– Уехали на первую брачную ночь, прикинь.
– А куда? По какому адресу?
– Мне не сообщили, прикинь!
Охранник не знал. А я после одного разговора не имел права преследовать чужую невесту, вторгаться и разрушать чужую жизнь. Даже пьяный я это понимал.
6
Много позже, думая о загадочной девушке М, я никак не мог решить для себя, что бы я предпочел. Какое из двух зол я бы выбрал. «Кто, – вопрошал я в минуты отчаянья, – кто чище, проститутка Мими или сбежавшая со свадьбы невеста бандита? На кого можно положиться в тяжелую минуту?»
Первые мгновения нашего знакомства вселили в меня недоверие. Недоверие к М как к моей будущей невесте и жене и матери наших будущих детей.
Потом между нами лежало нечто пугающее, смутное, трудно определимое. Это была та история из прошлого, которая расплывалась на смутные пятна для меня. Того мутного прошлого, которое она прожила, которое было с ней и останется до самой смерти. И мне никогда уже его не выкорчевать, не выжечь каленым железом.
Это неверие в женщину было чрезвычайно разрушительным. Между мной и М будто сразу, с первой минуты нашего знакомства пролегла пропасть, темная расщелина ее прошлого, которая незаметно перерастала в провал нашего будущего.
И хотя Мелисса позже так и не призналась мне в проституции, в работе в эскорте и в танцах гоу-гоу, в глубине души я ей не верил.
Для любого мужчины самые большие страхи – страх измены, страх предательства. А самая большая жертва – отказаться от своей внутренней свободы. Сам я не готов был на большие жертвы. Тем более не собирался на ней жениться.
Я рассуждал, что, если она может предать влюбившегося в нее человека, мужчину, который согласился отказаться ради нее от самого дорогого – своей свободы, то что же будет со всеми остальными? Я думал, если она подрабатывала проституцией, то что ей стоит переспать с другим. Что ей стоит переспать с кем-нибудь, чтобы получить желаемое. Да чтобы просто понравиться или завоевать чью-то симпатию. Если она позволяла трогать себя в приват-кабинке, то, значит, порог доступа к ее телу низок. Только заплати немного денег, и вперед…
7
Но эти мысли, которые терзали, рвали меня на куски, были прежде, до того, как Мелисса ушла. А теперь, после того как она бросила меня, стоит ночи пролить свой звездно-лунный свет, как я вскакиваю и бегу искать ее в поглотившей бездне, в темноте. Я, наверное, действую как лунатик, потому что сам не знаю, зачем и куда двигаюсь. Я просто брожу по городу.
Порой, когда девочка-зазывала протягивает мне рекламу очередного стриптиз-клуба, например «Бессонница» или «Луняшка», я тут же иду по указанному адресу, держа в уме, что первый раз увидел Мелиссу в подобном заведении. Я спускаюсь за ней в неведомые подвалы, затаив дыхание, как Орфей спускался к Эвридике.
Там я сижу за столиком и вглядываюсь в полуобнаженные тела девиц, пытаясь поймать знакомый образ, жест, уловить черты ее лица в других лицах. Я всматриваюсь в бесконечных красных шапочек, Белоснежек, ведьм, гномиков, троллей, снежных королев и еще черт знает кого.
Я не танцую, я просто смотрю на отплясывающих у пилона – у этой оси-указки моего теперешнего мира – учительниц, медсестер, девочек-нимфоманок в школьной форме. Иногда я засовываю деньги им в трусы, чтобы сравнить их кожу с бархатной кожей Мелиссы, температуру их ледяных тел с ее теплом. С таким же успехом я мог бы гоняться за призраками в подворотнях. Впрочем, иногда я пытаюсь поймать не мельтешение лиц, а лунные блики, зайчики цветомузыки, гуляющие по полу и столику.
Я думаю, что Мелисса тоже была школьницей в фартуке и даже успела какое-то время на практике поработать учительницей в школе. А как она заботилась обо мне, как лечила, когда я заболел! А как обжигала меня холодом, как язвила, когда хотела задеть.
