И третьим номером идут академические победы, которые тоже даются с трудом, так как ей тяжело концентрироваться. Особенно невыносимо тяжело у нее с математикой. Всё это лакируется перфекционизмом и болезненной неуверенностью в себе, не говоря уже о пытках голодом в погоне за стройностью газели.
Лора соревнуется со мной и не перестает мне упрекать моей не по годам стройной фигурой. Ей досталась фигура отца с широкими костями. И мне за это нет пощады.
Лора – мой первый ребенок и первый подросток, с которым я живу. Все наши визиты к терапевтам и психиатрам помогают мне смириться с мыслью, что нет пророка в своем отечестве. Лора меня не слышит и слышать не будет. Мои мудрые, как мне кажется, советы не у дел. Моя работа – возить ее на сессии к специалистами, которые, возможно, найдут проход в неосвещенные закоулки ее души. И платить за них. И запихивать свою мудрость сами знаете куда.
Сейчас ей хочется каких-то невиданных заморских продуктов, которые, как она думает, удовлетворят ее нереалистические ожидания. Реальные продукты ее не устраивают своей обыденностью. Неразделенная любовь у нее к сыру и шоколаду. От них ее фигура округляется. Овощи – это для кроликов, мясо ей не нравится, так как жалко животных. Рыбу она не любит. Вот и остается один сыр, белый рис и паста. Я регулярно выгребаю из ее комнаты мешки фантиков от конфет, которые ей контрабандой передает отец, и обертки от сыра, которые она прячет у себя в кладовке или в туалете и ест ночью. Папа исчисляет свою «хорошесть» в шоколаде. Его задача – сделать меня темным фоном для прекрасного Него. И получается ведь, так как вся грязная работа предназначается мне.
Сегодня на Амазоне купили что-то такое экзотическо-азиатское и на вид малосъедобное. Но работу провели, за что себя и поздравляем.
Глава 3
Требования моей семьи ко мне бесконечны и невыполнимы. В ответ на это я еще несколько лет назад завела себе привычку организовывать приятные моменты для себя и вписывать их в свое расписание. Мне, конечно, хочется проводить свободное и приятное время с детьми, но у них часто другое мнение по этому поводу. Они уже не считают меня достойной компанией.
В мой календарь вписан воскресный поход в наш местный музей «Кларк». Он просто замечательный, и я его люблю, как родственника. Предлагают огромный арсенал культурных мероприятий, которые подходят под мое описание приятного времяпровождения. Экспонатом музея является и само здание – тоже объект искусства. Его спроектировал навороченный японский архитектор, и к нему, то есть зданию, у меня смешанные чувства. Для неискушенного глаза здание может выглядеть просто, как коробка. Это тот случай, когда высокое искусство зашкаливает до растворения смысла и самые простые конфигурации работают для поддержания формы. Новое здание неразрывно связано с холмами и лесом, которые его обрамляют. Для людей с традиционным представлением об архитектуре есть старое здание – классический беломраморный дворец с колоннами.
2 февраля, не очень-то разгуляешься на свежем воздухе, но через огромные стеклянные окна природа заходит ко мне в гости.
Сегодня дети отказались от похода в музей, и я с облегчением иду туда сама. Можно послушать искусствоведа и пройтись по залам. Манят меня, как всегда, поделки. Они часто предназначены для детей, но я не чураюсь ни детей, ни кажущейся простоты проектов.
«Угощением» сегодня будет написание открыток и посланий. Мне предложили несколько вариантов открыток с репродукциями картин. Музей предлагает написать послание самой себе и берет на себя труд отправить эту открытку на мой же адрес через шесть месяцев. И марку даже приклеят! Интригующая мысль – посмотреть на себя в будущем и написать весточку от себя настоящей.
Искрящийся зимний день через стекло вливается комнату. Белая и сияющая гора напротив и голые деревья подталкивают представить тот же пейзаж в летнем облачении. Я принимаю вызов.
Писать можно тоненьким фломастером, который выводит буквы, почти как чернильная ручка. И от этого почерк становится красивее. Задумалась.
Мечусь загнанным зайцем по жизни. А тут в красивой обертке подсунули интроспекцию. Так что же я, любимая, хочу? У меня запланированы поездки в Украину в апреле, где дети еще ни разу не были, и потом в мае в Турцию, которую я уже отменила из-за политической ситуации год назад. А что будет с мамой? Смогу ли я оставить ее и как пойдет всё это лечение? Ведь до операции у нее была мышечная слабость, которой не найдено иных причин, кроме рака. А требований у нее хватит на трех сиделок. Опять этот услужливый компьютер отвлекает меня от моих желаний в сторону моих обязанностей. Не могу себе пообещать необитаемый остров или месячный отпуск от всех, этот номер не пройдет. Надо выбирать средний путь – и вашим, и нашим. Надеяться на Бога и самому не плошать.
