Однако подковыляло совсем уж смятенное время, взбрыкнули по сёлам угрозы шибануть в сбрую кулацкие хозяйства, пошли сыпаться обещания учинить буржуям такое, что сразу побачут, кто тутось головний. Треба тикать, Людмилушка, кликнул думку жене Арсений, и тут разве ж можно видказаты, когда шалят, ой, шалят, хиба же не ясно.
В одну из напоенных тёплыми повитрями ночей 1930 года, отлупились к ляху Кавуны, как порешили за их участь на своём уличном совете провонявшие махоркой старейшины. С Кавунами всё зрозумило, балакала голытьба, набилось бедняков в опустевшие кавунские хоромы, засудачили про делёж, в рукопашную пошли вопросы решать, покуда красные командиры не огрели плётками. Разбежались, сгорюнившись, голодранцы, не удалось понагреться у лёгкой наживы. Опечатали пригожий дом бумажкой с подписью комиссара, до времени притихло опустевшее жилище. И молчало тут всё, ещё вчера пригодное к семейной жизни, и ничто из тёплого кавунского гнезда не рассказало никому, как Кавуны в последнюю для них ночь в родном селе, слёзно помолившись в дорожку, поклонами ублажили матушку-земельку колешками, да и потекли, крестясь, в надежде обрести если не землю обетованную, то хотя бы клочок той райской земли. Грели мрию сховаться от тяжкого духа, этого морока, что давил на них в Чаплынке. Как это случается с людьми, им казалось, что где-то, где их нет, там-то уж точно живётся не так, а значит, и угроз спокойствию меньше, и буде им гаразд, буде гарно.
Они, и больше Арсений, нежели Людмила, с готовностью поверили в слухи, что будто бы самым надёжным местом в отношении будущего теперь стал Крымский полуостров, где, опять же по слухам, должно было вот-вот начаться что-то такое, что обязательно вернёт прежние порядки, а красных отбросит назад на материк. Нам терять нечего, решил Арсений, а попытать счастья можно, коли здесь, в Чаплынке, нас грозят сослать в Сибирь, то хуже точно не будет. Ох, как жалко было Людмиле расставаться с любимым селом, с близким отсюда морем, горевала вместе с матерью старшая дочь, пятнадцатилетняя Наташа. И всю жизнь потом они обе будут вспоминать с огромной печалью свою любимую родную Чаплынку и сожалеть, что тогда решились покинуть насиженное место.
Вместе с Кавунами в дальний путь отправились корова, да две лошади. Что удалось взять, то и взяли. Дремали рядом с родителями в повозках Наташа и десятилетняя Жанна, спал на руках матери годовалый Алексей.
Не без трудностей пришли на Крымскую землю, к брату Арсения в Джанкой. Николай Кавун выделил им половину дома. Арсений устроился на работу в конюшню. Он прекрасно разбирался в лошадях, знал толк в своей работе, с детства имел навык управляться с лошадьми, а в казачестве его закрепил.
Жизнь снова приняла внешнее благополучие. У реки взялись всей улицей строить саманные домики, как гнёзда ласточки, лепились по цепочке над бегущей водой, обнадёживали душу думами. Так обзавелись Кавуны глиняным домом с дверью на крючке, как у всех. Отдыхали душой после пережитого в Чаплынке, наслаждались тишиной. Хлопотали на клочке земле, ухаживали за деревьями, дочери смотрели за птицей, коровой, помогали по хозяйству. Людмила, будучи способной портнихой, ходила по домам, брала заказы, до поздней ночи в их саманном домике строчила её швейная машинка.
В душе Арсения не было лада. Сердцем не мог примириться с большевистской властью, не мог слышать новости о доносах, арестах, закрывающихся церквях, претила чуждая его духу, как он говорил, богоборческая идеология, взятый в стране курс на уничтожение богатых. Ненависть съедала его. «Когда слышу россказни о строительстве коммунизма, в глазах темнеет. Так бы и бросился в драку. Чуть не плюнул в лицо одному из них». «Мы вполне хорошо живём, что ещё нужно, смирись. Благодари Бога, что живы и не сосланы на Север», говорила Людмила.
Он всё ещё надеялся на падение ненавистного строя.
