Лысого бородатого дядьку звали Альба, он себя считал метафизиком. Он постоянно сидел во главе стола и таинственно молчал, как суровый древний бог. Как Вотан. Или Перун. И в его взгляде гремела тайна, которую он тщательно скрывал. Или мне просто так казалось. Фуфаева его ласково называла «наш милый архонт», чему он принципиально противился.
В первый раз он посмотрел на меня через очки так, будто увидел во мне нечто жалкое, что-то склизкое и нереализованное.
– Так, значит, вы и есть тот самый автор? – спросил он у меня.
– Это вы о чём?
– Читал я вашу повесть, – сказал он. – Нахожу её слегка занятной. Но где финал-то?
– Пишу вот.
– Вы хотите её опубликовать в нашем альманахе?
– Хотелось бы.
– Тогда дописывайте концовку, а то что она у вас как человек без ног. Так не годится, не годится.
Часто он молчал. Иногда он говорил. Иногда говорил сильно и всегда скучно.
– Вы не видите, что мы все живём в говнище. Вы не понимаете, что мы все живём в программе. Мы ходим, как роботы, всё ищем сакральный смысл говнищу (он ставил сильный акцент на этом слове). Но этому говнищу необходимо противопоставить свой безграничный внутренний мир, духовный Космос, где сегодня только и можно найти твёрдую почву, дабы непринуждённо двигаться вперёд, не теряя из вида вечные ориентиры добра, красоты, свободы.
Он говорил, и все его слова улетали в пустоту. Вероятно, что их никто не понимал, или даже не пытался понять. И казалось, что он похож на Иисуса, которого распяли от недоумения.
Альба хвалил меня за то, что я пишу, пел мне дифирамбы, что я пишу неплохо, но жёстко критиковал меня за сюжет: за грязь, хаос и говнище, за безысходность непутёвых персонажей, за их абсурдные решения.
Альба говорил, что вот если бы случилось так, что все мои герои были реальны, он в сложной ситуации не подал бы им руки, потому что они, большее количество, мерзкие по себе люди, а мерзких людей он не переваривает.
– Зачем тратить время на разрушение, когда давно пора писать о созидании? – говорил он. – Откуда столько в вас агрессии? Откуда в вас это непостижимое зло, эта чернуха? Почему нельзя написать светлую, красивую и вечную вещь без этих ваших убийств, насилия? Зачем этот мрак во мраке?
– Во мраке тоже есть своя красота, – сказал я ему.
– В этом говнище? Вы хотите мне сказать, что в этом говнище есть красота?
– А разве нет?
– Нет. – Он был сама категоричность.
– Но вам так кажется, а мне нравится писать об этом. Потому что я в этом дерьме и копошусь. Зачем выдумывать красоту, когда я её не видел? Зачем врать про то, что я не чувствовал, когда я могу сказать правду про то, что вижу каждый день?
Он удивлённо цокал языком:
– Меня пугают ваши мысли. Надеюсь, что литература вас выбрала не случайно.
С Альбой часто приходила щуплая девочка Лиза с сальными тёмными волосами и в сером бесформенном свитере. Она хвасталась тем, что училась на литературном факультете, потому что в будущем мечтала стать великим писателем.
Она прочла все мои рассказы и сказала:
– Твоя проза качает, чем не качает совсем. Но…
Лиза заметила, что при написании я совершаю огромное число стилистических ошибок с использованием времён, которые, по её мнению, нужно обязательно исправить, а то ведь текст тут же потеряет литературность. Тем более я перебарщивал с канцеляритами, ведь в художественном тексте такое непринято.
– Я б так на твоём месте не делала, потому что это делать нельзя, – сказала она.
Там же в «ГородЛите» я познакомился с Бэмом.
В первый день я его спросил, а почему Бэм-то, на что он мне ответил:
– Потому что футуризм.
Его ответ мне ничего не прояснил, но зато я остался без вопросов.
