– Хе-хе! Рассвет! Одни только противоречия. Чтут природу, а сами хер на неё кладут. Чувствуешь воздух? Он радиоактивен. И это всё Патлачи твои любимые!
– Да эт ты опять пёрнул! И воще, Сашкец, ты свечку держал?
– Все в округе знают.
– Тц. Знают, какой ты мудила!
– Вот увидишь, однажды они и тебя взорвут, так, для статистики.
– Ты бы поменьше языком молол. А чё твои Вырубщики, м? На носу уже двадцать второй век, а они всё с топорами носятся как чингачгуки.
– Завтре, поди, опять в шесть начнут. Опять в толчке без тишины корячиться, – отрешённо сказал старик. – Скоро рухнет всё! Вот увидите.
Вот раздражительно заныла открываемая дверь персонального кабинета Картонова, и в проём просунулся вытянутый вперёд, будто крысиный, плешивый череп начальника, на котором морщилась от недовольства заспанная физиономия.
Кажется, мы его разбудили, подумал Колька, сейчас он опять возьмётся за меня.
Тщедушное тело Картонова вылезало по частям, сначала тонкая шея, потом одно плечо, потом второе, затем впалая грудь, а с его сутулого горба то и дело сползало непропорциональное туловище его сына Витьки, Картонов часто подхватывал его рукой и вновь взваливал на горб. Мутант отчаянно гыгыкал и крутил отцу шестипалыми руками оттопыренные волосатые уши.
– НИКОЛАЙ!!! БЕЗ ДЕЛА ВЕДЬ СИДИШЬ!!! – выкрикнул владелец забегаловки. – А без дела – это не дело! А дело есть! Мой-то нарыгал, да есчо под стулом нагадил! Пойди убери! И ХВАТИТ ЖОПУ ПРОХЛАЖДАТЬ!!!
– Прям сейчас? – спросил Колька.
– НЕТ, ЁПТ, ЗАВТРА!!! ЩАС, КОНЕЧНО ЖЕ!!! НЕ ХЕР БАЛДУ ГОНЯТЬ!!! Трудиться – удел бога! Отдыхать – проклятие гниды! Всё, эпопея твоя закончилась! – И, сгибаясь под туловищем сына, Картонов двинул в туалет.
Колька тяжело выдохнул, неуклюже перелез через поджатые ноги старика и поплёлся к подсобке.
Все смотрели на его ссутуленную спину: кто-то с желчью, кто-то с безразличием, а кто-то с жалостью.
***
Потерянным взглядом Колька проводил влюблённую парочку, постоял, пока они не скрылись за поворотом, расстроено хмыкнул и закрыл заведение, повесив огромный замок на дверь.
У входа в город его настигли Серёга и Сашка – всё это время, пока он отирал от пола содержимое желудка сына Картонова, они ждали его на окраине, пиная друг другу пустую банку из-под тушёнки.
– Ты чё какой чумной, Колян? Взбодрись! – воскликнул Серёга и вцепился в плечи Кольки. – Айда в «Интеллигентъ»! Пива выпьем, баб мацать будем! Там пиво лучше, водой не разбавляют как у вас!
– Ну, пойдём.
– Чур ты, Колян, угощаешь, – сказал Сашка, еле поспевая за ними двумя, неуклюже передвигая кривыми ногами.
Они шли по старой трассе, а по пути им попадались издохшие мутированные поросята. По бокам тянулись старые здания, ограждённые шаткими плетнями. Свет трясся на фонарных столбах, тух, то снова зажигался. Голые чёрные деревья как вдовы заламывали к небу в вечной мольбе перекрученные ветви. В одной из подворотен двое мужиков в противогазах и защитных костюмах разделывали гигантскую тушу свиньи. Её запечённые глаза бессмысленно уставились на Кольку.
В рыгальне «Интеллигентъ» друзья обпились пивом, ввязались в драку с местной алкашнёй, так как не смогли поделить один бильярдный стол, который, между прочим, разломили чьей-то дубовой головой.
Увеча кулаками сиреневые рожи, Колька вмиг забыл про свою безответную любовь к Юльке. Иногда, чтобы отвлечься от кого-то, необходимо подраться. И Колька в то мгновение почувствовал себя как в прежние времена, сильным и непобедимым.
Картошкин, владелец разгромленной рыгальни, успокоил драчунов оглушительным выстрелом из дробовика, только зря потолок продырявил. Чуть не плача, он выпроводил ребят за порог бара и поклялся Абраксасом не подпускать их в своё заведение и на пушечный залп.