Война усилила эти надежды, особенно, когда Джанкой оказался в зоне влияния немцев.
Арсений, не веря предчувствиям жены (Людмила пророчила зыбкость оккупации), отправился на поклон в немецкую комендатуру, прихватил с собой в качестве доказательства приверженности царскому строю именные награды от Николая II. За исповедь о неприязни к коммунякам его похлопали по плечу и оставили работать в конюшне.
Но о суровом предсказании Людмилы вспомнить пришлось-таки. С наступлением Красной Армии и стремительно приближающимся освобождением полуострова требовалось спешно решать: уходить Арсению вместе с врагами русских, или дожидаться расстрела. Он хорошо понимал, что с ним будет.
Людмила не пожелала оставить родную землю, а тем более оказаться в эмиграции. Взрослые дочери поддержали её.
Под грохот канонады, в зареве огней, пожаров, под полыхающим ночным небом, прощались Арсений и Людмила на всю жизнь, больше никогда не было им суждено встретиться. Подошла к отцу для прощания старшая Наташа с двумя малыми дочерями, из-за её спины смотрел с сочувствием на своего тестя Борис. Арсений подхватил на руки внучек. Заплакала Наташа. Следом Жанна. Предчувствовали, теряют отца навсегда. Алексей во двор не вышел, он сидел на топчане, к которому тулились самодельные, сделанные батей, подогнанные по росту костылики. Отец вернулся в хату, сын сдерживался, чтобы не плакать, ему уже исполнилось пятнадцать лет, у него пробивались усы и он заметно возмужал. Обнявшись, оба заплакали.
Доносились всхрапывания лошадей, приглушённая немецкая речь, по дороге шли в темноте солдаты нескончаемой цепью. Арсению прокричали по-немецки, он махнул рукой оставшимся во дворе, и побежал с тяжёлым сердцем в сторону конной части обоза.
О себе Арсений напомнил родным десять лет спустя, к тому времени семья Кавун навсегда покинула Джанкой, переехав после освобождения полуострова в С. Переезд состоялся благодаря повышению по службе начальника Наташиного мужа, который пригласил ехать с ним своего водителя, и предложил ему на выбор любой из многих домов, пустовавших после депортации татар. Кавуны облюбовали на улице Старопроточной просторный дом на две семьи с садом и огородом.
И вот тогда и дал знать о себе Арсений.
59-летнюю Людмилу вызвали в особый секретный отдел, протянули письмо от мужа из Австралии. Она смотрела на исписанную мужниным почерком дорогую белую бумагу, в первые секунды ничего не могла понять от волнения, некоторые строки в письме вымараны чёрным. «Мы зачеркнули те места, где указывается адрес нахождения вашего мужа и как к нему добраться», – пояснили. Из слов чекистов она узнала, письмо долгонько плутало из-за смены жительства адресата. Когда она вникла в суть, то ещё больше испугалась. Арсений писал о своей любви к ней, утверждал, что сильно скучает по семье, но это всё ничего, если бы далее он не сообщил, что разбогател, стал владельцем двух фабрик, у него огромное состояние, он надеется, Людмила с детьми и внуками переберётся к нему в Мельбурн.
«Я не знаю, кто это писал, и не хочу знать, уезжать никуда не собираюсь», – она постаралась говорить решительным голосом. Такой ответ вполне устроил чекистов, её отпустили и больше не вызывали. Она надеялась, на этом всё, о бывшем муже никогда больше ничего не услышит. Однако ошиблась.
Спустя год в один из дождливых осенних дней Гарус громким лаем известил о посетителе, Людмила выглянула с веранды, услышала сквозь шум ливня, да, стучат. Накинула платок, пошла смотреть. Незнакомый мужчина, с окладистой седой бородой, в широком плаще, с чёрным зонтом в руке, в резиновых галошах поверх ботинок. Он был немолод, и видно, что устал, пока шёл в горку по длинной, вымощенной старинным булыжником, неровной дороге. Однако он отказался пройти в дом, остался у ворот, держал зонт над головой Людмилы и совсем малым краешком над собой. С заметным сочувствием смотрел на Людмилу. Он привёз письмо от Арсения, в молодости был знаком с ним по казачьей службе. Письмо получил через третьи руки, и чудо, что получилось провезти через границы и досмотры. Людмила стала отказываться, она боялась подвоха от чекистов. Гость сунул ей в руку конверт и, передвинув на себя зонт, с полупоклоном, ушёл.