Глава 4
Бомж или Античный герой
1
Отчаявшись найти Мелиссу в злачных заведениях, я выбрал другую тактику – бродить там, где посветлее. И вот спустя примерно месяц моих скитаний в поисках Мелиссы я познакомился в переходе метро с одним очень странным типом. Странным – это мягко сказано. Он утверждал, что был крутым ученым, обладателем международных наград, которые давно пропали, думаю, тут уместен глагол «пропиты», завсегдатаем конференций и симпозиумов, получателем грантов, участником эфиров и телемостов, членом-корреспондентом РАН, в конце концов. Мне он больше напомнил члена РАФ, хотя РАФ не более эфемерен для меня, чем РАН или какой-нибудь КСИР.
Говорю вам, самые интересные люди – это бомжи, которые еще не утратили навыки социализации. Уже само наше знакомство произвело на меня неизгладимое впечатление. Нет, конечно, я в переходе встречал и других любопытных типов, вроде чечеточника-чахоточника Чета или обрубка Радия. Кого только не повстречаешь под вечер в длинном переходе, но когда я встретил Алистера, сердце мое дрогнуло, будто я сам выхожу за пределы своего тела…
В тот вечер я как раз засиделся и уже собирался возвращаться к себе в каморку, зайдя перед этим ради чечевичного супа в Столовую номер один. Кстати, я хожу в эту столовую не только потому, что там относительно дешево, а потому, что чувствую себя там номером один.
А еще я, кажется, в тот момент курил и читал статью «Кто зажигает свет в конце туннеля». Это была статья о том, как отмирают клетки мозга и почему некоторые пережившие клиническую смерть видели некий таинственный всеобъемлющий свет. Подзаголовок статьи гласил: «Как ученые дали прикурить верующим». И тут я поднимаю голову и вижу этого прикуривающего долговязого бородатого детину.
– Ты, видать, ученый! Так, может, и мне дашь прикурить? – обратился я к нему.
– Да, – кивнул он, соглашаясь. – Как ты догадался, братишка?
И это его обращение «братишка», – ни «коллега», ни «старик», ни «дружище», а именно «братишка» – делало ситуацию такой комичной, что мы невольно улыбнулись друг другу.
2
Да, впервые, когда я его увидел, он всего лишь прикуривал. Стоял там себе под сводом перехода и, ссутулившись, прикрывал горящую спичку ладонью, но мне было достаточно. Я понял, что он факелоносец. Революционер. Прометей. Бунтарь из бригады РАФ. Потому что огонь, вспыхнув, озарил углы темного перехода, все выбоины и шрамы на потрескавшихся стенах, за которые я непроизвольно держался. Огонь озарил саму ночь.
А потом он затушил спичку и, откинув назад шевелюру характерным резким движением, прижал голову и лопатки к каменной кладке и медленно начал сползать вниз, словно обтирая и одеждой, и шевелюрой шершавую стену. Я слышал, как трется его плащ о бездушную поверхность, и понял, что ему было тяжело держать спичку, стоять здесь, в темном переходе, тет-а-тет с одиночеством, сжимая застывшими от холода пальцами щепку – последнюю надежду Одиссея, последнее оружие Ноя. Было видно, как он устал, как он измотан бесконечными шатаниями, бесконечными переходами…
Позже, стараясь не отстать от него ни на шаг, я увидел на его плаще пять маленьких колец, расположенных на спине в том же порядке, как олимпийские. А тогда я лишь слышал, как кольца скребутся о стену. И видел, как пальцы атлета сжимают до последнего свое копье – свою маленькую спичку.
Отпуская себя в пропасть, он сполз до конца по стенке, усевшись на пол, но еще долго держал горящую спичку в руках, пока пламя обжигало его грязные длинные ногти. Он по-прежнему не выбрасывал ее, и тогда огонь начал облизывать пальцы, а после третьей или четвертой затяжки склонился к луже и пустил еще не потухшую спичку в одинокое плаванье, словно та – корабль с алыми парусами, а лужа – это море посреди перехода.