«Дорогая Кирочка! Я так рада, что ты нашла время и пришла сегодня музей, выбрала красивую открытку, которую ты хотела бы увидеть через шесть месяцев у себя в почтовом ящике. Я ценю твой вкус. Я знаю, как тебе нравится выводить четкие буквы на глянцевом картоне чернилами. Я знаю, как тебе хочется поехать в Украину. Надеюсь, что твоя поездка прошла благополучно и ты получила то, что искала. Мысли о бабушке и тете часто будят светлые воспоминания о них, и я надеюсь, что ты смогла передать им привет, сходив на кладбище. Еще одна большая надежда – что через детей и родную землю род воссоединился. Хочу верить, что поездка в Турцию тоже состоялась и оправдала все твои надежды, и даже больше. Я благодарна тебе, что ты консервируешь эти спокойные зимние минуты для лета, что посвящаешь время себе будущей. Я будущая очень люблю тебя. Будь здорова. Твоя Кира».
На выходе из музея я сталкиваюсь с Дэвидом. Он очень пожилой доктор на пенсии, ему за восемьдесят, но энергии у него хватит на двух молодых.
Я познакомилась с Дэвидом около десяти лет назад, когда мы переехали в наш городок. Его номер дал мне мой музыкальный приятель из Бостона, и знакомство с ним должно было помочь мне адаптироваться на новом месте и продолжить музицировать. Дэвид живет через две улицы от меня, и в его гостиной стоит два рояля, целующихся изгибающимися деками друг с другом. Мы решили разучить трио Брамса и музицировали в его гостиной. Третьим был единственный психиатр во всём регионе – Роджер. Дэвид играет на рояле, я на скрипке, а психиатр играл на французском рожке. Знакомство с Роджером мне тоже помогло раскручивать клубок непонятностей с моими непростыми детишками.
Дэвид сразу произвел на меня впечатление своей работоспособностью, а также живым участием и врачебным сочувствием ко всему человеческому роду и ко мне в частности. Медицинское образование Дэвида отмежевалось от настоящего момента солидной гроздью десятилетий, и он взял фору у возраста и современности – переучился заново, повторил все курсы колледжа и штудирует медицинские статьи и новшества.
Дэвид интересуется моей жизнью, и ответом на то, как поживают мои дети, может быть лаконичное «хорошо», потому что в данный момент это так и есть. Ну а вот когда он спрашивает о маме, мне сразу хочется вывалить ему всё наболевшее. Американцы спрашивают «Как дела?» не для того, чтобы услышать, как твои дела, – я это давно знаю. Но я чувствую, что Дэвид действительно хочет знать, как у меня и у мамы дела. Я жалуюсь ему на то, что мы безрезультатно ходим по разным врачам, которые не могут друг с другом договориться, – воз и ныне там. И на то, что украинский диагноз рака сначала отменили, а потом, когда прошло четыре месяца, оказалось, что он был правильным. У моей мамы мышечная слабость, и она ходит всё более неуверенно. Дэвид мгновенно предлагает поговорить с его знакомым врачом в клинике Лэхе, который, возможно, сможет помочь. Это будет второе мнение в клинике для раковых больных. Я даже не спрашиваю об оплате или о страховке, опасаясь, что, как и все благие намерения, это может привести в ад. Меня захлестывает волна благодарности.
– Дэвид, вы самый лучший!
– Не стоит благодарности, деточка! Позвони мне, если будут вопросы. Всегда рад помочь.
Чувствую себя неожиданно обретенной блудной дочерью перед светлым взглядом отца. Доброта и забота просто так, за то, что я есть. Возникло волшебное решение в волшебном месте от доброго волшебника. Удивляться не стоит.
Я и не представляла, что у меня есть еще варианты. Его желание помочь греет, как теплая перинка. Я всегда знала, что занятия музыкой очень полезны. В музыке люди объединяются и становятся близкими. Музыканты – люди с сердцем, помогают, даже если речь идет о лечении раковых больных в экстремальных условиях американской действительности.
Дэвид немного старше моей мамы, но он молод душой и энергичен. Он победил возраст, как космонавт прошедший через стратосферу. Парит теперь в открытом Космосе, полном тайн и открытий. Я рада за него, и мне очень грустно, что моей маме этого не дано.
В тот же день Дэвид отправил мне электронное сообщение с номером телефона и именем врача. В понедельник первым делом звоню по этому номеру и разговариваю с секретарем. Мне объясняют, что нужно переслать медицинскую карточку со всеми подробностями о лечении мамы за последнее время. Копию карточки можно получить в больнице под расписку пациента. Пока это невозможно, но как только я смогу, я это сделаю.