Арсений писал примерно то же, что и в предыдущем письме. Только на этот раз строки с указанием адреса не были вымараны. Людмила спрятала опасное послание под матрас, там письмо бывшего мужа пролежало весьма долго, а когда взрослые дети уговорили её выйти замуж за Николая, мужниного брата, и она после долгих сомнений наконец переехала к тому в деревню под С., то опасное письмо перепрятали. Впоследствии его таили как реликвию взрослые внучки и высказывали полушутливые надежды, что когда-нибудь их найдёт богатое наследство из Австралии. У одной из них конверт находился в диване среди запылённых стопок книг. Предчувствуя в старости близкую кончину, она сожгла письмо.
7 глава
Алексей был поздним и долгожданным ребёнком. Вырос он на руках у Наташи, которая была старше его на пятнадцать лет. Вторая сестра, Жанна, познакомилась с новорождённым братиком, когда её исполнилось девять лет, она полюбила его так же сильно, как и все в их семье, но не стремилась быть ему нянькой.
Своенравная Жанна занимала в семье как бы особое положение. При крещении священник нарёк девочку Иоанной в честь святой Иоанны Мироносицы, чья память пришлась на день рождения второй дочери Кавунов. Домашние стали звать её Жанной. Жившая в селе местно-чтимая юродивая Мотя, ходившая по домам за подачками, сказала Кавунам, что наслоение на младенца двух имён – нехорошо. Два имени – это как две души, для одного человека многовато, раздвоение будет, примерно так напророчила проклятая. Будет тебе глупости каркать, рассердился Арсений, прогнал в сердцах старуху.
До пяти лет Иоанна-Жанна была обычной резвой девочкой. Играла с соседскими ребятишками, бегала за мотыльками и букашками, возилась рядом с мамой на огороде.
Но потом всё изменилось. Перемена в её характере произошла после визита в их дом старой цыганки. Та шла по дороге вместе с другими женщинами в длинных пёстрых одеждах. Приметив каменный большой дом, отличающийся от глинобитных изб бедняков, странница отстала от своих и зашла во двор. Отворила незапертую дверь. Попросила воды. Выпив полную кружку, пообещала Жанне конфет и, взяв девочку на руки, ушла, оттолкнув вставшую на пути старшую сестру. Наташа бросилась следом, но цыганка припустила так, что уже очень быстро пропала из виду.
Догнали похитительницу за селом. Старуха злобно кричала на требования вернуть ребёнка. Жанна не пыталась вырваться, смотрела исподлобья на людей. Галдели, стреляли чёрными глазами молодые цыганки с блестящими серьгами в ушах, прыгали рядом с гиканьем их смуглые полуголые, похожие на дикарей, дети. Трое осанистых мужчин с золотыми цепями на тёмных бычьих шеях отошли от повозок с дороги и в тени деревьев совещались. Наконец один из них начальственным голосом грубо повелел настороженно поглядывавшей в его сторону старухе вернуть ребёнка, и та, цыкнув сердито в ответ, тут же заклянчила, вымогая у Людмилы деньги. Не получив требуемого, она с проклятиями швырнула на землю Жанну.
Гикали над головами людей чёрные вороны, носились с шумом, как бы желая участвовать в скандале.
Родители после пережитого тревожились за здоровье младшей, видя её внезапную замкнутость, что списывали на нервное потрясение.
Местная фельдшерица, подслеповатая и крайне уже старая Зина Храпова сколько ни выстукивала, но никаких отклонений у девочки не выстучала, но, покряхтев над бегавшими в её полу-лысой голове мыслями, таки признали вероятность последствий нервного потрясения.
Из жизнерадостной, покладистой Жанна превратилась в строптивую фурию с всклокоченными волосами и соплями под носом. Сбылись проклятия цыганки, суеверно утверждали сельчане, а может, добавляли более дальновидные, в девочку вселился злой дух.
Она не желала помогать матери по хозяйству, ненавидела мыться, не давала расчесать ей волосы, по пустякам злобилась. Принялась воровать. Кружку, миску, расчёску, галоши, или другой какой пустяк с чужих подворий, всё лишь бы схватить, летит с добычей в руке, грязные пятки мелькают.