Трудно объяснить, но я сразу понял, что он герой, титан. Точнее, я представил себе его таковым, словно его пальцы – пальцы дискобола, вцепившегося в диск солнца из последних сил. Но возможности его не безграничны, пальцы разомкнулись, как порванные звенья цепи, выпуская факел из рук, отправляя спичку в дальнее плаванье.
3
Этой игры в спички-коробки-корабли, в морской бой, мне было достаточно, чтобы пойти за ним по пятам. Хотя он все еще сидел. Но я знал, что он обязательно поднимется. Встанет и пойдет. Но прежде, чем подняться, ему надо было достичь нужного состояния поражения или озарения.
И чтобы подтолкнуть процесс, я решил задеть этого нищего бомжа в своей обычной задиристой, издевательской манере. Мол, чего ты здесь пытаешься высидеть? Иди уже домой! Подавать здесь больше не будут. Метро закрывается, и даже пьяные ночью стараются перейти улицу поверху.
– А я не ради денег здесь слоняюсь, – оторвав взгляд от спички, посмотрел на меня бомж.
– А ради чего?
– Чтобы проверить одну теорию, – сказал он.
– Какую еще теорию? – Я даже подвинулся поближе, чтобы лучше расслышать. Хотя и вблизи я многое не понял.
– Физическую теорию. Я ведь физик, а у меня есть друг математик и…
…И тогда он мне рассказал о том друге, который однажды заявился к нему и заявил, что сделал сумасшедшее открытие. «Он, – тут я пересказываю своими словами, как я понял сложную научную конструкцию и примитивно излагаю, – вдруг открыл, что если покрутить тумбочку, то можно выйти в другие миры». О крутящихся столах и иных мирах я слыхивал, а вот тумбочка или другой предмет мебели – это было что-то новенькое.
Друг его, как я понял, занимался алгеброй и топологией. И по его расчетам, из крышки можно сделать вселенную, а из кружки нельзя, потому что в кружке дырка, а это разрыв пространства.
– А топология, – как мне тут же в общих чертах и на десяти пальцах и двух коленках быстро, почти скороговоркой, пытался объяснить бомж, – это такой раздел математики, изучающий в самом общем виде явление непрерывности, а в частности – свойства пространств, которые остаются неизменными при непрерывных деформациях.
Хотя с другой стороны, во вселенной есть черные дыры, а это такой сокрушающий разрыв пространства, и вот сейчас он, физик, как раз пытается разобраться с черной дырой, поглощающей энергию света и тепла… И для наглядности эксперимента, чтобы совсем не оторваться от земли и не съехать с катушек, он выбрал лужу как аналог черной дыры, а переход под Невским – как аналог адронного коллайдера, построенного в Альпах, там, где Ганнибал совершал свой переход.
Я не очень поверил в рассказ бомжа, принимая его за больные фантазии, но в то же время слегка приуныл. Мне показалось очень красивым сравнение лужи в неосвещенном переходе с черной дырой. А сам переход – с коллайдером. Потому что иногда мое тело и душу так ломит от черной тоски по Мелиссе, что, кажется, здесь, в переходе, я сам распадаюсь на нейтрино, которые потом соединяются в измененном виде.
Но этого никто не замечает, и люди, спешащие по своим делам и сталкивающиеся нос к носу, как разогнанные протоны и тяжелые ионы, и вызывающие столкновение, за которым следует взрыв, рассыпающий целый каскад частиц, тоже этого не замечают. Они бегут по своим работам и к своим проблемам, осыпаясь с верхней атмосферы до уровня грешной земли.
4
Да, меня это заинтересовало. Очень заинтересовал вопрос, когда черные дыры и энтропия поглотят все, можно ли будет построить правильную вселенную. Вселенную определенного, удобного для каждого типа, согласно топологии.
– А этот ваш друг-математик, – осторожно поинтересовался я, – он реален, он еще живой или его тоже поглотила черная дыра?
