Как бы…
Галина Мамыко
Можно ли обрести счастье без любви? Что важнее – любовь, семья, воспитание детей, или свобода, независимость без подчинения кому-либо? Герои романа «Как бы» Галины Мамыко находятся в жизненном поиске счастья, в борьбе со своим внутренним «я», которая зачастую перерастает в противостояние близким людям. Зоя ключом к счастью считает терпение, и следует этому правилу всю жизнь ради сохранения семьи. Её муж Алексей видит основу семейного благополучия прежде всего в материальном достатке, но со временем, когда жизнь будет на исходе, под влиянием искренней любви супруги к нему, его отношение к жизни меняется. Он видит как бы глазами Зои то, что раньше ему было недоступно. Любовь Зои и Алексея претерпевает за долгие годы совместной семейной жизни множество невзгод, козней недоброжелателей. Однако смирение и мудрость Зои становятся главной преградой для любых мутных потоков, стремящихся унести в никуда их с мужем любовь.
Галина Мамыко
Как бы…
Вступление
Небо, заполненное волнующимися сырыми облаками, нависало над миром так властно, торжественно, что из груди человека чувствительного мог вырваться лишь один вздох: кто стоит за этим величием, кто этот незримый создатель красот живых, страшных, несмолкающих?
Зоя с внутренним трепетом и восторгом смотрела ввысь. Что там есть, за этой красотой, за этими звёздами, лунами, солнцами, что там? Её душа, будто истомившаяся от долгого пребывания в уже дряхлом, потерявшем крепость и силу, тленном теле, теперь замирала в неясном предчувствии великих перемен. И этим переменам ничто не могло помешать, ни призрачная, и будто бы смешная своей бесполезностью смерть, ни сама временная жизнь. В этом слиянии со стихиями, ветрами, дыханиями и настроениями мира, с его золотом света и мерцанием тьмы, с его бесконечным космосом, душа теряла слова, мысли, и была охвачена таким глубоким, горячим знанием чего-то настоящего, истинного, что покой нисходил в сердце, и становилось хорошо от осознания, что есть ты на этом свете, и есть этот свет, и никогда и никуда ничего не исчезнет. Это было знание ясное, твёрдое, от которого у Зои захватывало дух, и радость приходила в сердце, охватывало всё существо, и казалось, нет уже под ногами земли, нет ничего вокруг, и поток горячий, небесный уносит душу в родную запредельную вечность, к которой, кажется, и стремилась душа с самого своего рождения.
1 глава
Опять у Клавдии покойник, говорили в городе. Да, ей не везёт, так тоже говорили. Или: это порча. Или: родовое проклятие.
Сама Клавдия ничего никому по этому поводу не отвечала. Она, казалось, оглохла, думали про неё чужие люди. Или: это от горя, окаменела она.
Нет, Клавдия не окаменела. Она, конечно, много плакала, запершись в доме. Её, конечно, утешал Павел, муж строгий, честный, уважаемый в области, уже много лет директор музея. Ничего, Клавдия, Бог дал, Бог взял, это было его мнение. Павел горевал не меньше Клавдии, но это было не так заметно, он умел скрывать чувства. Насчёт Бога он говорил машинально, не вдумываясь в смысл Божьего присутствия в этом мире, просто так говорили когда-то его родители. Она кивала и как бы случайно допускала к себе мысль о Боге. Почему Он даёт, а потом забирает? Нет-нет, и не думай, к попам дитя не понесём, предполагал её мысли Павел. Она молчала, она привыкла молчать. Её большие синие глаза часто заполнялись слезами, она стирала, скребла полы, сковородки, нагружала себя работой. Она сроднилась с мёртвой тишиной в их квартире. Такая тишина бывает там, где умирают дети, думала она. И они умирали.
Первый ребёнок умер во время родов. Второй ребёнок не прожил месяца. Третий – дотянул до года. Четвёртого обварила кипятком в двухлетнем возрасте подслеповатая няня. Потом были новые дети. И опять появлялись в квартире крохотные, кукольные гробики. Дольше всех радовал Митя. Через восемь лет его увела из жизни скарлатина. Девятой родилась Зина. Наперёд заметим, ей повезло, дожила до семидесяти пяти лет.