Трофеи закапывала под родительским домом или в ином надёжном месте. Тайников наделала. В сарае, под брёвнами, у забора, в конюшне, в курятнике, на чердаке, в погребе, где только не находили родные украденное.
Излюбленным развлечением у неё было творить пакости односельчанам. Выкрутасов не счесть. Говорили очевидцы странных происшествий, что дочка Кавунов вечерами швыряет грязь в открытые окна. А то кромсает ножницами развешанное на просушку бельё. Или стащит с верёвки простыню, да ногами и втопчет в землю.
Нравилось ей выхватить из рук у дитяти безделушку, да скакать прочь с затаённым смехом. От Жанны прятали малых детей, боясь вреда.
Ею гнушались. Говорили, не в себе.
Одним из наиболее горестных открытий в отношении младшей для родителей стало вот что. Та ни с того, ни с сего возненавидела церковь, которую ещё недавно послушно посещала вместе со всеми. Теперь же никакими силами нельзя было её заставить прийти на службу в местный храм Успения Божией Матери. Как-то отец понёс Жанну против её воли к Причастию. Дорогой кричала, не хочет к Богу. Прохожие провожали взглядами. В церкви подняла ещё больший крик, люди расступились перед Арсением. Когда вознамерились поднести её к Чаше, и батюшка опасливо смотрел на её ухищрения вывернуться из отцовских рук да лягнуть кого-нибудь, она стала плеваться и совсем уже истошно верещать. На том всё и закончилось.
А когда в Чаплынку докатились слухи, что в очередном селении местные власти пустили церковь после её разгрома под хозяйственные нужды, Жанна закричала радостно: «Попам конец!» Сдержанная Людмила сорвалась на внучку: «Ах ты, безсоромна бiсiвка!»
От Жанны отступились и к церковным обрядам больше не принуждали.
А вот уже в преклонных летах Жанна, наоборот, возымела привычку иногда постоять столбом на службе, но без Причащения, без исповеди, а к иконам не приближалась и не кланялась.
Она сумела-таки закончить педагогическое училище, а затем до пенсии преподавала в школе для умственно неполноценных детей.
С годами подмечали за ней новые странности. Повадилась стоять на центральных перекрёстках дорог, стоит и стоит, покуда кто-то не окликнет, тогда как бы очнётся, ну и дальше пойдёт бесцельно по городу.
По переезду в С. Жанне выделили во дворе, рядом с большим деревянным сараем, времянку, приземистый глиняный домик без сеней, состоявший из единственной комнаты. Домик этот был прилеплен к высокой, из ракушки, толстой стене, что отделяла двор Кавунов от соседей.
Какую-то часть жизни делил с Жанной супружеское ложе неведомо как согласившийся на женитьбу тихий, немногословный человек, его звали Сергей Игнатьевич Заварабин, работал в неприметной, как он сам, конторе бухгалтером. Сергей Игнатьевич очень скоро понял, в какую историю попал, с кем оказался под одной крышей, и стал бегать от жены, да так быстро, что Жанна его ни на работе не успевала застать, куда шастала к концу рабочего дня, ни в каком другом месте не могла его подкараулить. Случалось, простаивала рядом с подземным городским туалетом в центральном парке, надеясь здесь на встречу с мужем, тот имел традицию посещать именно этот туалет, а не деревянную уборную рядом с времянкой своей супруги. Не потому, что брезговал, как раз нет, он был неприхотлив. И чурался не зловонных мух или смрада, а той женщины, которая его подстерегала и была для него как чума. Знал, как только зайдёт в эту семейную уборную, а Чума уже стучит, требует освободить, ей самой вроде как приспичило. Ух, как ненавидел её в эти минуты Сергей Игнатьевич. Ну, чума, всё наперекор, всё, чтобы досадить, думал он о супружнице и проклинал день и час, когда с ней связался.