Но Серёга и Сашка ещё долго злорадствовали над ним, мол, они ещё придут с канистрами бензина и спалят его рыгальню к едреням матери, а его самого, такого-сякого, снасильничают как дорожную дешёвку.
Картошкин не смог сдержать эмоций и пальнул поверх их шальных голов, парни еле ноги унесли.
Лишь у высоких ворот АЭС, в тени кустов сирени отдышались.
Серёга с Сашкой неистово смеялись и возбуждённо таскали друг друга за уши. Только у Кольки дрожали руки, которыми он едва смог зажечь сигарету. После пары-тройки длительных затяжек к нему пришёл покой, и он сказал:
– Жалко мне его.
– Кого? – спросил Серёга.
– Этого. Картошкина.
– Да етить, Колян! Жалко ему! Кого ты собрался жалеть? Хапугу?! – воскликнул Сашка. – Меня бы вот кто пожалел. Денег нема. Лысею вон.
Серёга согласно отрыгнул.
– Кишкоблуда надо пожалеть. А то он видишь какой, ничё своего нет, кроме имени.
– Вы дебилы! – гаркнул Колька. – Ты тоже, Серёга, хорош, придумал там, сжечь! С огнём играете!
– А ты кто тогда? Тебе чужая шмара всё покоя не даёт! – сказал Сашка, тем и задел Кольку за живое, за что и получил по носу кулаком.
Сашка не умел держать удар, отчего как скошенный подсолнух свалился в лужу. Он жалобно скулил и пердел, барахтаясь в маслянистой жиже.
Колька хотел ему ещё ногой наподдать, но его вовремя остановил Серёга.
– Брось, Колян, а ну брось! Миру мир, а войне – пиписька!
– Да ну вас, гады! – прорычал Колька. – Только и можете, что людей обсирать! Чего ради я с вами вожусь?
– Мы все повязаны! Ты не забыл? От нас не отделаться!
– Это точно. От вас нельзя отделаться. Но я так хочу, чтоб вы все исчезли. Отвалите!
Колька харкнул под ноги Серёги и пошёл прочь от друзей, чувствуя позвоночником их злые испепеляющие взгляды.
***
Над ухом назойливо зудели комары размером с лезвие перочинного ножика. Небо затянулось непроницаемой темнотой.
Колька проживал на окраине на втором этаже в однокомнатной квартире аварийного барака, который мог рухнуть в любую секунду, но, что удивительно, он крепко стоял на разваливающемся фундаменте, покрывался замшелостью, стены трескались, штукатурка пластами отслаивалась, обнажая прогнившую дранку, а дырявая крыша протекала в сезон кислотных дождей.
Не доходя до дома, у вековечной берёзы Колька извлёк из внутреннего кармана плаща фляжку, в ней плескалось нечто манящее. Он отвинтил крышку, резкий этиловый, но сладковатый запах шибанул в ноздри.
Колька давно сидел на жидком дефиксионе, потом что ему нравился эффект после приёма вещества: казалось, что к его языку приковали тяжёлую гремучую цепь, и душу вырвали через уши, и ты, находясь за пределами тела, парил над землёй, не чувствуя преград времени и пространства. И если повезёт, можно было увидеть неописуемую абстракцию благочестивых словес, ярких лиловых красок и чудных звуков, похожих на космический гул, чарующим своим неземным исполнением.
Колька пригубил, и после одного глотка его пробило на изнурительное осознание.
Где-то давным-давно он существовал в другом воплощении, это было прекрасное место, которое не описать двумя-тремя человеческими словами. Там всё существовало иначе, не так, как при данных обстоятельствах, но потом что-то возникло, какая-то опасность свергла его гармонию, его любимую идиллию, возможно, там он быть и перестал, и его разум иссяк, переродился на этой планете, принял жалкую телесную форму как принцип, время как закон, речь как адаптацию. И Колька заподозрил, что вся эта мгновенная жизнь, в которой он сейчас варится, кем-то специально запланированный ад.
Избавь себя от формы, открой глаза, услышал он в своей голове.
Он бы так часами залипал на чёрное небо, если бы не упавшая звезда, которая отвлекла его мгновенно умирающим мерцанием. Колька ощутил, как его лицо отваливается, а в животе урчит от голода желудок. Ему надо было выплюнуть слюну, которая горчила и мешала ему во рту, но он вошёл в тёмный подъезд и, просвечивая себе путь зажжённой спичкой, прокручивал в голове одно и то же предложение: избавь себя от формы, открой глаза. Колька не знал, откуда ему явились эти слова, но они отчётливо горели в его памяти, словно рецепт на всю оставшуюся жизнь.