В городе поговаривали: якобы Клавдия тайком от мужа отнесла новорождённую Зину в церковь, и это стал в их семье первый крещёный младенец. Вроде даже кто-то видел туманным весенним утром, как Клавдия шла по городу и прижимала к груди подозрительный свёрток. А кто-то утверждал крамольное: да, товарищи, Клавдия с новорождённой дочерью на руках в то самое утро посетила местную церковь. Но слухи не имели подтверждения, очевидно же было одно, на что указывали особо суеверные – Зина-то осталась жить!
Восемь лет Клавдия со страхом ожидала смерти Зины.
И восемь лет, утверждала народная молва, Клавдия воздерживалась от супружеской близости с Павлом. Почему – этого никто не знал. Только Клавдия, видно, и знала. Весь город обсуждал: да-да, Клавдия отказывает Павлу! Другой причины длительного отсутствия очередной её беременности не видели. Но откуда это тайное народное знание о бойкоте Клавдии? Видно, Павел где-то проговорился. А может быть, по его лицу прочли истину особо прозорливые.
Она много натерпелась, её надо понять, думал по поводу вынужденного, нежданного для него, воздержания Павел, и, подавив телесный бунт, смирялся с новыми для своей мужской плоти условиями. Принять такой не супружеский вариант семейного бытия ему морально помогало то, что теперь рядом с ним в доме жило новое и очень родное существо, его дочь. Это воодушевляло Павла, и он тогда думал, что не напрасно прожил жизнь. Такие мысли укрепляли и помогали заново прощать дурь Клавдии (так про себя он называл свалившуюся на него по вине Клавдии аскезу).
Павел, как и Клавдия, тоже опасался, что смерть не сегодня, так завтра заберёт и этого ребёнка. Но ничего не случалось, страх с годами ослабевал. В доме больше не висела тягостная тишина. В комнатах звучал детский голос, девочка бегала, смеялась, капризничала. Клавдия варила ей каши. Павел вспомнил о своей основной профессии портного, ночами стучала его швейная машинка, для дочери появлялись платья.
Жизнь поселилась в их квартире, кажется, по-настоящему.
Однажды как-то обыденно, будто не было восьми лет отчуждения, Клавдия согласилась принять супружескую ласку.
Спустя положенное время она родила Зою.
Зоя тоже осталась жить.
Городские прозорливые, по поводу улизнувшей от смерти второй дочери Коровиных, говорили так: «О, поверьте, на этот раз Клавдия не стала скрывать от Павла тайну крещения Зины, она просто подняла перед ним вопрос о необходимости крещения вслед за Зиной и Зои».
И, утверждали, дело было примерно так: «Павел взглянул на дочь, он хотел сказать жене обычное – про партию, про всё это, государственное, ледяное. Клавдия ощущала государство именно ледяным. Но он не стал говорить ничего такого, это было невозможно, когда рядом живая, симпатичная дочка с косичками, с папиными глазами, с папиным носиком, она, его девочка, сумевшая обхитрить смерть. Он никогда в их семье не поднимал разговоров о религии. И не говорил Клавдии о том, что продолжает, как и в детстве, верить (или не верить) в глубине души в Бога. В отрочестве он полагал, что станет монахом, но это потом, когда придёт время. К шестнадцати годам он уже носил под одеждой для укрощения плоти тщательно скрываемые от всех вериги, делал по ночам до тысячи земных поклонов, и готовился уйти в монастырь».
А далее народная летопись о жизни Павла гласит вот что: «В восемнадцать лет он вместе с двоюродными братьями оказался в Петербурге на заработках, познакомился с революционерами, с бывшими ссыльными, и забыл не только про вериги, но и про Бога. Увлечение революцией стало его образом жизни».
Дальнейшая хроника событий отобразилась в народной памяти так:
«В ту пору юности все происшествия, что происходили в его жизни, ему представлялись счастливыми, знаковыми, в числе их было знакомство с Клавдией. Юная воспитательница чужих детей в купеческом доме, куда Павла пригласили для шитья одежды, приглянулась ему.