После работы мы идем с Васей к психологу. После истории со школой год назад и поисковых мытарств я нашла наконец-то психолога, который принимал нашу страховку и брал пациентов. Это чудо случилось, как всегда, через знакомых. После нейропсихологического обследования нам объявили, что очередь на психолога была около двух лет. Прошло уже больше года, и Васе заметно надоело хождение к тёте-психологу. Он изо всех сил отбивается – выcтавляет ультиматумы, ломает вещи. Бороться с Васей – дело гиблое. Один из его диагнозов описан, как оппозиционный синдром. Когда начинаешь противоречить, его это подстегивает на еще более безумные действия. Надо соглашаться, иначе будет побег из дома, или погром, или еще чего похуже.
Сегодня мы идем в последний раз. Не могу сказать, чтобы он научился выражать свои чувства или эмоции. Он только начинает догадываться, что они у него есть. Но еще не вечер, может быть, научится потом. Пока же он жаждет освобождения, и я ему это подарю.
Этот психолог был моим щитом перед школой. Школа ищет виноватых в родителях. Когда ребенок с проблемами не ходит к психологу, это может быть использовано против родителя. Уже не раз на меня напускали инквизицию под названием Отделение для защиты детей и семей (ДСФ), представителей которого надо впускать в дом для наблюдений. Я вспоминаю случай полтора года назад, когда я сорвалась на Васю. Он знает мои кнопки и так здорово отжал, что я начала орать на него и лупить по попе, потеряв контроль над собой. Он уворачивался, и я отбила себе ладони, а от дикого крика из почти спазмированного горла начала течь моча по ногам. Мои поврежденные после родов мышцы таза напрямую связаны с диафрагмой, которая помогает кричать. Это я узнала потом уже, в контексте пения, а в тот момент стою я, обписянная, и плачу. Вася убежал, позвонил папе. Папа позвонил в полицию, они пришли и начали со мной разбираться. Страху напустили – мать психичка и абьюзер. И напустили на меня этот ДСФ. Они следят за действиями родителей, допрашивают детей поодиночке и могут забирать их на основании своих наблюдений. У меня тогда ушло полтора года, чтобы дело закрыли. А адвокат по защите детей, Карен, свою дочку вынуждена была отдать – государство забрало опекунство, что сильно навредило и ребенку, и маме. Карен после этого решила стать профессиональным защитником. Ей на тот момент не удалось отбиться, и таких ситуаций, когда родители бессильны в противостоянии системе, много.
Но у меня есть еще один запасной картонный щиток – его зовут Ник. Он тоже встречается с Васей, но уже у нас дома. Полтора года назад я не могла найти для Васи психолога и связывалась со всеми возможными организациями в поисках помощи. Организация, которая называется Департамент Ментального Здоровья, одобрила мое прошение. Это была еще та история! Я несколько месяцев писала письма и оббивала пороги. Меня пригласили на очное интервью в их офис. Даже офис – как тюрьма или психушка, что почти одно и то же. В назначенное время звонишь в домофон, и лифт на коде везет тебя на назначенный этаж. В коридоре все двери в замках и решетках и передвигаться по лестнице между этажами нельзя. Программа по поддержке семей с психическими проблемами называется «Флекс». С диагнозом СДВГ мы не тянем на эту программу, но с оппозиционным синдромом – с натяжкой попадает. Также мешает тот факт, что я не нищая. Если родители врачи, ребенку автоматически ничего не положено, так как нищих с такими диагнозами как минимум в три раза больше.
Я писала, что не могу найти услуг для поддержки и что я мать-одиночка. Бумаги переходили от одного администратора к другому, пока мне наконец-то не назначили менеджера кейса, и она мне сообщила, что пока кадров нет и неизвестно, когда появятся. И вот не прошло и полгода, как к нам стал приезжать Ник. Это бесплатная услуга, и я благодарна государству за такой подарок. Вася не особо хочет с кем бы то ни было общаться и периодически сбегает из дома накануне прихода Ника. Ник посещает его в рабочее время после школы, когда я обычно на работе. Ну, если я умудряюсь проконтролировать этот процесс – то встречи происходят. Теперь Ник останется моей последней защитой.
Охлаждается мой кипящий мозг мыслями об искусстве… Наш музей предлагает золотые россыпи удивительных и захватывающих мероприятий. Заглядываю в свой ежедневник и вижу, что можно пойти посмотреть художественный фильм о Тинторетто. Фильмы, которые показывает музей, не доступны в широком прокате.
Этот фильм околдовал меня. Я под большим впечатлением от несокрушимой воли человека и его любви к искусству. А ведь это было так много лет назад! Он восхищался Тицаном, но не соревновался с ним, хотя Тициан и не гнушался устраивать козни. Восхищался творчеством Микеланджело, изучал и перерисовал его работы. У Тинторетто была неисчерпаемая энергия, энтузиазм и, конечно, талант. Он соревновался с коллегами-современниками за работу и выигрывал проекты, потрясающие свой трудоемкостью и объемами, и выполнял их с большим мастерством. Он обучал своих детей, особенно дочерей, искусству рисования и поддерживал их в этом занятии, что было очень прогрессивно для того времени. Просмотр фильма показывает, как прекрасна может быть жизнь в любом времени, если в ней есть связь с высоким, талант, вдохновение, упорство. Поднимает планку на тему «жить». Я вдохновляюсь и очаровываюсь.
