Генри Сирил "Покидая «ротонду»"

Инсар. Россия.

По южной дороге, выезжая из города, вы доедете до перекрестия трасс. Вам нужна 89К-224-09. Сворачивайте на запад и гоните меж бескрайних полей по обе стороны от вас. Ехать придётся долго, но не бойтесь пропустить нужный вам поворот. Пропустить его трудно. Вы увидите его по левую руку. Широкая пыльная дорога будет упираться постройки непонятного назначения. То ли ангары, то ли заброшенные фермы. Еще с трассы вам будет видно кладбище машин. Этот поворот вам не проглядеть. Но сворачивайте не в него. Вам направо. И снова поля по одну сторону и клочки леса – по другую. Как только свернете, смотрите в оба. Слева будет дом. К нему не ведет ни одна дорога, лишь узкая тропинка, пыльная, с глубокими бороздами от колес мотоциклов или чего-то подобного.

Многие старухи Инсара знали этот дом. И многие тяжелобольные, неизлечимо больные. Умирающие. И даже один инвалид-колясочник. Он и рассказал Святому, как добраться до него, не заблудившись.

Там знахарь жил.

Несколько часов в дороге, чтобы пробыть пять минут в темной, освещенной свечами комнате, в центре которой, за дубовым столом, обставленным всякой ерундой в виде сушеных трав в стеклянных банках, сидел старец, лет сорока пяти с бородой до груди. Глаза старца тускло мерцали вселенской скорбью по всем на свете и желанием всем же на свете помочь. Ибо старец обладал даром. Даром он охотно делился; исцелять – призвание его. Но травы, собранные на заднем дворе дома, вероятно, стоят баснословных денег, и, разумеется, как бы печально это не было, с каким бы призрением старец не относился к деньгам, все же брать их у страждущих приходилось.

– На сбор травы, полагаю?

– Что, родной?

– За что, говорю, ублюдок, ты двадцать пять тысяч просишь? И цифра какая ровная. Тариф?

Старец поднялся со своего места и грозно навис над Святым. Над Святым навис, придурок. Худой он? Бледный? Нос заострен; тяжёлые мешки под глазами? Умирает Святой? Слаб святой, решил старец? Все так. Слаб. Умирает. Но над кем навис?

– Сядь на место, говно поганое.

Старец сел. Сказал:

– Я не звал тебя. Сам приехал. Знаешь, сколько вас, несчастных? Всем помогаю. А самому с голоду умирать? Я жизнь отдаю таким, как ты, от кого медицина отказалась. А ты мне «ублюдок»? Уходи.

Щеки святого полыхнули.

– Отвар на корне «адамовой головы»? И что там еще? Собирал в ночь на семнадцатое? Сволочь! Двадцать пять? – Он стиснул челюсть, перешел на шипение. – не меньше десяти раз к тебе приехать? За травой в банке? Выродок. Скольких ты успел обобрать перед тем, как они кончились?

Старец хотел вытолкать Святого вон, но в ту же секунду получил удар в челюсть. В этот удар Святой вложил всю оставшуюся силу и старец, на голову выше, на тридцать килограмм тяжелее, здоровой, как медведь, отлетел, ударился затылком о полку с кухонной утварью и свалился с ног. Святой вышел на задний двор через кухню. Он искал то, что позволило бы ему прихлопнуть этого скота без упреков совести. Забрать с собой в вечное ничто. Или куда там полетят их души. Желательно в один котел с этим гадом.

Святой двинул к деревянному ангару за домом знахаря. Распахнул незапертую дверь. И осклабился. Перед ним стоял новый, со сверкающей хромом решеткой радиатора Ниссан икстрейл.

До ближайшей заправки отсюда далеко. Должны быть канистры с бензином у последней надежды обреченных. Должны быть. Вот они.

Святой схватил пятилитровый пластик, скрутил крышку, понюхал. Улыбнулся.

На пороге дома, открыв рот и медленно опустив руку с телефоном, стоял старец. И чем ярче полыхало пламя, тем сильнее округлялись его глаза.

Наверное, он бросился тушить остатки сарая и машины в нем. Звонил в полицию. Выкрикивал ругательства. Наверное. Святой не знал. Он, не оглядываясь, шел прочь, в сторону трассы. До автобусной остановки километра полтора, а сил совсем нет.

