– Именно птицы небесные. Ведь не сеем, не жнем… а питаемся.
Они купили булку, кусок соленой колбасы, поделились и на ходу стали есть.
XIV
Вот и рынок. На углу стоял городовой.
– Ну, теперь нам надо разойтись. Вон городовой стоит, – сказал Чубыкин. – Положим, этот городовой меня отлично знает, и я его хорошо знаю, он давно тут стоит, но все-таки надо опаску держать.
Чубыкин и Скосырев разошлись. Скосырев пошел по направлению к рыночным лавкам, а Чубыкин шел мимо домов, находящихся против рынка, направляясь к магазину отца. Городовой, завидя его на тротуаре, погрозил ему с середины улицы пальцем. Чубыкин весь как-то съежился перед городовым и развел руками. Иного он ничего не находил, чем можно бы было ответить городовому.
В магазин отца Чубыкин вошел не сразу. Он остановился около окна магазина, на котором были разложены в корзиночках яблоки, груши, лежали банки с компотом и пикулями и высились две стеклянные вазы, в которых был насыпан кофе. Через окно Чубыкин смотрел, кто есть в магазине и много ли покупателей. За прилавком он увидал приказчиков, стоя пьющих чай, увидал большого серого кота, сидевшего около весов, но отца он не видел. Покупателей в лавке совсем не было.
«Обедать, должно быть, ушел, – подумал Чубыкин. – Ну, все равно зайду. Если скажут, что он дома, то можно и на квартиру. А то приказчики, может статься, и пошлют за ним».
Он робко вошел в магазин и остановился у дверей. При входе его приказчики переглянулись.
– Селиверсту Потапычу… – поклонился Чубыкин старшему приказчику в переднике поверх пиджака, державшему в руке стакан с чаем.
Старший приказчик не ответил даже на поклон, а иронически произнес:
– К нам теперь срамиться пришли? Мало вам сраму по рынку-то было!
Чубыкин ничего не возразил на это и сказал:
– Папеньку бы хотелось повидать. В магазине он?
– Был, да весь вышел. А о вашем пришествии и всех ваших мерзостях он уже предуведомлен.
– Какие такие мерзости? О чем ты толкуешь? Он больше всяких мерзостей для меня наделал. Выгнал вон из дома, капиталом моим завладел, который я от матери должен был получить.
– Ну, вы говорить говорите, да не заговаривайтесь! – перебил его приказчик. – Всякий пропоец…
– Ты-то какое имеешь право со мной так разговаривать! – вспыхнул Чубыкин. – Ты-то что такое? Наемник, и больше ничего.
– Извольте мне не тыкать. Коли я с вами говорю учтиво, обязаны и вы передо мной учтивость…
– Хороша учтивость, ежели пропойцем называют!
– А что же вы такое из себя содержите, позвольте вас спросить? Были сыном умственного и честного уважаемого купца, а теперь пропоец… Пропоец и скандалист, – прибавил старший приказчик.
– Ну-ну… Вы тоже не очень, почтеннейший… И про тебя знаем, что ты загребастая лапа насчет хозяйской выручки, однако молчим.
Приказчик вспыхнул.
– А вы зачем пришли сюда? Ругаться? – спросил он. – Так можно и городового позвать…
– Я не к тебе пришел, а к отцу моему. Можно его видеть?
– Вам сказано, что его в магазине нет. Обедать ушел домой.
– Домой? Обедать? Так мне туда к нему идти самому или вы за ним пошлете? – спросил Пуд Чубыкин.
– Там на рога вас примут. Там давно вас уж дожидаются, и дворники припасены, чтобы скрутить лопатки нарушителю семейного спокойствия.
Пуда Чубыкина передернуло.
– Какой такой я нарушитель семейного спокойствия! – вскричал он. – Я пришел к отцу за должным, за своим, за процентами с моего капитала. Я в Шлюшине с голоду издыхал, писал ему, чтобы он хоть сколько-нибудь выслал на пропитание, а он ни копейки! И после этого еще меня скандалистом называют!
– А не скандалист разве? Кто третьего дня к своей мачехе приставал и скандал ей сделал? Ведь весь рынок видел, как вы к ней подскакивали! А люди потом нам же рассказывали, и над нами все смеялись. Елену Ивановну чуть не до обморока довели. Они насилу домой прибежали. Папашеньке вашему все известно, и теперь они рвут и мечут. А вы после всего этого пришли за помощью. Ловко!