Из этого блаженного тумана меня выдергивает звонок от мамы. Ее перевели из больницы в реабилитацию. Она просит привезти ей вещи и черный хлеб с салом, которое она контрабандой привезла из Лондона и без которого не может жить. Больница – в часе езды от дома и полтора часа от работы. Как это впихнуть в мой день, чтобы и с маминым врачом успеть встретиться?
Вообще с больничными работниками по поводу маминой страховки я прилично намучилась. Страховка ограничена, потому принять маму могут крайне мало рехабов. Она попала в рехаб, в котором уже была три года назад после замены колена. И ей очень там не нравится.
Глава 4
Моя семья – это лебедь, рак и щука. Они тянут меня в разных направлениях. Лора после травмы колена ушла в такой физический отдых, что даже на улицу выходит раз в неделю, и то из-под палки.
Каждую зиму, в январе-феврале, мы катаемся на горных лыжах, а Вася на сноуборде, так как живем всего в двадцати минутах от горнолыжного курорта. Наша общеобразовательная школа предлагает детям шестинедельную программу по обучению и катанию на лыжах и сноуборде – в короткий день, в среду. Но родителям надо при этом быть – довезти, одеть, покататься вместе и забрать. Ну и заплатить, конечно! Я не работаю по средам, в частности и по этой причине тоже. Лора в этом году не сможет присоединиться из-за больного колена, оно восстанавливается. А для Васи эта программа жизненно важна – он фанат сноубординга. Считает себя асом и до уроков, можно сказать, снисходит. От оплаченных уроков ухитряется увиливать, и взмыленные инструктора разыскивают его на снежных просторах. В Васе сочетаются мнимое всемогущество с неприятием авторитетов и правил.
Семь лет назад, когда дети только начинали эту горнолыжную программу, я вообще не умела кататься и боялась потерять их на горе. Я тогда записалась на женскую горнолыжную программу и каждый год брала уроки в ту же среду утром – училась кататься. С Васей кататься – что смотреть фильм ужасов. Он может лететь спиной вперед по льду в темноте и веселиться. И хотя я уже катаюсь намного лучше и даже, можно сказать, хорошо, я всё равно не могу находиться рядом с ним, потому что мне очень страшно. Ваня ломал по кости в год, а когда не ломал, мы всё равно ездили в приемный покой проверить, сломал ли? И неизвестно, сколько еще таких поездок травматологию мне предстоит.
Еще одна нехилая задачка – как найти Васе друзей, с которыми он может кататься. Я физически не в состоянии выдерживать катание с Васей на морозе, но это под силу атлетическим папашам. Ему бы объединиться с подобными мальчиками и их папами… Но из его друзей на сноуборде катается только он, все остальные лыжники. Васина страсть к морозу навела меня на мысль о спортивной школе. Моя коллега отдала своего сына подобную школу, и у него очень хорошие успехи.
У Лоры – противоположная ситуация. Она любит тепло и ненавидит холод. Она сидит в своей жарко натопленной комнате целыми днями и уходит всё глубже в депрессию. Психолог посоветовала ей специальную лампу дневного света, которая частично компенсирует недостаток дневного света. Выйти на прогулку она соглашается с большим трудом, и, опять же, только со своими подругами, которые и заняты, и не любят гулять, как и она.
И самое сложное на данный момент – это моя мама. Она жалуется, что в рехабе кормят одним сахаром, даже хлеб с сахаром. Я ей верю. У нее диабет, и ей нельзя есть сладкое, даже если бы она и хотела. Договариваться с рехабом бесполезно, никто не отвечает на мои звонки, да и персонал меняется. Я съездила туда и отвезла все необходимые вещи, накупила продуктов и оставила их в холодильнике в коробках с датами, когда принесено, – это условия хранения продуктов в рехабе. Мама позвонила через два дня вся в слезах, так как всё было выброшено, даже сало из морозилки. Это было второе условие хранения продуктов – только два дня. У меня колоссальное чувство вины от того, что моя мать голодает после операции.
Я очень хочу думать о работе. В моем измученном мозгу так много мыслей о семье и так мало места для моей работы! Я всё это время, пока живу одна с детьми, удивляюсь, как моя работа до сих пор продолжает меня поддерживать, как неиссякаемый источник? Я то и дело должна переназначать пациентов и срываться с места, когда нужно везти кого-то на визит к врачу. Постоянно жду звонка от кого-то, бегу отвечать на сообщения. Все мои свободные минуты, обед и промежутки между пациентами заняты домашними делами.
Не хватает мне времени на работу!