Святой шел быстрыми шагами, и вслух покрывал себя последними словами.

– Приперся! Кретин. Помирать страшно? Корень мандрагоры тебе в задницу. Осел, какой же осел! Будь оно все проклято. Удобно тебе там, скотина?! – он рванул ворот футболки-поло, и пуговицы отлетели с хрустом. – где еще нет твоих поганых клешней?! Жри! Все жри! – он с силой шарахнул себя по животу, согнулся пополам и дыхание его сбилось. Он задышал мелко и часто. Липкий, холодный пот крупными пятнами выступил на лбу. Сказал с тоской:

– Бабки… эх… бабки, бабки. Бабушки-старушки. И ты хорош.

Он отдышался. Взял себя в руки и обернулся. В дали, от дома знахаря, в небо уходил столб серо-черного дыма и растворялся над кронами высоких деревьев.

Глава 11

Нагоя. Префектура Айти. Япония.

Работая локтями, лейтенант Норио Таката протискивался к выходу переполненной забегаловки «Нонкийа», прижимая к груди две бутылки «Соппоро». Кодзи Сэки ждал его на улице, возле окошка выдачи заказов.

– Держи, – сказал Таката, протягивая бутылку.

– Спасибо.

Полицейские отошли в сторонку, где поток голодных туристов иссякал, и приложились к пиву.

– Ну, что скажешь? – спросил Таката. – Ублюдки отмороженные. Эта актриса…

– Эрика Савада, – подсказал Сэки.

– Да, Савада. Бедная девчонка. Нет, друг, если Канеко, возможно, лишь косит под психа, то Исикава точно был больной на всю голову. Пихать руку в кастрюлю с рисом. Такое может прийти в голову только конченному садисту. Долгая боль, неопасная для жизни, но невыносимая. Он сварил девочке руку в проклятом рисе.

– А что по оружию?

– Корейский «дасан ди эс», девять миллиметров. Вероятней всего контрабандный. Серийный отсутствует. Я тут вчера с Фудо имел удовольствие встречаться, – Таката поиграл желваками. Он не любил, когда приходилось по служебной необходимости обращаться к борёкудан, – игрушку ему приносил. Он даже не взглянул. Никогда «дасаны» не заказывали, даже пробных партий. Обещал постараться что-нибудь узнать.

– Раз обещал, значит правда попробует. Если речь идет о маньяках, они всегда помогают.

– Нинкё дантай хреновы

Сэки сделал еще глоток, закурил и задумался. Таката жадно смотрел, как следователь глубоко затягивается.

– Если хочешь знать мое мнение, мы попросту тратим свое время, слушая болтовню этого урода. Ничего дельного он нам не скажет. К чему все эти подробности? Слушать его треп – работа психиатров. Знаешь, что он делает? Зачем он все это затеял? Он наслаждается воспоминаниями, переживает их вновь.

– Возможно, Норио, возможно, – протянул Сэки глядя в одну точку прямо перед собой, – но мы всё-таки выслушаем его. Я должен попытаться понять их мотивы. Они есть у любого преступника, даже самого безумного. Без понимания мотивов я не вижу картину целиком. А если ты не видишь картины целиком – ты не видишь ее вообще. Не сможешь сказать, что на ней изображено.

– Ох, завернул, – хмыкнул Таката. – каким был в училище, таким и остался. Все тебе нужно наизнанку вывернуть. Только что тебе это даст? Зачем ночевать в участке ради урода, который наслаждается своим рассказом?

– Затем, что это моя работа.

Сэки посмотрел на друга, допил пиво и отправил бутылку в урну для мусора. Звякнув о край урны, бутылка отлетела в сторону. Сэки поднял ее, и в этот раз более аккуратно положил в мусорку.

– Я себя знаю, Норио. Я спать не смогу нормально, если не буду знать, зачем Канеко и Исикава устроили все это.

– Потому что психи, чего тут голову ломать. Ты будто первый год она службе.

– Да, ты прав. Но скажи мне, дружище, скажи, положа руку на сердце, было ли на твоей памяти еще хоть одно дело похожее на это? Попадались ли убийцы, каких ты смог бы сравнить с Канеко? С Исикавой?

Таката задумался, а потом вздохнул.

– Да, пожалуй, что нет.

