Окончание холодной войны: демократизация и НПО
Чтобы исследовать эту тему, нужно вернуться в переломный 1989 год. Падение Берлинской стены, «бархатные революции», охватившие Восточный блок государств, застали врасплох ученых и исследователей и зачаровывали телезрителей всего мира. Кто может забыть опубликованные СМИ фотографии молодых мужчин и женщин, стоящих наверху стены, которая десятилетиями разделяла Европу, их возбуждение и тосты с шампанским?
Ученые и комментаторы оценили 1989 год по-разному. Для некоторых крах государственного социализма был триумфом либеральной демократии: простые люди восстали и сбросили ярмо тоталитаризма. Некоторые даже приветствовали это как «конец истории» [Фукуяма 2015] – конец раскалывающей мир идеологии и победу капитализма.
Для российских активистов в провинции 1989 год означал совсем другое. Вместе с телезрителями всего мира Валентина и ее друзья праздновали падение Берлинской стены и сопровождавшую это событие атмосферу демократических реформ. Это было время великого оптимизма и беспрецедентных возможностей в России. Стало возможным организоваться самостоятельно, принять участие в первых демократических выборах, участвовать в дебатах о пути реформ и гражданских задачах. Также это было время для путешествий – налаживания связей и отношений за пределами бывшего железного занавеса, с учеными и активистами на ранее запрещенном и для некоторых очень идеализированном Западе.
Физический демонтаж Берлинской стены сопровождался концептуальным и символическим демонтажем – развалом идеологий и убеждений, реконфигурацией понятийной карты, которая структурировала жизнь в Европе, Соединенных Штатах и на большей части земного шара. Конец холодной войны ознаменовал крах «формы знания и когнитивной организации мира», а также мнимое завершение соперничества сверхдержав [Verdery 1996: 4]. Сразу же после краха коммунизма стала популярна оптимистичная идеализация возможности мировой гармонии. Не только «воины холодной войны», но и ученые, исследователи и активисты самых разных идеологических убеждений считали то время эпохой возможностей. Организация Объединенных Наций планировала усилить свою роль. Она резко увеличила активность сразу после окончания холодной войны, положив начало новому и продуктивному глобальному диалогу по прогрессивным социальным вопросам. В разгар холодной войны возник новый глобальный механизм активизма, поддерживаемый конференциями ООН и пересмотренными бюджетами фондов и спонсорских организаций. В период с 1990 по 1998 год ООН провела четырнадцать конференций по таким темам, как окружающая среда, устойчивое развитие, права человека, положение женщин и социальное развитие [Riles 2001: 187]. В соответствии с новым мандатом «демократизации» международные организации (такие как ООН) вышли за пределы так называемого развивающегося, или третьего, мира в новые независимые страны прежнего второго мира – в Восточную Европу и бывший СССР. Несмотря на крах ведущих нарративов, это было время принятия важных решений и появления нового универсализма, примером которого являются возникновение международных стандартов и руководящих принципов в национальной политике. В политических кругах США и Западной Европы к региону, который до недавнего времени оставался запретным, стали применяться единые для всех концепции и стратегии, такие как «гражданское общество», «социальный капитал», «права человека». НПО стали новыми действующими лицами в этом проекте, они размножились в ходе того, что некоторые исследователи называют «глобальной ассоциационной революцией» [Salamon, Anheier 1997].
Это сопровождалось серьезной перестройкой и сменой парадигмы. После окончания холодной войны наступило то, что политический философ и феминистка Нэнси Фрейзер называет «постсоциалистическим состоянием», духом времени, характеризующимся отсутствием или утратой прогрессивного ви?дения справедливого общественного порядка[16 - Фрейзер использует этот термин, чтобы обозначить доминирующие политические настроения в эпоху после холодной войны, характеризующиеся сдвигом в «грамматике политических притязаний». Особенно это касается правосудия. Фрейзер показывает, как в 1990-е годы в контексте возникновения экономического либерализма стремление к признанию Западом (в том числе «культурного» признания) побеждает логику перераспределения благ (и вопросов социальной и экономической справедливости) [Fraser 1997: 2].]. В результате краха социалистической альтернативы (СССР и Восточного блока) экономический либерализм остался явным победителем. Спасителем как капитализма, так и демократии (теперь неразделимых) стал здравый смысл. Это был «глобальный триумф капитализма», его «второе пришествие» [Comaroff, Comaroff2001: 291]. Знаменитый «новый мировой порядок» был порядком, продиктованным Соединенными Штатами Америки (непревзойденной сверхдержавой), его главным признаком была победа капитализма. Эта новая логика проявилась в так называемом Вашингтонском консенсусе – своде политических мер, которыми руководствовались международные финансовые институты в их отношениях с Россией в ранний постсоциалистический период, – и в том, что получило известность как «новая политическая повестка дня» – ином наборе политических целей, которыми руководствовались мероприятия в сфере развития внутри постсоциалистических государств и за их пределами в эпоху после окончания холодной войны.