У них получился хороший, спокойный союз. Они не имели привычку спорить друг с другом. Скорее, их сближала общая устремлённость к миру. И сохранять мир в семье у обоих в любых обстоятельствах получалось без натяжки. Им не требовалось, как это бывает в семьях, бороться с внутренним раздражением друг на друга. Оба умели уступать и не желали жить в распрях.
А потому и споров особых не возникло вокруг поднятой Клавдией проблемы «крестить или не крестить», по внутрисемейной традиции дело уладили миром: Павел уступил решению жены.
Крестили Зою согласно церковному уставу спустя сорок дней после рождения. Но крестили не там, где их все знают, а в чужом городе, на этом настоял уже Павел. Крещение состоялось в маленькой церквушке рядом с кладбищем при закрытых дверях. К моменту крещения ребёнок тяжело заболел, и если у Павла оставались колебания, крестить или не крестить, то теперь он вместе с Клавдией молил Бога об одном: о даровании младенцу жизни.
После крещения ребёнок пошёл на поправку.
О Боге в семье Коровиных вслух больше старались не говорить, но каждый из супругов в душе таил собственные предположения, почему двое из десяти рождённых детей, вопреки скорбной родовой особенности, так и не умерли».
На самом деле – это лишь байка, что сложилась в народе о Коровиных. А как на самом деле, кто знает.
Понятно, что узнать у них самих, соответствует ли действительности обсуждаемая в народе информация об их личной жизни, не представлялось возможным.
Рассказывали собиратели народных слухов о них ещё и так:
«Павел и Клавдия не выделялись из среды обычных советских граждан. Несмотря на обывательские версии о вмешательстве в их жизнь самого Бога, эту чету в городе уважали.
Павел был видным коммунистом, на хорошем счету у партийного начальства. Когда-то он числился в рядах участников революционного подполья, а также стачек и митингов, в общем, шёл в авангарде революционных преобразований. Распространял марксистскую литературу, организовал на своей, снимаемой им, квартире тайную типографию для издания нелегальных журналов, здесь же он помог обустроить тайники для хранения гектографа, шрифта, и отдал своё жилье под место партийных собраний. Участие в запрещённых митингах, демонстрациях наполняло его душу революционным вдохновением. Обыски, аресты не останавливали. Он горел духом на поприще борьбы с царизмом и угнетателями народа, чему поклялся посвятить всю свою жизнь.
И когда революция начала крушить царскую империю, Павел воспринял величайшее событие, он искренне это полагал, как глубоко личное свершение его желаний, он ходил именинником, его состояние напоминало ощущения жениха перед свадьбой. Он три, а то и целых четыре раза слушал живого Ленина на митингах, а один раз даже возымел честь с ним личной беседы. Как редактор одной из важных пропагандистских газет, которую по приказу партии он возглавлял несколько лет, он обрёл счастье встречаться и беседовать по долгу службы на тему просветительской и воспитательной миссии партийных активистов с самой Крупской. Не исключено, что эти исторические в его жизни факты общения с вождём мировой революции и его супругой послужили ему в будущем неким оберегом от сталинских репрессий, такого мнения придерживались многие свидетели жизни Павла Коровина. Увы, находились и крамольники, они нелепо полагали, что неприкасаемость Павла Коровина просто обеспечена ему помощью Божией, ведь пути Господни неисповедимы, но таких мракобесов, как их называли, было крайне мало, да мракобесы, впрочем, себя не афишировали и своё личное мнение никому старались не навязывать, справедливо опасаясь за свою жизнь. Хотя никто не отрицал, действительно, Павел был неприкасаемым в глазах партийной элиты, он заметно выделялся своей стойкостью среди остальной челяди, и оставался в строю даже в самые тяжёлые периоды исторических смут советской России».
Таковы народные свидетельства бытия Павла Павловича Коровина, жизнь которого называли в газетных статьях «героической жизнью пламенного борца за светлые идеалы» .