– Тысячи вопросов крутятся в голове. Пока я не могу их структурировать, не могу даже произнести все их вслух, потому что они не сформулированы. Но их много, Норио, этих вопросов, их много. Есть ли у Канеко последователи? Почему жертвами они выбрали режиссера Кацуми Ямасаки и Эрику Саваду? Послушай, ведь я еще даже не открывал папку с записями, сделанными Исикавой. По сути, я не то что не хочу, я не могу сейчас закрывать следствие.

– Ну знаешь, – обиженно сказал Таката, – ты и правда с училища не изменился. Все такой же самоуверенный засранец, думающий, что все вокруг поголовно кретины безмозглые. Я, знаешь ли, хлеб свой тоже не просто так получаю, работу свою знаю. Никто и не говорил, что дело нужно сворачивать. Я говорил лишь, что слушать его треп нам вовсе не обязательно. У тебя есть вопросы? Отлично. Вот и задавай их. Будет юлить – дожимай. Меняй формулировку, заходи с другого конца. Не мне тебя учить, одним словом. А мы что же? Проторчали с ним до ночи и что узнали? Ничего. Хоть на один вопрос ты получил ответ? А если говнюк передумает и возьмет себе адвоката? Как будешь оттудаваться за то, что вел допрос поздней ночью? У сволочей же права, мать их. То им не скажи, это не сделай. На психиатра не свалишь, она сидит с нами не официально, про это тоже, пожалуйста, не забывай. Освидетельствование не так проводится, тебе ли не знать.

– Ладно, давай по домам. Завтра будет долгий день, запасись кофе, – сказал Секи и похлопал друга по плечу. Тот согласно кивнул, допил пиво и бросил бутылку на землю.

– Ты тоже не сильно изменился, – улыбнувшись, сказал Сэки, поднял бутылку и отнес ее в мусорный контейнер. – Тебя подвезти?

– Нет. Хочу немного прогуляться.

Дороги засыпающего города были полупусты. Сэки добрался до дома за десять минут. Принял душ, залил кипятком три чайных ложки кофе в меленькой кружке, и сел за рабочий стол, занимающий половину комнаты. Перед ним лежала папка.

– Ну что ж, – сказал он вслух, – пора нам познакомиться поближе, господин Исикава.

Он раскрыл папку и извлек ее содержимое. Толстая стопка листов А4, мелко исписанных иероглифами. Листы были прошиты грубой ниткой. Сэки бегло пролистал записи. Некоторые листы отличались по цвету и сохранности. Они были свежее. Иные – измяты и пожелтели от времени.

Исикава вел свой дневник долгие годы.

Сев поудобней, Сэки сделал глоток кофе, закурил и принялся читать.

***

Норио Таката неспешна шел домой. По пути он прикупил еще пару бутылок пива. Одну сунул в карман пиджака, со второй ловко сбил пробку одним движением большого пальца. Редкие прохожие пьяными зигзагами пересекали улицы, проходили мимо него. Туристов было еще меньше. Скоро, моргнуть не успеешь, придет зима, и город заполонят сотни любителей горных лыж со всего света. Торговцы сувенирами заработают на своих безделушках деньги, на которые будут перебиваться до следующего сезона. Быть может в этот раз, под натиском придурков, местные владельцы ресторанов и уличных кухонь пополнят меню разнообразными видами рисовых рулетиков со всевозможными начинками, которые, приезжающие европейцы почему-то называют суши…

Рисовых.

Перед дверью в квартиру он остановился. Рука с ключом замерла в воздухе.

– Он врет, – сам себе сказал Таката. – Не было никакого риса… но зачем? Какой в этом смысл?

Он убрал ключ обратно в карман. Вышел на улицу.

«Зачем он придумал эту историю с пыткой рисом? – думал Таката, вызывая такси до полицейского участка. – над Эрикой Савадой издевались перед тем, как убить, это известно. Отчеты патологоанатомов, фотографии… зачем врать про рис? Или я что-то путаю?»

Таката вспомнил, как часом раньше высказывал Сэки за излишнюю кропотливость в работе, и хмыкнул: а сам-то? Сдался ему этот рис посреди ночи. Будто до утра не терпит.

«Спать иди, чего поперся?» – Подумал детектив и нажал на кнопку «подтвердить заказ такси».