– Почти поглотила. Мы с ним познакомились в Доме ученых на званом ужине в честь самых крутых академиков города, – расцвел бомж Алистер, словно вновь оказался на шикарном приеме, – я занимался другими цацками, но мы с ним сразу нашли общий язык. Потому что за время банкета он ни разу не притронулся к еде, и мы весь вечер проболтали о квантовой механике…
Далее для меня шли непонятные термины, но слова «цацки» и «проболтали» как-то выбивались из общего ряда и немного смешили меня.
– Ага, братишка, – подводил к завершению свой рассказ бомж, – а в конце вечера мой друг-математик предсказал, что однажды он покрутит тумбочку так, что из окна моей квартиры откроется вид на окна психбольницы, куда его скоро упекут. И однажды, братишка, так и произошло. Я просыпаюсь, подхожу к окнам, чтобы раздвинуть шторы, и вижу напротив своей квартиры не обычный дом с кофейней, а окна психбольницы, а там своего товарища.
– Да ладно. Прямо как в игре в наперстки?
– Ага, представляешь, все так и было, как в игре в наперстки или в меченой колоде карт у шулеров, правда, после долгих и неприятных приключений накануне…
– Рен, – протянул я руку. Я тогда всем представлялся Рен, сокращением от моего имени Ренат. Реже Романом, просто чтобы слиться с этим городом, с его стенами и дворцами, чтобы не выделяться на его фоне, когда за тобой толпой идут неофашисты или мусора. Как говорил поэт Тумас Транстремер, «у того, кто всегда на виду, кто живет под взглядом множества глаз, должно быть особое выражение лица. Лицо, покрытое глиной».
Но сейчас речь не обо мне, а об Алистере.
Алистер продолжал рассказывать, почуяв благодарного слушателя.
Мы вышли на улицу. И я предложил сделать круг, прогуляться с таким расчетом, чтобы снова выйти к Столовой номер один. Мы прошлись, оказались на набережной и взглянули на шпиль Петропавловской крепости, добрели до Фонтанки.
– Думаете, город основал Пётр? – резко сменил тему Алистер.
– А кто же? – Я даже на секунду замер.
– Черта с два, – утверждал он, – этот город существовал задолго до Петра. Посмотри на памятник царю. Пётр восседает на настоящем Буцефале. А почему он в тунике и с мечом на поясе? А на пьедестале каменные вкладыши, будто этот пьедестал состоит из разных частей, как и весь этот город состоит из разных частей?
– Да ну?
– А карта самого города – один в один карта Афин или карта Парижа. Три луча отходят от Адмиралтейства. А вы никогда не задумывались, почему луча три, а в четырех углах первого яруса башни находились статуи четырех античных героев: Александра Македонского, Ахилла, Аякса и Пирра? – Алистер был мастером задавать каверзные вопросы.
5
– Так это же просто, это Екатерина заложила лучевую систему, – заметил я, – ориентируясь на образец Рима, на который, в свою очередь, ориентировался и архитектор Осман, перестраивая Париж.
Тем самым я хотел уточнить, что просто такое планирование, что город строили по лекалам других городов.
– О, то, что ты слышал про города солнца, с египетскими обелисками, площадью де Пополло и Версалем, это хорошо. Но что ты знаешь о лучевой и волновой теории? – скептически посмотрел на меня Алистер. – Если бы у нас было время, я бы смог тебе прочитать лекцию на тему волновой теории света.
– А у нас разве нет времени? – подмигнул я.
– Времени на все про все пять минут, – посмотрел на часы Алистер и тут же приступил к волновой теории, пересказать которую я, наверное, не смогу. Но за те пять минут мы подошли к Медному Всаднику, и я почувствовал себя как Евгений, накрываемый бушующими, бьющимися о гранит волнами Невы. В какой-то момент мне показалось, что ладонь Петра не раскрыта, а сложена в кукиш.
– А вот статуя Петра уже в римской тунике, – ткнул я пальцем вверх, когда мы приблизились к гром-камню.