Как в детстве истово Павел верил в Бога, так он поверил с присущей ему пылкостью в идею коммунизма, в Советскую власть, он считал всё, чему посвятил жизнь, святыней, и об этом, полагал, надо рассказать будущим поколениям. Однажды он принёс в дом печатную машинку, и с этого дня по вечерам сидел за рабочим столом возле зажжённой настольной лампы, погружённый в воспоминания. Клавиши под его пальцами выбивали на бумаге всё то, что желал он оставить на память. Он опасался, что когда-то будут иная молодость, иные люди, и им станут не нужны идеи дедов, они подвергнут насмешкам Павлову святыню. А значит, говорил он жене, долг гражданина Советской страны – запечатлеть на бумаге Правду о нашей жизни, и это нужно, чтобы никто никогда не посмел бросить камень в прошлое своей Родины. На расспросы Клавдии, какую именно Правду он считает главным доказательством неоспоримой святости коммунистических идеалов, он отвечал – такой правдой является жизнь каждого из нас, то, как мы шли и идём к достижению коммунистических идеалов.
– Ты хочешь писать мемуары? – догадалась наконец Клавдия.
Павел ответил:
– Называй, как хочешь, по-твоему – мемуары, а по-моему – это Правда. И она должна вдохновлять потомков.
«Член КПСС с марта 1917 года», – написал о себе в начале текста.
2 глава
Сёстры были настолько похожи друг на друга, что на протяжении дальнейшей жизни их принимали за близнецов.
Очевидцы утверждали, что по мере взросления сестёр случались на городских улицах курьёзы:
«Здравствуйте, Зинаида Павловна, вас годы не берут, молодеете и молодеете». – «Вы ошиблись. Зинаида Павловна – это моя старшая сестра, а я – Зоя Павловна».
Если собрать о семье Коровиных отрывочные воспоминания соседей, да и просто неравнодушных горожан, то можно получить вполне художественного вида мозаичную летопись, и будет это звучать примерно так:
«Зина с первого дня появления в их доме сестры невзлюбила разлучницу. Зою она воспринимала как человека, который отнял часть родительской любви, она придумывала младшей сестре презрительные прозвища.
Когда Зине исполнилось тринадцать лет, папин товарищ по партии Николай Павлович Старостин принёс имениннице шоколадку. Четырёхлетняя Зоя смотрела через порог Зинаидиной комнаты, как старшая сестра разворачивает хрустящую бумажку. Зоя ни разу в жизни не ела шоколада, считавшегося в их семье непозволительной роскошью, да и достать его было не просто по тем временам. Зина скрутила дулю: «Пошла вон!»
Зоя спряталась в кроватке и заплакала, накрывшись с головой одеяльцем. После бесполезных уговоров поесть каши, мама погасила в детской свет, постояла возле двери и ушла. Зоя откинула с лица одеяло. За тёмным окошком висел светлый месяц, были видны звёзды на тёмном небе. Через открытую форточку доносились звуки засыпающего города, вскрикивала во сне птица, отзывались коты. Шаги прохожего, стук подъездной двери, снова тишина и колыхания небесных светил. Зоя заворожённо смотрела на звёзды. Она думала о чём-то добром, ласковом. Ей хотелось забыть про историю с шоколадкой.
Дверь приоткрылась. В полоске света мелькнуло лицо сестры. «На, жри!» – на живот Зои что-то шлёпнулось. Дверь захлопнулась. Зоя нащупала тающий под пальцами шоколадный кубик. Она хотела было тут же запихнуть его за щёку, но нет. «Жри!» – звучал в голове презрительный голос сестры. Зоя спихнула подачку на пол. Если бы можно было вот так же вышвырнуть обиду из души.
Пожалуй, больше Зоя никогда не испытывала к сестре такого чувства обиды, как тогда, в раннем детстве. Может быть, повзрослев, она научилась прощать, или терпеть… Кто знает. Хотя поводов к разногласиям со старшей сестрой хватало.
– Ать-два, ать-два, сёстры ишь как дружно маршируют! – смех и мужские голоса доносились с правой стороны, где располагалась воинская часть.
Зина сжала губы, ускорила шаг, но не выдержала, решила проверить, далеко ли сестра, ну, так себе, могла бы ещё и дальше отойти. Противные солдаты разгадали их тайну… «ать-два, ать-два»… Перед выходом из дома она приказала пятнадцатилетней сестре идти как можно дальше от неё, не желала, чтобы своим застиранным простеньким платьем та её позорила. У Зины роскошный крепдешиновый наряд, красивая высокая причёска, дорогие туфли. Зина уже работает и она замужем, имеет возможность хорошо одеваться. А Зоя – как побирушка. Худющая. Голова острижена после всех этих болезней. Платье латаное, на ногах вообще не поймёшь что.