***

Из дневника Исикавы

«Весь этот шум исходит лишь от поспешных страхов, суеверного легковерия, тёмной и подвижной фантазии, простоты и невежества у этого народа».

Доклад барона Герарда Ван Свитена императрице Марии Терезии

Я взял за эпиграф отрывок из доклада барона не случайно. Какой бы бредовой он не был, читать его страшно. Ибо смыл его – зеркальный. Вот почему я переписал себе эти строки. Страх – есть единая суть, обобщающая правду и вымысел. Страх помогает мне продолжать борьбу, которую мне приходиться вести в одиночку. Страх за наше будущее. С каждым днем я вижу……… (не разборчиво) ……………Свитен сделал все, чтобы скрыть истину, так стремительно проникающую в умы средневековых европейцев. …………………………………………………………………………………………………………………………В различных источниках утверждается, что первые упоминания о них появились еще в веках до нашей эры. Возможно. Я даже уверен, что это так. Во всяком случае, я не знаю причин, почему им не появиться на свете, в одно время с нами. Может, эволюция… одна из ветвей развития человека? Конечно. В таком случае они могли появиться гораздо позже. Впрочем, бред. Пустые домыслы. Зачем заносить их на бумагу? Я знаю зачем. На бумаге я рассуждаю. С кем еще мне поговорить? Не с кем.

Не с кем.

Не.

С.

Кем.

………………… (не разборчиво) …………………………………

………………Я буду писать языком беллетристики……………Бесконечные одинокие ночи, чем заполнить их?……Я начну вести записи. Упорядочу все, что мне удалось узнать о них за долгие годы… Я много читал. Я сумею облачить сухие факты в художественную форму. А если нет – не страшно. Кто прочтет это? Никто. Никогда…………А мне отрада. Так пройдет ночь.…………

В 1725 году, в деревне…

Нет, не так. Я забыл о своем маленьком развлечении: писать художественно.

Ранним утром, в особенно слякотную позднюю осень одна тысяча…

Да, так лучше.

………

Ранним утром, в особенно слякотную позднюю осень одна тысяча семьсот двадцать пятого года, имперский провизор при австрийской военной администрации Фромбальд прибыл в забытую богом Сербскую деревушку Кисилово. Он угрюмо оглядел кургузые домики, подкрашенные бледным светом восходящего солнца и, взяв саквояж с лекарскими склянками, вылез из экипажа. Под сапогами чавкала мокрая земля. Фромбальд, в компании священнослужителя и трех местных жителей, что сопровождали его из Велико-Градиште, направился к церкви, вокруг которой, не смотря на ранний час, уже собралась большая толпа местных жителей. Имперский провизор отметил, что большенство из них выглядели напуганными или же сильно обеспокоенными. Он усмехнулся. Темнота. Необразованные деревенщины. Впрочем, ухмылка его тут же сменилась гримасой раздражения.

Фромбальда можно понять. Несколько часов в дороге из-за взбесившейся деревни. Зачем он здесь? Чтобы успокоить? Одного взгляда на их лица достаточно, чтобы понять – переубедить их не получится. Они прислали за ним делегацию, выдернули практически из постели. Они настояли на том, чтобы он приехал сюда и сам во всем убедился. Ну что ж, так тому и быть. Фромбальд убедится в том, что чернь прибывает вне себя от страха, вызванного невежеством. Он выслушает старосту, и к полудню уже отправится обратно.

О, знай Фромбальд что ему предстоит увидеть, он не был бы столь уверен в своем скором возвращении в город.

– — Прошу вас, – священник жестом пригласил провизора следовать за ним в церковь. – Гойко, – обратился он к одному из троих сопровождавших, – вы оставайтесь здесь.

– Ну уж как же, – возразил тот, – мы тоже хотим знать о чем вы там уговоритесь.

– Разумеется, но сейчас…

Гойко перебил священника.

– Это не твоего брата придушил Петр.

– Гойко! – Священник сверкнул гневными глазами. – Делай как велят.

– Хорошо, – ответил Гойко и вместе с приятелями отошел к толпе взволнованных односельчан.

– Извините, – входя в церковь сказал священник Фромбальду, следующему сзади, – не сердитесь. Горе у нас, люди не в себе.

Это уж определенно, подумал провизор.