– И эта громадина Фальконе тоже скопирована с образов Александра Македонского и его Буцефала, как слеплены с образа Македонского, усмиряющего Буцефала, и кони Клодта, – судя по всему, Алистер не особо был расположен воспринимать мои возражения, – а на мосту через Фонтанку еще и сфинксы водружены. Такие колонны, сфинксы, пирамиды и портики есть в каждом городе. В Париже, Киеве, Стамбуле, Риме, Лондоне. Везде есть триумфальные арки, колонны-столпы и сфинксы. Как ты думаешь, почему?
Я не знал, что тут ответить Алистеру, припоминая и Трафальгарскую площадь, и Елисейские Поля, и район Ипподрома в Стамбуле. Точнее, у меня было предположение, что это все после Наполеоновских войн и взятия Александрии, когда по Европе прокатилась мода на все египетское, но я промолчал. Мне нравилось его адское гонево.
– Все это копии с одного древнего поселения. С идеального поселения, – продолжал Алистер, – это некий прообраз города. Питер – это прообраз идеального города. Идеального, как и Нью-Йорк, с его перпендикулярной планировкой.
– Как идеи Платона?
– Типа, но не совсем. Если бы ты что-то смыслил в геометрии, братишка, я бы тебе попытался объяснить, как это возможно. Но пока поверь мне на слово, нет никакого города Питера. Вообще нет. А есть слепок с макета идеального города.
– А макет идеального города хранится в Атлантиде? – вставил я свои гуманитарные пять копеек, припоминая что-то из истории и географии. – Так я, типа, и пытался это сказать о Екатерине.
– В небесной Атлантиде, – поднял палец кверху Алистер и тут же добавил: – Египтяне, а за ними греки хотели быть бессмертными, и они ими стали, они живут с нами, пока живут воздвигнутые ими обелиски и монументы… А теперь поспорь со мной.
Я не хотел спорить. Мне вообще не хотелось спорить. После ухода Мелиссы все споры потеряли смысл. И вообще всяческий смысл был утерян. Мне больше хотелось слушать и впитывать. Особенно мне приятно было слушать про все, что связано с Египтом, и истории про обелиски солнечного города меня завораживали.
6
Алистер продолжал рассказывать, что Питер – это вовсе не Питер, что он существовал задолго до Петра Первого. И даже показал в подтверждение надпись на фронтоне какого-то дома, которую я, по его мнению, должен был прочитать и понять или узнать.
Как выяснилось из разговора, Алистер был полиглотом. Он выучил кучу языков, половина из которых были языками мертвыми. То есть языками сгинувших цивилизаций. В том числе он знал древнеегипетский, древнегреческий и язык майя.
– В этом нет ничего сложного. Это всего лишь математика. Чем больше языков учишь, тем легче даются другие, – уверял Алистер, и я заметил, что улыбается он вполне сносными и светлыми для его возраста зубами, а значит, он еще относительно молод и открыт душой.
– У всех языков есть нечто общее. Некий код или праязык. За ним стоит нечто вроде нот или цифр. Достаточно понять это на надрациональном уровне. Если ты овладеваешь этим кодом, то окажешься способен понимать новый язык, пятьдесят тысяч слов за несколько дней.
Пока мы шли, Алистер рассказывал о различиях в языках, точнее, об их отсутствии в конечном итоге.
Я же впервые обратил внимание на благородный вид его лица. Правильные черты, седые волосы и пижонская седая бородка. Такое лицо подошло бы аристократу, какому-нибудь графу, на худой конец, профессору, но никак не бомжу.
7
– Пойдем, я тебе кое-что покажу, – кивнул мне Алистер. И мы чуть прошли вдоль прямой линии Невского, чтобы резко свернуть налево в закоулки. Неподалеку от Невского полно кинотеатров с широкими экранами.
Здесь тебе и «Невский», и «Аврора», и «Дом кино». Даже арка Главного штаба – большой натянутый киноэкран, а Александрийский столп – луч проектора, который еще не настроил механик. Но Алистер вел меня в особый кинотеатр. В кинотеатр для взрослых.
– Смотри, – подтолкнул он меня к одной афише.
– Что смотреть? – не понял я.
– Это она, – указал он мне на порноактрису Сашу Грей, – правда, красивая?
– И что?