Меня зацепила концепция ортодонтического лечения, и, по совету коллеги, я хотела записаться на курсы «Инвизилайн», так как пропустила конференцию в январе. Хочу поехать на однодневный курс в Бостоне, который будет проходить в конце февраля. Опять же, с моей жизнью планировать практически невозможно, но я записала всё в ежедневник, который для меня – как магический инструмент. Всё, что там записано, становится явью.
Мой бывший муж живет в трех с половиной часах езды от нас на север. Он появляется, как ясное солнышко, раз в две недели или раз в месяц – увидеться с детьми на одну ночь. Мы разведены уже больше восьми лет. Он никогда не простит мне того, что я его отвергла, и продолжает мстить по каждой мелочи. Он не верит мне и считает, что я недостаточно работаю, «помогает» мне дополнительными заданиями, а проблемы с детьми – это плод моего больного воображения. Ему так легче – думать, что я неврастеничка. В его восприятии он самый лучший папа и у него самые лучшие дети, а все проблемы – исключительно во мне. Он не знает, что растить детей с психическими расстройствами одной невыносимо тяжело. Он не пробовал, он выше этого.
Мое тело автоматически спазмирует, когда я вспоминаю о нем или нашем девятилетнем браке. Развод у нас прошел в лучших голливудских традициях – через судебный процесс, который длился три дня, а готовились к нему полтора года. Цена этого суда тоже была голливудская, но большим достижением моего адвоката было то, что опекунство физическое и легальное осталось за мной. Это редкий случай для судебной системы США. В основном все разводы заканчиваются пятидесятипроцентным опекунством для обоих родителей. Мой бывший муж, Питер, вел себя исключительно гадко и этим впечатлил даже судью. Но детям положено видеться с папой. В моем бессменном материнстве есть передышки, когда они едут к нему на каникулы.
Вот и сейчас приближается время февральских каникул, когда дети на неделю уедут к папе, а в моем волшебном талмуде запланирована поездка на медитацию.
Девять лет назад, когда я как раз разводилась, мне попала в руки книжка Шэрон Зальцбург о методе инсайт-медитации. Я с удивлением обнаружила в конце книге адрес центра, который находится в моем штате Массачусетс, около двух часов езды от моего дома. Автор источала пронзительную искренность и доброту. Я сердцем услышала призыв и зарезервировала себе двухдневную сессию ретрита молчаливой медитации для начинающих. И была в восторге от этого места. Я сразу поняла, что мне просто необходимо ездить туда регулярно. С тех пор по крайней мере раз или два в год я уезжаю на разной длительности ретриты. В феврале обычно предлагают сессию во время февральских школьных каникул. И этот пятидневный ретрит в моё расписание сейчас вписывается под большим вопросом.
Я взяла неделю отпуска на работе, а вот что будет с мамой? Это предвидеть невозможно…
– Вася, после школы будь дома, не смывайся, мы едем к папе. Ты собрал вещи, которые хочешь взять?
– Угу.
– Лорочка, ты собралась к папе?
– Еще нет, я после школы.
– Нам после школы надо ехать, в три часа.
– Я успею.
В пол третьего, после окончания школы, Лорочка носится фурией по дому, собирая вещи.
Иду проверять Васю – его и след простыл. Собираю его вещи. Нашла кучу грязной одежды в углу, бросаю в стирку, может, поедем позже, но с достаточным количеством одежды – она на нем горит.
Машину загрузила лыжами с лыжными ботинками, сноубордом, принадлежностями, вещами. Свою сумку тоже не забыла, это важно!
Потом еду с Лорой разыскивать Васю, и уже с ним отправляемся часа в четыре, в сумеречную дорогу. Лучше позже, чем никогда.
Довезла, передала, выдохнула. Еще через сорок минут добираюсь до ретрита. Оглашаю мои проблемы на рецепции и не сдаю свой телефон, как обычно, чтобы периодически проверять ситуацию. Оставляю рехабу телефон медитационного центра, который они, конечно, потеряли, как выяснилось впоследствии.
И природа вокруг, и сам центр практически подходят под мое представление о рае. Прелестный сельский уголок Массачусетса, где природа выглядит нетронутой. Сотрудники центра и участники ретритов своими медитациями и молитвами трансформировали здание католической церкви в обитель добра и умиротворения. Центру инсайт-медитации уже больше сорока лет. На одном из ретритов, который я посетила тоже, кстати, в феврале, праздновали сорокалетие большим тортом. Согласно традиции, которой тысячи лет, учения предлагаются бескорыстно, а участники могут поддержать центр и учителей, предлагая в обмен за учение благотворительный взнос, «дана», произвольного количества. Потрясающе, что в наше время эта традиция продолжает работать и учителя не идут по миру. У них нет зарплаты, медстраховки, оплаченных отпусков или пенсии, их мотивирует служение высокому.