Это был шестнадцатилетний мальчуган, он считал себя поэтом-футуристом. Он много говорил о музыке, потому что учился в музыкальном училище. И он сочинял стихи в форме «лесенки», чего не в нос было Фуфаевой. Она утверждала, что якобы он мнит себя Маяковским, что этим заимствующим строением он только портит свои потрясающие сочинения. Ведь он, Бэм, талант, говорила Фуфаева, а он свой необычный дар разменивает не на содержание, а на неопрятную форму. На что парнишка ей объяснял:
– Я музыкант, Лидия Степановна. Мне важнее ритм, я так пишу, а как хотите вы, я не хочу. И не буду.
Бэму нравилась моя проза.
– Круто пишешь, чувак, – сказал он. – Я вот тож хочу написать какой-нить рассказ. Ну, или повесть, или роман. Хочу также писать, как ты.
– Как я не надо. Пиши, как ты.
– Постараюсь. Вот только хэзэ о чём?
– Придумай, кто тебе мешает?
– Хэзэ. Я же задрот по стихам.
Мальчишку не переваривал поэт Денис Городецкий. Он всячески подстёбывал салагу, обзывал его «мелкодырчатым футурастом». Кто такой «мелкодырчатый» я не знал, и «футураст» – тоже. Но мне казалось, что его оскорбление было обидным, вот только Бэм виду не подавал.
Что можно сказать о Городецком?
Он самовольно причислял себя к ученикам Даниила Хармса и писал верлибры. Он наделял свои тексты непричёсанным минимализмом, где отсутствовали ритм и рифма, но было много ненужных цифр, символов и заумных слов.
Городецкий был под стать своему специфическому творчеству: тощий неказистый ворчун, с всклокоченными волосами, нервным заострённым лицом и злобой на весь свет. Его ненависть таилась в его чёрных глазах.
Однажды этот сукин сын как-то завалился на очередное заседание и со всего размаху влетел лбом в притолоку дверного проёма чердака, он взвыл от боли, разорвал воздух отборным истеричным матом в адрес архитектора, мол, кто так низко строит дверь, и долго, почти три часа всего заседания зациклено сокрушался по этому поводу.
Городецкий любил Хулио Кортасара, он часами мог пороть несусветную чушь, какой аргентинский писатель неповторимый гений, а его великий роман «Игра в классики» – это абсолютный шедевр, кто бы ему что против него не говорил.
Городецкий хвалился, что работает над экспериментальным романом с необычной структурой повествования, с отсылками на опус магнум своего обожаемого писателя. Он говорил, что устал тратить время на стихи, ведь поэзия – выкидыш прозы, а прозу необходимо окучивать, в прозе возможностей больше и шире, пиши, экспериментируй со словом, со стилем. Фуфаева корила его за это, говорила, что он уходит в заумь, где и пропадёт окончательно.
Но он возражал:
– Для кого-то заумь, а для меня свобода. Вы просто ничего не смыслите в этом.
И вот я однажды по глупости поделился с ним своей мыслью, что мечтаю сочинить вещь всех времён и народов, которая приведёт разум людей в целом не к разрушению, а к пониманию, то есть к просветлению. Ведь вон Библии несколько тысяч лет, а человечество, читая её заповеди, её притчи, всё по-прежнему лажает и лажает. И вот когда я всё-таки сочиню эту вещь, я отрекусь от всех премий, денег, просто из-за одной цели: увидеть мир и его освобождение от всякой скверны.
Но Городецкий мне возразил, что у меня ничего не выйдет, ведь человек – такая дрянь, это продукт из влагалища в могилу, он пронесётся как одно мгновение, бам, и нет его. А я, видишь ли, своими рассказиками стремлюсь человека обессмертить. Вопрос: на-хре-на? Ну, прочтут они эту вещицу всех времён, ещё один никому ненужный бестолковый бестселлер, но у них точно не проснётся желание сломать то, что они и их предки несли годами, осуществляли столетиями.
Как-то мы с Бэмом курили на улице, и за нами увязался Городецкий. Он стрельнул у меня сигарету и спросил, как мне этот лепрозорий? Я ответил, что сойдёт.