Обедать Сергей Игнатьевич предпочитал в городских столовых, а к жене во времянку заходил разве что переночевать, и то через раз. Где он прятался от своей Чумы, никто не знал, второго жилья у него не было, первая жена отобрала, и как он жил, куда ходил, было неведомо. Возымела постепенно она к нему такую злобу, что говорить о Сергее Игнатьевиче спокойно не могла, переходила на бранные слова. Впрочем, брань от неё и скандалы терпели все, кому пришлось по несчастью жить поблизости, будь то родня или соседи. Уж сколько скандалов затевалось с её участием, сколько ссор между людьми с её подачи. Умела она ввернуть ядовитое слово, нашептать что-то матери, другое шепнуть сестре или её мужу, а там вдруг уже и вспышка, неприязнь, ругаются на весь двор родные, злобствует рядом Жанна, поддакивает, занимает чью-то сторону.
8 глава
– Ась, извини, мне заниматься надо.
– Э, нет, на этот раз я от тебя не отступлю. Брат на порог не пустит, если без тебя приду. Я ему слово дала.
– Да я и не готова идти.
– Как это не готова. Платье, туфли. И все дела. Марафетами ты не пользуешься, экономия времени. Давай, минута, и мы в пути.
Аська выхватила из шкафа усыпанное синими васильками Зоино белое крепдешиновое платье, пошитое руками отца, положила перед ней на столе поверх книг.
Зоя взглянула на подругу, задержала взгляд на её сияющем лице. Помолчав, сказала:
– Хорошо. Пошли.
Ей не хотелось говорить, и она не поддерживала разговор. Она была хороша в белом платье, на неё поглядывали мужчины. Под её синие глаза сыпались по лёгкой ткани, бежали вместе с её лёгкой походкой васильки. Аськин голос всё звучал, переливался то выше, то ниже, возле её уха, как будто кто без толку дёргал струны гитары. Чувствуя вину за то, что не может разговорить молчаливую спутницу, болтала в своей непринуждённой манере всю дорогу о пустяках, Зоя в ответ пару раз кивнула, показывая, что слышит. И это отметила Аська. «Не всё потеряно», – подумала она, надеясь, что смотрины удадутся.
В доме Павленко на просторной застеклённой веранде было шумно и уже полно гостей. Дом, расположенный в старой части города, был большой, рассчитан на несколько семей, и жили тут, помимо матери Павленко, её старший сын Михаил с двумя детьми и беременной третьим ребёнком женой, а на второй половине дома год назад вышедшая замуж Аська с мужем. Муж у Аськи, Платон Сергеевич Затрубин, работал часовым мастером и дружил со своим коллегой, стариком Брехтом Михаилом Сергеевичем.
Внимание людей в эту минуту, когда вошли Аська и Зоя, было направлено на установленные по углам веранды две огромные цветочные кадки с разросшейся полутораметровой китайской розой и под стать ей диффенбахией, достающей до потолка широкими плотными листьями. Шло обсуждение цветочной темы. Аркадий Павлович Усмехин, участник последней, ещё свежей в памяти, войны, популярный городской врач, в пенсне на кончике длинного острого носа, сидел за столом на почётном месте в центре, он с удовольствием смотрел на всех поверх своего пенсне. Ему редко приходилось бывать в гостях в виду загруженности вызовами к пациентам и вдобавок преподаванием в мединституте, нынче он был рад обществу здоровых людей и желал забыть о больных. В семье Павленко он слыл желанным и востребованным, поскольку выполнял здесь роль семейного врача. Сейчас члены опекаемой им семьи были здоровы, и Аркадий Павлович радовался этому обстоятельству. Зою он узнал и воскликнул: «Кого я вижу! К нам пришла лучшая студентка мединститута!» На Зою тотчас все обернулись, забыв о цветах, что ужасно смутило её, и она с зардевшимися щеками поздоровалась с Аркадием Павловичем, а там и с остальными, не сводящими с неё глаз. В первую минуту она никого не различала, и видела не обращённые к ней лица, а живописную многоцветную людскую массу.
Рядом с Усмехиным разместили часового мастера Брехта Михаила Сергеевича, он восседал не менее важно, чем его сосед, и был доволен тем, что окружающим хорошо видны его золотые часы с цепочкой на большом животе поверх атласной жилетки. Он с интересом поглядел на Зою и громко сказал: «И не просто отличница, а ещё и красавица! И где мои молодые годы!»