В центре я себя чувствую, как у Бога за пазухой, и мои печали отступают, хоть это и требует упорной концентрации. Хотя моя жизнь – как на вулкане, я знаю, куда с этим бежать. Еще до того, как почувствую, что вулкан меня разорвет, я бронирую ретриты. Вот и сейчас очень кстати, что есть это место на земле. Я счастливая обладательница билетика в рай, хоть в нем и надо активно разгружать свое тело и голову – это не санаторий. Чтобы процесс не прервали, мне всего лишь нужно молиться о том, чтобы ничего не произошло с моей мамой и её медразборками во время моего отсутствия. И план удается – ничто не срывает моего уединения.
Я попала в центр в самом конце регистрации первого дня, когда люди еще друг с другом разговаривают. Хотя мне не хочется. Я приезжаю обычно в том состоянии, в котором разговаривать уже поздно. На первой вечерней сессии торжественно принимают обет молчания. И никто уже ни с кем не разговаривает до самого отъезда.
В этом центре меня приводит в восторг всё. С любовью отремонтированные и устроенные комнатки а ля кельи на одного, цветы, которые в феврале буйно цветут на подоконниках больших залитых солнцем окон, запах вкусной еды которую с любовью готовят на кухне, и заснеженные сверкающие кроны деревьев, и птички у птичьей кормушки. В столовой есть даже два автомата с кипятком и разные варианты чаев, которые можно заварить себе в любое время дня и ночи, а потом сесть и смотреть в окно на птичек, деревья и небо.
На ретрите есть расписание медитаций, которые чередуются между классической медитацией сидя и в ходьбе. Можно ходить и даже лежать и медитировать. За много лет этой практики мой процесс трансформировался. Я теперь легче воспринимаю медитацию сидя, хотя, не скрою, мне это тяжело. Я больше люблю ходить, у меня слишком много физической энергии. На одном из ретритов революционным стало обнуление расписания. Я тогда поняла, что моему телу нужно выходиться до усталости, в вот тогда можно и посидеть спокойно.
Особое место во время ретрита отводится обязанностям по хозяйству. По приезду гостям предлагают на выбор разные варианты домашней работы – получается такая себе рабочая медитация.
Я никогда не чуралась мытья туалетов. Так как всегда приезжаю поздновато, обычно это всё, что остается. И я с удовольствием и улыбкой принимаю эту обязанность. Я знаю, как это делать, и туалеты не вызывают у меня отвращения.
Самое прекрасное, кроме медитации, разумеется, – это, конечно, еда. Она изумительная из-за того, что сделана с большой любовью. По вкусу превосходит всё, что я когда-либо ела, потому что все ощущения обостряются и на еду идет много внимания.
Сам способ медитации со временем тоже для меня изменился. Уже не сижу на полу, как раньше, я поумнела. Даже после одного дня сидения на полу с ногами в кренделек тело начинает болеть, да так, что только одни белки глаз не ноют. От такого физического дискомфорта тяжело спать. Если не сидеть в позе, претендующей на лотос, всё равно тело очень устает, так как стресс выходит именно через тело. После многих болезненных опытов я научилась подпихивать подушки и под спину, и под колени, и под ноги, и скатывать одеяла роликами, укладывая их под руки – так, чтобы телу было максимально комфортно. Меня завораживает обсуждение дармы по вечерам. Мудрость и покой исходят от учителей, даже когда они молчат.
На ретрите первые два дня обычно проходят у меня в эйфории. На третий день начинается «дука» – вселенская печаль, и слезы капают из глаз. Дука оказывается прямо долгожданным событием, так как на вулкане я не в состоянии плакать. Слезы превращаются в каменную соль, так и не успев стать водой. К концу ретрита лед сознания оттаивает и слезы льются, как из ведра.
Даже после пяти дней медитации оковы негатива и грузы, которые я по привычке таскаю за собой в голове, растворяются, и голова заметно легчает. Я замедляюсь. Паника сменяется последовательными и рациональными мыслями. Возможно, я готова к возвращению домой. «Если бы дука никогда не наступала, то в этой тишайшей обители хотелось бы жить вечно», – такая шальная мысль меня посещала уже не раз. Мне так нравится чувство заботы и поддержки, которых мне не достает за стенами этого центра… Но и это обман. Дука – часть жизни, даже в монастыре.
Чудеса медитации проявились и в том, что маму не выставили из рехаба в мое отсутствие. Оставили много сообщений. Я ее легальный опекун, и без моего согласия они не смогли бы ничего сделать. Но с другой стороны – как только решение принято, сразу начинают насчитывать деньги за «передержание».
Глава 5
Я вписалась. Мне грустно покидать ретрит. Я потихоньку отъезжаю, прощаясь с ним глазами. Я же еще не знаю, что это мой последний раз. Начинаю проверять сообщения в телефоне, я и так держалась и не проверяла их во время ретрита. Пять раз звонили из рехаба. Перезваниваю. Сошлись на том, что забирать маму надо завтра. Она все еще не ходит, ее надо возить в коляске и менять подгузники. Я не очень себе представляю, как мы будем дома, так как у нас ступени и некому за ней смотреть. Но обещают присылать медсестер на дом. Да и маме так невыносимо там находиться, что она готова даже ползком оттуда бежать. Договорились с ней, что я заеду с самого утра, чтобы все успеть.