– Ну, молчи, карманная выгрузка! – закричал Чубыкин. – Молчи и посылай за отцом! Я без этого из магазина не выйду.
– Хорошо-с… Можно… Потрудитесь обождать. Вас ждут… вам все приготовлено, – сказал, весь побледнев, старший приказчик. – Максим! Сходи и позови! – отнесся он к лавочному мальчику и подмигнул приказчикам.
Мальчик побежал.
– Советовал бы вам уходить без скандала и не показываться больше в наших местах, – снова обратился старший приказчик к Пуду Чубыкину. – Лучше уходите, потому прямо говорю: вам то приготовлено, чего вы и не ожидали.
– Посмотрим! – угрожающе воскликнул Чубыкин.
Через минуту мальчик вернулся. Сзади его шел знакомый Пуду Чубыкину городовой.
– Вот-с… Пришел просить милостыню, мы не даем, а он скандалит, – указал городовому на Чубыкина старший приказчик. – Наш хозяин уж заявлял об нем в участок.
Городовой приблизился к Пуду Чубыкину и сказал:
– Пожалуйте в участок… Просить милостыню не приказано…
Пуд Чубыкин рванулся.
– Что? Засада? Ах, подлецы, подлецы! – закричал он, схватился за ручку двери, ударил рукавицей в дверное стекло, разбил его и выскочил на улицу, пустившись бежать по тротуару.
Городовой пустился за ним вдогонку и давал свистки. Выскочившие на свистки дворники и рыночные сторожа схватили Чубыкина и повели его в участок. Сопротивляться Чубыкин уж не мог. На сцену эту смотрели высыпавшие из магазина отца его приказчики и подсмеивались.
«Рано попался, – думал про себя Чубыкин. – Недолго пришлось погулять в Питере. Опять на казенные хлеба, а там опять в Шлиссельбург по этапу через нищенский комитет».
Он послушно шагал среди нескольких сопровождавших его дворников и увидал на той стороне улицы вышедшего из рыночной лавки Скосырева.
Скосырев тотчас же понял, что случилось с Чубыкиным, вздрогнул, съежился весь и начал удаляться от рынка, стараясь не обращать на себя внимания.
Писарь
I
До рождественских праздников был еще целый месяц, а уж отставной канцелярский служитель Акинфий Ермолаевич Колотов прилепил к стеклу своего окна следующее объявление, написанное каллиграфическим почерком: «Здесь пишут прошения о помощи». Это было в нижнем этаже старого двухэтажного, совсем вросшего в землю деревянного домишки, находящегося в одной из дальних улиц Петербургской стороны, где проживал Колотов, и клиенты тотчас же начали являться к Колотову. Это были, по большей части, женщины, очень плохо одетые, с головами, закутанными в серые суконные платки, с подвязанными зубами, пахнувшие жареным цикорием, махоркой, винным перегаром. Колотов, лысый старик с красным носом, в серебряных круглых очках и с седой бородкой, облеченный в валенки и засаленное рыжее пальто, у которого пуговицы были только на одной стороне, да и то не все, принимал своих клиентов и уговаривался с ними. Колотов жил с женой-старухой Дарьей Вавиловной, безграмотной женщиной, и получал такую ничтожную пенсию, на которую нельзя прокормиться и одному. Для пополнения средств Колотовы снимали квартиру из трех комнат, сами жили в одной и остальные сдавали углами, причем двое жильцов жили даже в кухне. Кроме того, Колотов выводил канареек, обучал их петь под органчик и продавал, а весной ловил западней и сеткой, тоже для продажи, чижей, синиц, пеночек и соловьев, отправляясь для ловли на Крестовский, на Пороховые, на кладбища, а также приготовлял искусственных мух для рыбной ловли и делал крючковые переметы. Третьей его заработкой было писание прошений в благотворительные общества и к благодетелям, но эта заработка доставалась ему только два раза в год, перед праздниками Рождества и Пасхи.
Канареек и других птиц у него всегда было много, и, если не считать кровати Дарьи Вавиловны с пятком подушек и взбитой периной, покрытой одеялом из разноцветных шелковых треугольничков, да клеенчатого дивана, на котором спал Колотов, и маленького посудного шкафа, то садками и птичьими клетками была занята вся комната, занимаемая супругами. Клетки висели также над окнами, с потолка над столом, помещавшимся посреди комнаты, и даже над диваном. Старик каждое утро чистил птичьи клетки, засыпал птицам корм, переменял воду.
