Завтра присяга.
По части бродят приехавшие уже к некоторым родители.
Поразила мать Костюка – совсем старуха, в каких-то длинных юбках и серых платках. Привезла два просто неподъемных баула – яблоки, сгущенка, колбаса кровяная, домашняя. Сало, конечно, а как же без него…
Казарма завалена жратвой и куревом.
За несколько недель успели отвыкнуть от обычной еды.
Жрем все сразу – колбасу запиваем сгущенкой и заедаем копченым салом с шоколадными конфетами вдогонку.
Многих с непривычки здорово несет – сортирные очки постоянно заняты. Не справляясь с возросшей нагрузкой, забиваются. Дневальные, матерясь, то и дело пробивают их.
Наблюдаю за ними и чувствую почти счастье, что сегодня не в наряде.
Дима Кольцов, мы сидим с ним в курилке, сегодня грустнее обычного.
– Я вот подумал тут, – раскуривает от окурка новую сигарету Дима. – Завтра мои приедут. Щелкунчик обещал, мне с Натахой комнату дадут в общежитии, до вечера. Да разве этого хватит… Но я о другом. К тебе мать приедет. К Максу невеста… К хохлам, вон, наприезжало уже сколько!.. Ко всем почти кто-нибудь приедет.
Дима сосредоточенно курит.
– Брат у меня, старший, на фельдшера учился. В морге практику проходил. Рассказывал мне: Вот там вскрытие знаешь как проводят?.. Нет?.. И лучше тогда и не знать… Потом, конечно, приоденут, подкрасят. Родным и близким выставят. Церемония прощания. Все так чинно. Гроб по транспортеру за шторки уезжает… А там тебя из прикида твоего – раз! И опять голышом в общую кучу. Сверху следующего. Штабелями…
– Димон, ты чего это?.. – я передергиваю плечами.
– А то, что уж больно схоже все. Вот наши на нас полюбуются, всплакнут даже. А мы такие все в парадке, при делах. Командиры речь толкнут. Праздничный обед в столовой, говорят, будет. Чем не поминки? А потом родителей за ворота выставят. И то, что тут с нами потом будет, лучше бы им не знать…
Я докуриваю почти до фильтра.
"Если я попаду сейчас, все будет хорошо," – загадываю желание и щелчком отправляю окурок в урну.
Он пролетает высоко над ней, шлепается на чисто подметенный асфальт дорожки и укатывается куда-то по дуге порывом ветра.
– Умеешь ты людей развеселить, Дима! – мне не хочется смотреть на приятеля.
Дима молчит.
Завтра, в восемнадцать ноль-ноль, нас разведут по ротам, в расположение полка.
Я уже знаю, что зачислен во взвод охраны. Со мной туда идут еще семь человек.
Последний день карантина. С завтрашнего дня – совсем другая жизнь. И это только начало.
Часть вторая
Духанка
1.
Нам ничего нельзя.
Нельзя садиться на кровать. Нельзя совать руки в карманы. Нельзя расстегивать крючок воротника, даже в столовой.
Чтобы войти в бытовую, ленинскую или каптерку, мы обязаны спросить разрешения находящихся там старых.
Иногда говорят "заходи", иногда – "залетай!"
Если последнее, то отходишь на несколько шагов, растопыриваешь руки, и изображая самолет, вбегаешь.
В туалете курить нельзя, могут серьезно навалять. Только в курилке, и только с разрешения. Да и то дается время – например, минута. Как хочешь, так и кури.
Все наши съестные припасы – "хавчик" – а так же сигареты и деньги из нас вытрясли. Оставили мелочь и конверты с тетрадками.
Посещать чипок – солдатскую чайную, – нам тоже не положено.
Нельзя считать дни собственной службы – не заслужили еще. Но мы все равно считаем.
А вот старому ты в любой момент должен ответить, сколько ему осталось до приказа. Проблема – не спутать старого с черпаком. Иначе навешают такую кучу фофанов, что голова треснет.
Ремни затянули нам еще туже, чем в карантине. Пригрозили, что если кто ослабит, затянут по размеру головы. Кое-кому из наших в других ротах так уже сделали. Берется ремень, замеряется по голове от нижней челюсти до макушки, сдвигается бляха и приказывают надеть.