Зина негодовала из-за пережитого позора, и когда солдаты остались далеко позади, отругала Зою, что шла недостаточно далеко.
Сама Зоя не считала ничего из случавшегося между нею и Зиной этими самыми разногласиями. Она относилась к Зине с тем же уважением, что и к родителям. Старших надо уважать и слушаться, эта установка была для неё значима. А вот Зина могла и не послушаться родителей. Зоя к её непослушанию относилась с мудростью взрослого человека – не брала в голову. Не в её характере замечать чьи-то проступки или осуждать. Случалось, такое вот непослушание Зины отражалось и на качестве жизни самой Зои, тогда она оказывалась перед выбором – наябедничать на старшую сестру и в этом случае получить для себя некую выгоду, или промолчать. Она выбирала молчание. Она не хотела, чтобы о Зине думали плохо, или чтобы Зине из-за доноса Зои досталось. А достаться ей могло. Замужняя Зина, дипломированный врач с хорошим заработком, дала слово жившим в крайней скудости родителям, как они того просили, присылать поступившей на первый курс Ленинградского мединститута младшей сестре деньги.
Но шло время, а денег Зое сестра не высылала. Родители удивлялись худобе младшей дочери, когда она, бледная, болезненная, приезжала к ним на каникулах. За её истощённостью как бы проглядывала тень благополучия старшей сестры. «Да ты чего такая?» Вместо ответа Зоя рассказывала о красотах Ленинграда, но не рассказывала, как с подружками после занятий ходили в городскую столовую есть расставленный на столах бесплатный хлеб с бесплатной солью, это и было то, основное, за счёт чего неимущие из студентов выживали. Большую часть стипендии, которую Зоя получала как отличница, она высылала родителям.
Мать варила жидкую кашу и подмечала, с какой жадностью ест Зоя. Кожа прямо прозрачная, отмечала мать и с недоверием спрашивала дочь, а точно хорошо ей там, в Ленинграде, а точно ли Зина присылает ей деньги? Дочь на такие вопросы с набитым ртом утвердительно угукала, но беспокойство матери оставалось. Не подходит ей климат ленинградский, высказывал предположение отец. Сыро там, не для туберкулёзников.
Туберкулёз у Зои обнаружили в сорок третьем, на двенадцатом году жизни. Сделали манту, как это было положено, тогда и стало понятно – в организме девочки непорядок. Отец через горком партии, как видный партийный деятель, получил путёвку для Зои в туберкулёзный санаторий. Это была наилучшая возможность поддержать худышку. В санатории главным лечением оказались в неограниченном количестве напаханные ломти хлеба, густо намазанные рыбьим жиром. Оголодавшим детям такой вариант лекарства казался лакомством. И Зоя пошла на поправку.
Но теперь, в годы студенческой юности, в сыром Ленинграде, не проснулась ли заново прежняя хворь?
Зоя обещаниями провериться у врачей старалась успокоить родителей, лишь бы отвести тень подозрения от обмана старшей сестры. Зина была довольна молчанием Зои, такая кротость устраивала. Она радовалась, родители не догадываются, что Зоя живёт впроголодь. Зоя в глазах старшей сестры была человеком безответным, а значит, её обижать можно было безнаказанно и сколько угодно. Но Зина как-то совсем забыла про Зоиного друга, которого многие знакомые называли её женихом.
Петя познакомился с Зоей, когда та была ещё подростком, она приезжала в гости к замужней сестре и гостила у них в доме в старой части города. Петя с матерью жил на второй половине дома, был он старше Зои на шесть лет, и относился к ней как к ребёнку. Однажды, когда повзрослевшая, похорошевшая к семнадцати годам, девушка прибыла в битком набитом поезде, Петя её на вокзале не сразу узнал. Пришёл он встречать соседку по просьбе Кочергиных. Зина санитарный врач, Макарий – инженер на секретном военном объекте. Обоим некогда по вокзалам разъезжать.
«Ты расцвела!» – сказал Петя.
Зоя покраснела.