Делаю еще несколько звонков и расслабляюсь. Сегодняшний день и вечер – еще один подарок, так как я смогу побыть одна. Детей забираю на выходных. На завтра – забрать маму и отвезти ее на компьютерную томографию и клинику памяти. Я точно понимаю, что у мамы деменция, но никто, кроме меня, этого не видит. Она упрямая и агрессивная со мной, а при посторонних – веселая старушка. Я попросила невролога назначить ей тесты на память в ноябре, и вот подошла наша очередь. Еще одно сообщение по поводу квартиры для мамы – тоже подошла очередь. Значит, еще нужно будет заехать и посмотреть на квартиру на следующее утро.
В семь утра я отправляюсь забирать маму. По дороге надо заскочить в больницу и получить контрастную жидкость, которую пьют перед томографией. Я в ужасе от того, насколько мама плохо двигается и соображает. Ей намного хуже, чем было до рехаба. Она устает после десяти минут сиденья в кресле и валится из него. Мне нужно собрать кучу вещей и подписать кучу бумаг, и я вся в мыле.
После часа беготни мы наконец-то покидаем рехаб. На компьютерной томографии маму стошнило, и она вырвала контрастное вещество на себя и вокруг. Благо, у меня было с собой много вещей, и я смогла ее переодеть.
Следующим номером была остановка в клинике памяти. Мы приехали даже немного заранее. Мама не может даже выбраться из машины самостоятельно. Вытаскивать ее оттуда и пересаживать на каталку очень сложно. А в этой клинике, как оказалось, и нет кресла-каталки. Нет даже лифта или съезда для кресел. Надо было им сообщать заранее, что будет такой пациент. Возможно, этот визит будет сорван, но я заранее не знала, что она не сможет ходить. После переговоров обещают принять нас в каком-то другом месте. Еще час беготни – и мы оказываемся в комнате, где будут проводить тесты. На полдороге мама отключается и съезжает со стула. И тут дело уже не в деменции. Собственно, я не знаю, в чем дело. Неимоверными усилиями гружу ее в машину, и мы едем домой.
Когда я затащила ее в дома, меня силы стали покидать, а у нее прибавляться! Она наконец-то будет есть настоящую еду! Потребовала жареной картошки, которую с удовольствием съела, и в приподнятом настроении собралась в душ. Я запретила это делать, потому как не была уверена, сможет ли она стоять на ногах. Но она бодро залезла в ванную, несмотря на мои возражения, пока я вертелась на кухне. Я слышу призывы о помощи. Мама упала в ванной, спасибо, мягко, на воду, и не может сама подняться. А я не могу ее поднять – она мокрая и скользкая. На улице зима, и вода в ванне быстро остывает.
Я в отчаянии и не знаю, кого просить о помощи. Выхожу на улицу и иду к соседям. На нашей улице только в одном доме живут люди моего возраста, а в остальных домах – старики. Захожу к ним и прошу помочь мне достать маму из ванной. Mэтт соглашается, хотя у него тоже подорвана спина и он много не обещает. Но он оказался очень умелым помощником и таки вытащил маму из ванной. Так что мне не пришлось вызывать дорогущую скорую помощь. Ругать маму бесполезно. Она после такого приключения уже в отключке. Я не могу ни работать, ни оставить ее дома одну. Даже со мной она всё равно бог весть что творит. Ну да ладно, утро вечера мудренее.
Утром звоню лечащим врачам. Так как окончательного диагноза у нее всё еще нет, они предлагают снова ехать в приемный покой. Наверное, да, нужно ехать и требовать, чтобы ее опять положили в больницу и выяснили, что с ней такое, или, по крайней мере, ухаживали за ней там.
Мы заехали посмотреть на новенькое здание новой «маминой» квартиры по дороге в больницу. Я с печалью понимаю, что не смогу ее туда сейчас поселить, так как она несамостоятельная, а ответ надо давать сейчас же. Я должна отправить в больницу что?.
Мы попадаем в приемный покой после обеда. Часов через пять до нас доходит очередь. Мнения врачей расходятся, ведь слабость – не диагноз. Они не видят ничего экстренного в ней и говорят, что мне нужно сдать ее в дом престарелых, там будут за ней смотреть. Однако мамина страховка не оплачивает такой уход. Спрашиваю, могут ли они за пятьсот долларов забрать ее на неделю, но и на это ответили, что мест нет и неизвестно, когда будут. К полночи наконец-то согласились оставить ее в больнице, и я, изможденная, еду домой. Это была пятница, в которую я собиралась ехать на певческое сборище в Вермонт. Мои друзья держали еду мне до последнего. Но не судьба! Тешит одно: в эту ночь дурдом отменяется.