Колька открыл дверь и захлопнул её за собой. Холодный мрак его квартиры, как ласковая собака, облизывал ему лицо и руки. Здесь царила пустая тишина, она создавала призраков, он слышал, как скрипит его старая прогнившая мебель, как звякает в раковине немытая посуда, как одиночество здесь доведено до абсолюта.
Слоняясь в потёмках по квартире, Колька испил воды на кухне из-под крана, ведь его мучила нестерпимая жажда.
Он не разулся, не снял с себя одежды, даже куртку не оставил на вешалке, кинул свои кости на кровать и не понял, как забылся сном.
3
Вечер колотил в окно.
Заседание закруглялось. Фуфаева подвела итоги ушедшего дня и всех нас проводила до гардероба. Она всё повторяла как мантру единственную фразу: «Запомните, ребята: ни дня без строчки!»
И там, в гардеробе, Анна подошла ко мне, в руках она несла своё перекинутое через руку чёрное пальто. Мне было удивительно то, что она первая сделала шаг ко мне навстречу, и я подумал, неужели я, такой плюгавый, её чем-то зацепил.
Я услышал её голос, она сказала мне, что сюжет моего повести чем-то ей напомнил одно событие, которое когда-то с ней произошло.
– Я как эта ваша официантка, в точности, – сказала Анна. – Я когда-то также не ответила взаимностью одному человеку. Он, кажется, меня любил, а я его точно нет. А ещё мне понравилось, как вы читали. Не знаю, как другие, но вы читали просто круто. С выражением. Я даже заслушалась. И рассказ у вас какой-то такой трогательный, что ли, замечательный! В нём есть, знаете, искра жизни, что ли. И я вот хотела у вас спросить, вы можете мне прислать полный текст? Я хочу его почитать.
– Ну, боюсь, ничего не выйдет. Я пока не дописал, – ответил я.
Она огорчилась немного.
– Блин, а я так хотела, – сказала она, но мигом улыбнулась. – Ну ничего, однажды вы её допишите. И, может, я не знаю, вы мне её прочтёте!
Я поблагодарил её за эти лестные слова, помог ей надеть пальто и предложил перейти на «ты».
Она оказалась не против.
Потом я совсем набрался храбрости и спросил, ничем она не занята в сию минуту?
И она ответила:
– Сегодня нет. У меня выходной.
И тут она догадалась:
– А-а, я поняла, ты хочешь пригласить меня погулять!
И она с удовольствием приняла моё предложение:
– Пойдём! Дома всё равно скукотища.
Так мы покинули Серый Дом.
По небу размазался вечер, на западе умирало солнце. Я видел, как девчачьи щёки и нос окрасились румянцем.
Мы сначала погуляли вдоль Набережной. Аня мне рассказывала, как она сегодня утром ходила по льду Большой Реки.
– Знаешь, я была на грани провалиться. Но лёд подо мной так и не треснул, – огорчённо сказала она. – Блин, а я так хотела побывать в гостях у этих подводных жителей.
А потом мы спустились на улицу Скучного Писателя. Мы продирались сквозь толпу, нас забрызгивало рёвом автомобильных моторов, визгом зимних покрышек и душераздирающим звоном клаксонов. И в этом адском шуме она открылась мне:
– А знаешь, я сначала заметила часы.
– Какие часы? – спросил я.
– Ну, те часы – с Pink Floyd. На твоей руке… А потом я увидела тебя.
Мы зашли погреться в Пиццерию.
За квадратным столиком Аня оттаяла и предупредила меня, что она вегетарианка, и выпучила глаза, словно ожидая от меня какой-то ошеломительной реакции.
Я пожал плечами, дескать, ну и ладно, вегетарианка и вегетарианка, не вижу здесь ничего, мол, предосудительного.
Её это крайне удивило, потому что ей якобы частенько попадаются неадекватные люди, даже среди её близкого круга общения, которые не понимают её принятых убеждений.
Когда к нашему столику подошла официантка, я заказал большую вегетарианскую пиццу и малиновый чай.
Аня чуть не проглотила изумление:
– Блин, на такие жертвы – и всё ради меня?!
А я говорю ей, что в этой жизни надо попробовать всё, и самую абсолютно-настоящую не мясную пиццу. А то так проживу до тысячи лет, ни разу не притронувшись к этой пище богов, и когда помру, и предстану перед Исполином, Пожирающим время, он с меня спросит, чего это ты, раб, жил, мучился и мыкался, не познав Истины никчёмного Бытия?
– Хм! Так Истина в большой вегетарианской пицце, что ли? – спросила она.
– А вдруг!