В городе их считали женихом и невестой. Они гуляли, взявшись за руки, ходили в парк, помогали смотреть за маленьким Андрюшей, сыном Зины и Макария. Всегда занятая Зина внимания ребёнку не уделяла. Вместо неё это делали бабушка Аня, мать Макария, и приезжавшая погостить у старшей сестры Зоя. Андрюша путал её, похожую внешне на Зину, с матерью, и называл мамой. Он очень любил ласковую, добрую «маму Зою», никто больше так много с ним не играл. Зоя водила мальчика в кукольный театр, в цирк, в зоопарк, рассказывала ему сказки, читала книжки. Мальчик не отходил от неё.
Петя уже тогда мечтал о семейных отношениях с Зоей. Но обоим нужно было учиться. Он – студент мединститута. А вот мать Пети, Зинаида Ивановна Горцева, была категорически против отношений сына и Зои. Петина мать желала контролировать, как в детстве, каждый шаг своего сына, и жена в этом деле была, по мнению Зинаиды Ивановны, не к месту. Когда Пете приходили письма из Ленинграда от Зои, Зинаида Ивановна Горцева их тайком от сына сжигала.
Не дождавшись писем, обеспокоенный Петя поехал на один день к Зое в Ленинград. Там всё и выяснилось. Он, конечно, понял, кто именно стоит за историей с исчезновением писем его невесты, и по возвращении домой был вынужден серьёзно поговорить с матушкой. Но здесь, в Ленинграде, он был ещё больше опечален физическим состоянием невесты. О причине её истощения он догадался. Он помнил разговор Зины в их общем дворе с её стариками-родителями, приехавшими однажды к ней в гости из далёкого уральского города. Они сидели на веранде, пили чай, и Зина расписывала, как хорошо живётся в Ленинграде младшей сестре благодаря её, Зинаидиным, денежным переводам. Вернувшись в свой город, Петя явился к Кочергиным. После его обличения, под нажимом Макария, недовольного поведением жены, Зина не без внутреннего сопротивления пошла на уступки. Она упросила Петю не сообщать ничего родителям, а Зое стали поступать сестринские денежные переводы».
3 глава
Народная летопись слухов также гласила вот что:
«Зоя росла послушным, правдивым ребёнком. Её трудолюбию, старательности удивлялись и радовались окружающие, но только не её тайная соперница Зина – старшая сестра тоже обладала многими прекрасными качествами, целеустремлённость, острый ум, способности к точным наукам, но из-за холодного, высокомерного характера мало кто стремился отмечать её достижения. Зина отталкивала демонстративным чувством превосходства. Не лишённая тщеславия, она чувствовала себя обделённой, и очень злилась, когда при ней хвалили младшую сестру.
Большую часть школьной учёбы Зое пришлось проводить дома из-за частых, затяжных болезней. С завязанным горлом, с температурой, она превозмогала недомогание и сидела над книгами, а когда подходило время завершения очередного учебного года, оказывалось, что она вновь единственная в классе отличница. А потом, как обнаружилось, и единственная золотая медалистка в их потоке. Ей прочили блестящее будущее математика, литератора, художника, спортсмена. По всем предметам учителя находили у неё блестящие способности и невероятную усидчивость.
Самой Зое больше всего в жизни нравилось писать картины. Уже в детстве она создавала для своего возраста шедевры, и это подтверждали папины друзья-художники, их картины выставлялись в одном из залов музея, где работал директором Павел Коровин. Павел и сам был одарённым живописцем, публицистом, литератором, одна из его пьес даже обрела жизнь на подмостках местного театра, но революционное дыхание перекрывало в его душе каналы вдохновения, оставляя влюблённому в революцию Павлу лишь временные и короткие всплески творческих подъёмов. В такие дни он писал статьи, пьесы, создавал акварельные этюды под пристальным наблюдением дочери. Обладающая от природы редкостным чутьём цвета, Зоя порою давала ему умные советы по смешиванию красок, подмечала, где неверно легла тень, чем удивляла отца.
– Чему ты удивляешься, – говорил Павлу его лучший друг Костя Беляев, известный в области художник и руководитель местного общества живописцев. – Неужели ты до сих пор не понял, твоя дочь гений! Уже сейчас в её работах видна рука мастера!