Получается балерина в пачке цвета хаки.
Пилотку тоже заставляют носить по-особому. Не как положено – чуть набок и два пальца над бровью, а натянув глубоко на голову.
Называется – "сделать пизду".
Фофаны раздаются направо и налево.
Но по сравнению с "лосем" это ерунда.
"На лося!" – орет кто-нибудь, замахиваясь кулаком.
Скрещиваешь запястья и подносишь тыльной стороной ко лбу.
В образовавшиеся "рога" получаешь удар. Опускаешь руки и говоришь: "Лось убит! Рога отпали! Не желаете повторить?" Если желают, все повторяется.
Есть еще разновидность "лося" – "лось музыкальный". Медленно скрещивая руки, должен пропеть: "Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь!.." Получив, разводишь руки в стороны и продолжаешь: "Все мне ясно стало теперь!.."
Вторично принимали присягу. На этот раз "правильную". Ночью в туалете.
Выстроили всех со швабрами в руках на манер автомата.
Мы читаем такой текст:
Я салага, бритый гусь!
Я торжественно клянусь:
В самоходы не ходить,
Про домашнюю про хавку
Основательно забыть.
Деньги старым отдавать
Шваброй ловко управлять.
Службу шарить и рюхать
Я клянусь не тормозить,
Стариков своих любить!
Тут мне уже не до силлабо-тоники.
На душе мерзко. Не знаешь, чем все это закончится.
В темном окне я вижу наше отражение. Лысые, в майках, трусах и сапогах. Со швабрами у груди.
Остро пахнет потом и хлоркой. В туалете холодно. Снаружи идет дождь и мелкие капли влетают в раскрытую форточку.
Я, Макс и Паша Секс стоим у самого окна, и наши плечи покрыты холодной влагой. Чуть дальше остальные – Кица, Костюк, Гончаров и Сахнюк. Нет только Чередниченко – того заслали куда-то.
Страшно и противно.
– А теперь целуем вверенное вам оружие! – командует Соломонов, длинный и худющий черпак. – Что не ясно?! Целуем, я сказал!
Одна за одной швабры подносятся к губам.
Кица нерешительно разглядывает деревяшку и получает пинок в голень.
Нога его подламывается в колене, он охает и опирается о швабру. Мощный, мясистый Конюхов бьет его в грудь.
Мы с Максом переглядываемся.
По идее, имеющимся у нас "оружием" мы можем попробовать отмудохать всю собравшуюся толпу. Но это если не зассым и нас поддержат другие. А судя по лицам, не поддержат.
Вспомнился Криня, Криницын с его "один за всех и все за одного". Первый же и получил, едва в часть попал. И никто за него не вписался.
– Там, в спальном, еще человек сорок, – негромко говорит нам уловивший наши мысли Паша Секс.
– Ты чо там пиздишь?! – Соломон подбегает и бьет Пашу в голень.
Паша кривится, но терпит.
От Соломона несет перегаром. Глаза карие, мутные и пустые. Нижняя губа отвисает. Вид у него удивленного дебила.
Паша бросает швабру на мокрый кафель и негромко говорит:
– Я целовать швабру не буду.
Надо что-то делать.
Голос у меня срывается, я злюсь на это, и сипло выдавливаю:
– Я тоже.
– Та-а-ак!.. – тянет Соломон и оборачивается к батарее. На ней восседает сержант в накинутом на тельняшку парадном кителе.
– Колбаса! – кричит сержант в приоткрытую дверь туалета.
Колбаса – шнур, солдат, прослуживший полгода, вбегает почти сразу же.
Борода, такая кличка у сержанта, скидывает китель ему на руки и командует: – Съебал!
Колбаса расторопно исчезает.
Борода словно нехотя слезает с батареи и не спеша подходит к нам. Разглядывает всех троих.
Я так хочу ссать, что все мысли об одном – не обмочиться бы прилюдно.
– А ты? – спрашивает Борода Макса.
Макс быстро подносит древко швабры к губам, обозначая поцелуй. Борода треплет его по шее и отталкивает в сторону.
Теперь мы с Пашей у окна вдвоем.
Макс стоит и смотрит куда-то вниз и в сторону.