Городецкий желчно оскалил прокуренные зубы и сказал:
– Чё, отыскал зерно в поле чертополоха, ды? А я вот хожу сюда третий год и охреневаю, ничего здесь не поменялось. Всё тот же горький чай, невкусное печенье, короче, полный зашквар. Вся эта их соборность – такая беспросветная дыра, что их уже не проймёшь. Так и будут ходить, городить чепуху, пить этот чай в этой Марианской впадине. Мы вместе, мля! Мы сила, йопт! И мелкодырчатых футурастов развелось как блох на шелудивой псине.
Бэма промолчал, не вступая в прения.
Городецкий сказал:
– Такими темпами этому клубу придёт звездец. Останется лишь слово, как на могиле. Вот увидишь. Я те говорю, всё так и будет.
Он спокойно наблюдал за тем, как сигарета затихает в его длинных пальцах, и промолвил:
– Вот когда я сдохну, со мной сдохнет и «ГородЛит», а это, поверь мне, случится скоро. Может, даже завтра. Я загнусь, как загибается и моё творчество. Я чувствую это.
Я увидел, как под его носом на тощей верхней губе блестела на солнце как неогранённый алмаз прозрачная сопля. Я не мог понять, почему она меня так привлекла, но что я действительно понимал, это то, как я не хочу отводить взгляда от неё и тем более не хочу слушать его бред. Я мысленно давал ему установку, чтобы он взял, развернулся и ушёл.
Его тон изменился с наглости на печаль:
– А ещё я хочу любви. А её в этом Городе нет. Совсем нет. Пустота. Одна лишь беспонтовая половая гребля.
Он оставил нас и, будто услышав мои мысли, направился по натоптанной заснеженной тропинке, но поскользнулся, зашатался; его тощие ноги разошлись в нелепом танце, и он грохнулся на спину. Полежал секунды две, будто осознавая, что упал, но поднялся, встал сам, мы ему не помогли. Его пуховик и джинсы были все в снегу. Он резко оглянулся на нас, смерил сконфуженным взглядом.
– Чего ты ржёшь, муфел?! – огрызнулся он на Бэма и, не отряхиваясь, ретировался.
Ещё один одинокий и дражайший человечек. Как много их таких неприметных, амбициозных страдальцев в этом голимом Городе.
И вот дёрнулся день, и врезали февральские морозы.
Я был слегка не в себе, то есть с бодуна. Меня мотало. В голове тяжесть, во рту сушняк.
Помимо похмелья я почувствовал внутри странную нервную дрожь. Я почему-то даже не хотел идти в «ГородЛит», но мой внутренний голос, мой дьявол, приказал мне пошевеливаться.
И тут я подумал, а ведь это сложившееся стечение обстоятельств что-то приближает, будто сама судьба меня ведёт к чему-то такому, чего я сам ещё не осознаю.
Я выкурил сигарету, выпил бокал кофе с двумя бутербродами, и вот только тогда я ощутил, что дышу и живу.
На запястье нацепил кварцевые часы (их циферблат разрисован в белую кирпичную кладку, а по центру выведена надпись PinkFloydTheWall), забрал с собой тетрадь с неоконченной рукописью, на полупустом трамвае домчал до центра Города и поднялся по гранитной лестнице к знакомому серому зданию.
Солнце трещало в затвердевшей синеве небес, и кричали вороны на заиндевевших ветвях деревьев, будто потусторонние существа.
На чердаке было предостаточно народу.
Холодно. Зябли пальцы.
Люди сидели тихо, словно тени. Всего я насчитал двенадцать человек.
Я уселся рядом с Бэмом. Он тут же, не откладывая проблему в долгий ящик, мне радостно прошептал:
– Чувак-чувак, я придумал, чё напишу. Рассказ про двух наркош, которые оба-два сдохли в один день от передоза и попали в ад…
– И?
– И изнасиловали Сатану! Пхе-хе!..
Мы пили чай, спасаясь от лютого мороза.
Бэм читал свои стихи.
Он выдал так, как будто читал в последний раз:
Ночи
подол,
забившейся в углы,
в зарнице ранней
след терял.
Я был один,
Гудели провода
Тогда
На стыке двух дорог.