Пожилая вдовствующая хозяйка и владелица дома мама Агния Николаевна сидела согласно собственному желанию у окна в кресле, недалеко от цветочной кадки, из которой к ней тянулись ветви с глянцевыми листьями. Под локтем Агнии Николаевны стоял маленький, покрытый по случаю праздника белой вязаной скатёркой, плетёный столик, сюда носили тарелки с угощениями.
Все пришли с жёнами, разодетыми в пышные платья, по моде, в талию, со взбитыми в пышную волну причёсками, с подведенными глазами и бровями. Ася тоже не отставала от общества, заранее подкрасила лицо и благодаря косметике стала похожу на кукольную красотку, а когда усадила Зою за стол, переключила внимание на своего мужа.
Зоя поначалу чувствовала себя неловко среди множества незнакомых людей. В этом доме ей не раз приходилось бывать, когда вместе с подругами готовились к экзаменам, и на дне рождения Аськи собирались здесь в компании однокурсников, но сейчас тут было иное общество.
Разговоры вели, как и полагается, от политики до культуры. Поглядывали на кушанья в ожидании момента, когда можно будет их отведать. Наконец была подана команда именинником выпить за встречу, и началось веселье. Пошли тосты, передача тарелок друг другу, быстро освоились, кто был не знаком – перезнакомились, а вскоре накоротке рассказывали анекдоты и звучно хохотали. Зоя улыбалась вместе с остальными услышанным шуткам, и старалась не быть белой вороной. От природы она была общительна, доброжелательна и неманерна. Это ей помогло справиться с собой и избавиться от ощущения отчуждённости, она наконец смогла почувствовать себя наравне со всеми.
Она поняла, что голодна, вспомнила, что давно не ела с аппетитом, ей захотелось есть, и есть непременно с аппетитом. Смеющиеся лица людей, жизнерадостный настрой повлияли на неё положительно, и она подумала, что ей надо стать снова, как раньше, такой же, как была, радостной, нормальной, обычной, без тоски и без разбитых надежд. Отчего я грущу, ведь я молода, думала она, и разве свет клином сошёлся на том, о ком грущу, без кого не могу, нет, свет не сошёлся клином. Ей стало легче от таких мыслей. И она с наслаждением наелась того, что ей положили. Куриные котлеты с кусочком ещё не растаявшего сливочного масла в серединке, приготовленные Таней, нахваливали, и Зоя была с этим согласна, котлеты удались. «Это у неё фирменное блюдо! Называется котлета по-киевски. Хотя почему по-киевски, я не могу понять. Мясо местное, повар тоже наша, скорее котлета по-южному», – говорил шумно и весело Михаил, звал выпить за мастерицу-жену. Поднимали бокалы за Таню и хвалили её стряпню. Таня широко улыбалась щедро подкрашенными красной помадой губами и призывала всех активно кушать, пока не остыло.
«Зоя, а что я тебе скажу, – сказала вполголоса Аська, и торопливо, от избытка чувств, рассказала свою главную новость о первой в её жизни беременности, о чём ещё никто не знает, даже муж, так говорила восторженно Аська и спрашивала глазами Зою, рада ли она за неё.
Увидев на лице подруги радость и услышав в ответ лучшие сейчас для неё в мире слова, какие ей хотелось услышать, и ещё больше обрадовавшись тому, что кто-то уже разделил с ней главную жизненную тайну, Аська испытала облегчение человека, расставшегося с переполнявшей его тайной, и стала описывать ощущения, какие теперь испытывает, и эти новые ощущения вместе с утренними подташниваниями для неё есть отныне настоящее счастье. Только теперь я поняла, говорила она, смотря счастливыми глазами на Зою, что такое смысл жизни. И знаешь, она раскрыла глаза, мне даже муж стал не так дорог и любим, мне главное теперь сама знаешь кто. И она приложила ладонь к своему пока ещё плоскому животу.
Разговор с Аськой о её беременности навёл Зою на свои прежние обычные мысли о Пете, и она в другое время, быть может, загрустила, окунувшись вновь в свои постоянные воспоминания о нём, но сейчас это сияние и счастье на лице подруги передались ей, будто кто наложил запрет на печаль в присутствии такого вот счастья и сияния, рядом с крохотной, пока невидимой никому, зарождающейся новой жизнью.