Когда я забирала маму из рехаба, мы заехали в отдел больничных карт и потребовали копию, и шестьдесят пять страниц медзаписей отправились факсом к врачу из Лехи клиники это название?.
На следующее утро в больнице был консилиум врачей, который не привел ни к каким выводам. Назначали множество разных тестов, на нее ходили смотреть студенты, кормили гадкой сладкой едой, и меня держали под прицелом. В больнице нельзя находиться больше двух дней без диагноза – диагноз не материализуется. Я веду переговоры насчет рехаба. В тот рехаб, где она была раньше, ее уже не возьмут, так как она там со всеми переругалась. Других заведений нет, страховка не оплачивает, и мест нет.
В воскресенье мне нужно ехать забирать детей, и это обычно занимает больше четырех часов. Я нервничаю, что не могу отъехать от мамы, возможно, придется перевозить ее домой или еще куда-то. Я попросила своих верных друзей о помощи, и они пообещали мне забрать детей и довезти их до дома. Большой груз свалился с моих плеч. Даже после пятидневного ретрита два дня нервов – и я опять на том же самом месте. Не могу спать.
Детей привезли домой, в понедельник они идут в школу. Я в понедельник иду на работу и дрожу от мысли о том, что мне, возможно, придется всё бросить и ехать спасать маму. В 8:20 звоню врачу, которому переслала историю болезни. К моему большому удивлению, он выдает мне диагноз. Это называется гидроцефалия нормального давления. Этот святой человек получил шестьдесят пять страниц маминой карточки в пятницу после обеда, за выходные проштудировал всю информацию и к понедельнику выдал мне диагноз! Никто из тех врачей, с которыми мы общались до него, не мог такое сделать! Прошли бесполезные выходные в больнице, а диагноз они так и не поставили.
Слезы благодарности застилают глаза, небесная канцелярия постаралась.
– Я не знаю, как вас благодарить! Вы мне так помогли!
– Не стоит благодарности, мадам, я выполняю свою работу, и о вас просил Дэвид. Я рад был вам помочь. Обращайтесь, если снова понадобится помощь.
И Дэвид, и этот доктор сделаны из какого-то особого теста, они даже отвечают одинаково.
Слова благодарности еще слетают с моих губ, а ему пора бежать, его время истекло.
Выданный диагноз состоит из триады симптомов – деменции, недержания мочи и мышечной слабости, которая прогрессирует и в итоге может убить человека, сделав его перед этим лежачим больным. Изменения с ухудшением состояния становятся необратимыми, и очень часто это диагноз ставят слишком поздно. Но не в нашем случае.
Однако то, что у меня есть диагноз, не значит, что он есть у лечащих врачей! Его должен официально поставить невролог, который ведет маму. Назначить визит к нему занимало шесть месяцев до пандемии, а сейчас рутинные плановые визиты не назначают вообще. Можно реально умереть, так и не дождавшись.
Хорошая новость – я получила результаты томографии, они чистые, раковых очагов не нашли.
Маму пока из больницы не выпихивают. Пробовала поговорить с врачами о новом диагнозе – невозможно. Они меняются, как и медсестры, и меня никто не слушает.
Вечером после работы у нас с Васей визит к доктору Тамини. Визиты эти проходят примерно так: сначала мы приходим и ждем, пока откроется дверь, потом доктор приглашает Васю к себе и они там беседуют. Она дает ему леденец и поиграть тем, чем хочется. Потом приглашает меня. Или наоборот, сначала приглашает меня, а потом его. Я ей долго жалуюсь на всё. После этого она мне напоминает, что ребенок маленький и живой, он меня любит, так как ходит со мной к врачу, хоть и с боем, но каждый раз. Всё может быть намного хуже. Проверяет, чтобы таблетки принимал регулярно.
С таблетками у нас несколько месяцев назад была история. Пока меня не было рядом, Вася съел горсть своих таблеток, как потом выяснилось, от страха за вскрывающуюся проделку. Рассказал об этом доктору Тамини в конце визита. Было утро, мне пришлось отменить работу и бежать в приемный покой, где его подключили к датчиками на восемь часов – время полураспада препарата. Потом на скорой помощи перевезли его в региональную больницу. Я на своей машине ехала за скорой. Там мы уже вдвоем сидели три часа в бункере психушки под наблюдением. Я взмолилась, и в 00:00 нас выпустили. Мне абсолютно не хочется повторять всё это. От Васи надо прятать всё потенциально опасное. Прятать ножи мне сложно, так как без них невозможно работать на кухне. Все таблетки теперь заперты в огнеупорный сейф. «Прозак», который он сейчас принимает, вообще никак на него не действует. Для эффективности дозу нужно всё время повышать. Но он настолько часто забывает его принимать, даже если практически запихивать в рот таблетку и давать запить, что до повышения дозы дело не доходит. Вася не чувствует разницы между тем, когда принимает или не принимает лекарство.
