Иванович Глебов. В его ведении находилось снаряжение царских лошадей и хранение охотничьей амуниции.
Поравнявшись с девушкой, Глебов приосанился, многозначительно протянув:
– Здравствуй, Феодосия Прокопьевна. А я только что твоего брата Федора встретил. Спрашивал у меня, пошел ли кто в лес.
– А сам-то он куда пошел, Тимофей Иванович? – спрашивала боярышня.
– В мастерские палаты. Затем поедет на станцию, встречать рядской обоз.
– Ты его как увидишь, Тимофей Иванович, передай, что я в лес за ягодами пошла. А к нему после зайду, – ответила Феодосия.
Обогнув телеги и суетившихся дворовых людей, боярышня подошла к воротам, возле которых стояли вооруженные бердышами, дозорные. Феодосия подошла к будке и спустила с цепи повизгивающего от радости огромного лохматого сторожевого пса Трезора. Тот возбужденно махал хвостом и крутился волчком. Боярышня ласково заговорила с ним. Трезор подпрыгнул, норовя поставить на плечи девушки мощные передние лапы. Один из стрельцов замахнулся, чтобы отогнать пса, но его опередил громкий окрик Глебова:
– Ах, ты, шальной! А ну, пошел прочь от боярышни! Кого надумал пугать!
Трезорка замер и с удивлением обернулся к закричавшему человеку. Потом перевел умный взгляд на боярышню, как будто говоря ей: «Смотри сама. Вот я-то прыгать перестал. И какие еще будут приказания?» При этом Трезорка выглядел так уморительно, что Феодосия не выдержала, весело рассмеялась.
– Ну, чего же ты ждешь, милый? Беги, пока не поймали!
– До чего же у тебя душа-то сердечная, Феодосия Прокопьевна, – многозначительно протянул подошедший к ней князь стольник Сергей Иванович Плешаков. – Для каждого доброе слово найдется. Даже собаке, а на меня и не взглянешь.
– И тебе, Сергей Иванович, скажу, коли заслужишь, – спокойно отвечала на это Феодосия, поправляя платок.
– А ты сейчас скажи. Чтоб душе моей стало также приятно, как и Трезоркиной, – настаивал молодец.
– Не могу. Вдруг чего-то подумаешь, – сказала боярышня и смущенно потупилась.
– А если и подумаю, – понизив голос, ласково произнес Сергей и подвинулся ближе, – так разве ж я тебя обидеть желаю? Я ведь знаю, какая ты девушка строгая, и братья за тобой если что, стеной. Неужто боишься меня, Феодосия Прокопьевна?
Феодосия отрицательно покачала головой и не ответила. Стояла, не поднимая глаз. Ждала, пока стольник отойдет от нее. Плешаков с сожалением вздохнул. Еще раз пытливым и жадным взором вгляделся в нежное девичье лицо.
– Гордая ты, Феодосия Прокопьевна. Но я все равно подожду, может, ты передумаешь, и мы… – он не договорил и беззаботно насвистывая, отошел.
Какое-то время стоял, провожая уходящую девушку задумчивым долгим взором. А когда та скрылась за воротами, лихо сдвинул кунью шапку набок и направился в сторону хозяйственных пристроек.
У распахнутого настежь хлебного амбара, скрестив руки на груди, стояла царицына кравчая Анна Михайловна Ртищева и с яростью смотрела на приближающегося стольника. В глаза сразу бросалась статность ее высокой и по-женски округлой фигуры. Выразительное надменное лицо поражало белизной кожи, подсвеченной нежным румянцем. Высокий ровный лоб обрамляли черные пушистые волосы, выглядывающие из-под драгоценного высокого кокошника, литого золотыми нитями, по низу украшенного жемчужинами. Одета Анна была в украшенный драгоценными камнями и золотым шитьем, красный сарафан.
Когда Плешаков приблизился, она спросила его с плохо скрываемым раздражением и ехидством:
– От чего же это ты, Сергей Иванович, так ярко светишься, будто алтын? – спросила она его с плохо скрытым раздражением и ехидством.
– Тебя увидал, – коротко ответил тот и хотел идти дальше. Однако Анна Михайловна выступила вперед и, воткнувши руки в бока, язвительно поинтересовалась:
– А о чем же ты сейчас с боярышней Соковниной разговаривал?
– А тебе, Анна, все возьми, да и расскажи, – сухо ответил тот.
– Вот ты как, – обиженно протянула Ртищева. – Я ж не просто так тебя спрашиваю. Мне вот велено узнать, куда она отправилась спозаранку?
– Знамо дело куда! Туда же, куда и остальные девицы ходят – в лес, – с насмешкой ответил Сергей и с любопытством посмотрел на кравчую. – Неужели печалишься, как бы с ней чего не случилось в лесу, Анна Михайловна? – сыронизировал Плешаков.
– А то как же, и печалюсь! – с вызовом бросила та и свысока взглянула на молодца. – Боярышня-то уж больно смелая, все это знают. Как бы медведь или волк на нее не напал. А то ведь дождется, что и лесные разбойники утащат, будет знать!
Ртищева уже не скрывала своей неприязни к сопернице.
– Ну уж ты-то, Анна Михайловна, по ней точно горевать не станешь? – нахмурившись, вкрадчиво поинтересовался Сергей.
– Какая ж это печаль? – высокомерно фыркнула в ответ Ртищева.
Сергей не ответил и отвернулся. Кровь закипела в Анне Михайловне от ревности. На бесстрастном лице милого ничего нельзя было прочитать. Украдкой покосившись на него, она примирительно продолжала:
– Ах! Сереженька! Глянь, как красиво вокруг! Пойдем в поле, рассвет встретим, – воскликнула она, оглядевшись и кивая на разливающуюся, на сером небе алую зорьку.
– Не могу. Мне в кузнечную мастерскую идти, – равнодушно ответил стольник.
– Ах, Сереженька, какой же ты неласковый. Когда еще удастся нам вместе с тобой зорьку встретить? В Москву поедем, и не до зорьки, – уговаривала Анна Михайловна, подходя близко и взволнованно глядя молодцу в глаза.
– Сказал же, сейчас не могу. Эка ты, Анна Михайловна, непонятливая, – с досадой покачал он головой. Развернулся и, не попрощавшись, пошел к воротам.
* * *
За забором вьется тропинка, а за ней до горизонта расстилается широкое вольное поле. Колышутся будто море высокие луговые травы, цветы. За полем, в серой туманной дымке темнеет лес. Если идти по тропинке напрямую – до него и рукой подать.
Но Феодосия решила сократить и этот путь. Свернула с тропы и углубилась в густую и влажную траву. Войдя в неё по пояс, она сделала несколько шагов и остановилась, ошеломленная яркими красками пробуждающейся природы: янтарный рассвет, предвещающий солнечный и пригожий день, властно вступал в права. Показавшийся над линией горизонта солнечный диск медленно и величественно всходил над путающимся среди поля и леса белесым туманом и постепенно заливал темную, влажную траву дневным светом. Пробудившийся ветер, наполненный утренней свежестью, властно и крепко заключил взволнованную девушку в свои прохладные объятия.
Феодосия с наслаждением вдохнула горький и терпкий запах полыни, густой аромат распускающихся луговых трав и пошла еще быстрей. Трезор огромными прыжками мчался впереди, заливистым лаем приветствуя свободу. Он-то исчезал, то вновь выныривал из высокой травы, будто скользящий по морю челнок.