Ей стало спокойно на душе ещё и потому, что она увидела, на неё в общем-то никто внимания не обращает, никто не требует от неё ни разговоров, ни участия в этих разговорах, чего ей и хотелось. Она уже более смело поглядывала на людей, видела за их спинами через стеклянную стену веранды широкий внутренний двор с густыми зелёными деревьями, с солнечными пятнами в кронах. Мелькающие в листве птицы, растянувшаяся в тени кошка с присосавшимися к её животу котятами, низкая коляска со спящим младенцем и рядом на скамеечке старушка-нянька, всё как бы говорило ей, что жизнь не стоит на месте, и это касается всех, и тех, кто грустит, и тех, кто не грустит. Ей захотелось улыбаться, и она стала улыбаться, когда к ней обращались.
Но вот Таня, подёргивая как будто многозначительно обтянутым голубым кружевом плечиком, сказала, взглянув на мужа, заранее с ним обговоренное, что без музыки скучно. В её густом низком голосе слышалось возбуждение нагруженного яствами человека, и в этой интонации, в этих переливах её сочного голоса можно было угадать прорывающееся желание Тани любить, танцевать, кокетничать и ощущать полную свободу, она такой и была, но, вот, замужество, беременности, дети, свели на «нет» её свободу, а главное, ревность к красавцу-мужу, темнобровому плечистому удальцу, не равнодушному к прекрасному полу, сидела занозой в её сердце. Она чувствовала и догадывалась о его неверности, но доказательств не имела. В своих подозрениях, и об этом знали друзья мужа, она не ошибалась. Михаил не отказывал себе в приключениях.
«А ведь среди нас есть прекрасный баянист! Алексей Кавун, мой лучший друг!» – тут же откликнулся Михаил, мельком бросив взгляд на жену и тут же отвернувшись. Они были в ссоре и скрывали это от всех. На днях Михаил вместе с Алексеем вернулись из санатория, где произошла история с телеграммой. Эта-то телеграмма и стала причиной семейного раздора. Ещё до приезда мужа в Ессентуки Таня предусмотрительно послала в санаторий срочную телеграмму обычного, казалось бы, содержания. В телеграмме высказывалось беспокойство, благополучно ли доехал любимый, и заканчивался текст так: «Горячо любящие тебя жена Таня, дочери Люба, Надя и Варенька». Когда Михаил с Алексеем пришли на ужин в столовую санатория, Михаил окинул весёлым взглядом заполненный отдыхающими обеденный зал, отыскивая хорошенькие женские лица, и подтолкнул друга: «Не забудь, не только ты, но я тоже холостяк!» За столом они оказались в компании с двумя недурными барышнями, Михаил принялся знакомиться и рассказывать о своей холостяцкой биографии. В эту-то приятную минуту пышная румяная сестра-хозяйка в белом халате и в белой косынке зычно прокричала, подняв над головой бумагу: «Срочная телеграмма Михаилу Петренко от любящей жены Тани и дочерей Любы, Нади и Вареньки!» Соседки по столу звонко засмеялись, насупленный Михаил с красным лицом пошёл за телеграммой под взглядами улыбающихся курортников, все оценили находчивость его многодетной супруги. «Не печальтесь, что узнали вашу семейную тайну, – громко смеясь, заговорила, утешая его, сестра-хозяйка. – Да ни одна дама на курорте не сможет отказать такому, как вы, вы ж такой красавец!»
Со шкафа достали баян и передали голубоглазому юноше в белой рубашке и светлом нарядном костюме.
Алексей знал, это смотрины, а не только день рождения друга. Он уже не один раз глядел в сторону Зои, для себя понял, девушка весьма хороша и, что для него было важно, скромна. Зоя до этого момента, как Алексей начал играть на баяне, не смотрела на другой конец стола, она не имела привычки разглядывать мужчин. Но вот ей пришлось, как и всем остальным, слушать эту игру и невольно смотреть на того, кто играет. Баяниста хвалили, называли талантливым. Алексей заиграл что-то быстрое, весёлое, две семейных пары принялись вальсировать, они смеялись друг другу, откидывали головы, их смех не имел специальной причины, это был смех людей, у которых хорошее настроение и всё прекрасно в жизни.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=69504973&lfrom=174836202) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