Вот и сейчас застала Колотова за этим занятием его клиентка, средних лет женщина в серой нанковой кацавейке и красном клетчатом платке на голове, беременная в последних месяцах. Ее пропустила в комнату из кухни Дарья Вавиловна и крикнула мужу:
– Ермолаич! К тебе.
Женщина перекрестилась на икону и спросила Колотова:
– Вы прошения пишете?
– Я. Только отерла ли ты, мать моя, ноги в кухне? – в свою очередь задал ей вопрос Колотов.
– Отерла. Хозяюшка уж заставила меня. Так вот насчет прошений-то?
– Пятнадцать копеек с моей бумагой. И конверт дам, если нужно.
– Это, то есть, как же?.. За каждое прошение по пятнадцати?
– Само собой, не за десяток.
– Дорого, милый. На Пасху мы платили ходящему по семи копеек. Ходящий тут такой был. Из военных он, что ли.
– Ну так пусть ходящий и пишет.
– Да помер он, говорят, в больнице помер. Нельзя ли подешевле?
– А тебе сколько надо прошений-то?..
– Во все места писать надо, куда перед праздником пишут, да вот денег-то у меня, милый, не завалило.
– За десяток рубль можно взять. И то уж дешево. Пишу на хорошей бумаге, пишу жалостно.
– Да уж, пожалуйста, пожалостнее…
– Довольна останешься. Я могу так, что до слез, – сказал Колотов. – Конечно, какие-либо общества на это внимания не обращают, а если купцу какому, купчихе или генеральше – любят.
– Ну, купцов-то у меня с генеральшами нет, а ты уж в общества-то пожалостнее.
Женщина поклонилась.
– За десяток рубль, поштучно пятиалтынный, – стоял на своем Колотов.
– А за полтинник сколько напишешь, миленький? Заработок у нас маленький, хожу поденно по стиркам. Больше полтины в день не дают. Да и уходить-то трудно. Ведь квартиру держу.
– За полтину четыре прошения напишу, изволь, но уж больше никаких разговоров. Ты разочти то, что я без вина пишу. Ты по семи-то копеек на Пасху платила, так ведь, поди, писарю вина ставила?
– Ставили, ставили, это точно. Мы тогда в компании писали. Пять человек нас было, ну и сороковочку ему сообща.
– Так согласна четыре прошения за полтинник?
– Да уж пиши. Что с тобой делать!
Колотов сел за стол, вынул из стола тетрадку бумаги, транспарант, перо, открыл крышку у баночки чернил, взглянул сквозь очки на женщину и повелительно сказал ей:
– Ну?!
Та недоумевала. Колотов стукнул ладонью по столу.
– Деньги выкладывай! – крикнул он. – Без денег писать не стану.
– Ах, насчет денег-то? Сейчас, сейчас…
Женщина достала из кармана платок, развязала на нем узелок, вынула оттуда деньги и положила на стол.
– Двух копеечек тут не хватает до полтинника-то, – сказала она.
– Вот жила-то московская, – покачал головой Колотов и спросил: – Ну, куда же писать прошения?
– Прежде всего, о дармовых дровах.
– Знаю… Гласному городской думы Завитухину. Прошений уж штук тридцать ему написал от разного бабьего сословия.
– Да, да… По полусаженкам выдает, и ноне дрова такие хорошие… У нас на дворе получали уж. Я видела.
– Еще куда?
– А в приходское попечительство. Там к празднику тоже можно. Хоть по полтора рубля, а все-таки выдают. Мало, но дают на сиротство.
– Мало! Двенадцать копеек мне заплатишь – полтора рубля получишь. Все-таки рубль и тридцать восемь будешь в барышах. И туда писали. Знаю. Потом в человеколюбивое общество, что ли?
– Вот, вот. Пожалуйста, голубчик.
– Ладно. Напишем. Это три. А четвертое-то прошение куда?
– А четвертое городской голове можно. Там на сапоги дают, на калоши, ино и за квартиру платят.
– Знаю. Что ты ученому-то говоришь! Порядок известный. Писали сто раз. Голова передаст в комиссию по благотворительности, а оттуда через члена решение. Напишем.
Женщина переминалась.