Стратегия достижения гендерного равенства и гражданское общество
Именно к этому уровню относились описанные мною гендерные проекты. Опираясь на с трудом завоеванные в 1970–1980-х годах победы, когда проблемы женщин впервые удалось включить в процесс общественного развития, активистки женского движения умело использовали эту новую инфраструктуру для продвижения своей повестки дня как в политических кругах, так и в ООН. Благодаря усилиям некоторых активистов понятие «гендер» было успешно интегрировано в стратегические программы организаций [Buvinic 1996; World Bank 2001]. Сразу же после окончания холодной войны права женщин стали центральной темой для спонсорских организаций. Кредитные учреждения, такие как Всемирный банк, были убеждены, что улучшение положения женщин имеет экономический смысл. Организации начали продвигать феминистские идеи для устранения глобального «гендерного разрыва»: идеи гендерного равенства, прав женщин и необходимости существования женских организаций. В настоящее время положение женщин считается важным показателем развития. Международные кампании за права женщин набирали обороты в 1990-х годах, достигнув кульминации на Четвертой Всемирной конференции ООН по положению женщин в Пекине в 1995 году. Это событие ознаменовало экспансию и демократизацию участия в международных кампаниях. Проводящийся параллельно форум НПО позволил тысячам женщин принять в нем участие. И это были представительницы независимых низовых ассоциаций, а не государственные служащие. Действительно, в Пекине независимые российские активистки впервые заявили о себе на международном уровне [Sperling 2000]. Эти объединенные силы создали новую межнациональную инфраструктуру женского активизма как в Российской Федерации, так и за ее пределами.
В России и других постсоциалистических странах проекты расширения прав и возможностей женщин продвигались под общей эгидой программы развития гражданского общества. В главе 2 я говорю о том, что гражданское общество стало мощной концепцией для постсоциалистических государств. Классически определяемая как сфера общественного взаимодействия между семьей и государством, концепция гражданского общества возродилась в 1980-х годах. Она была популяризирована центральноевропейскими интеллектуалами как средство выражения протеста. Эта концепция использовалась как призыв к борьбе, как знамя, под которым объединились народы Восточной Европы и СССР, чтобы выразить сопротивление социалистическим государствам [Garton-Ash 1990; Ost 1990]. После «бархатных революций» гражданское общество предложило основу для объяснения изменений, происходящих на постсоветском пространстве. Силы, свергнувшие тоталитаризм, были названы по имени. Гражданское общество вызывало в памяти образы смелых диссидентов, народных движений и противодействия, кажущегося естественным по отношению к «неестественным» посягательствам государства. В 1990-е годы концепция гражданского общества получила распространение, став проектом по развитию [Sampson 1996]. Правительства США и Западной Европы вложили огромные средства в проекты по поддержке развития гражданского общества; они рассматривали продвижение гражданского общества как эффективное средство содействия экономическому развитию и «эффективному государственному управлению» [Richter 2004: 2]. Гражданское общество стало краеугольным камнем демократизации, перехода к рыночной экономике и проектов, обещавших обеспечить экономическое развитие и процветание постсоциалистическим государствам.
Много воды утекло с тех пор. Разговоры об общественной гармонии в мире породили более мрачные дискуссии о глобализации и имперских механизмах [Hardt, Negri 2000]. В свете постоянно увеличивающегося разрыва, отделяющего страны первого мира от остальных, ключевые решения, которые когда-то так широко применялись (гражданское общество, социальный капитал, права человека), стали казаться фальшивыми. В России экономические рыночные реформы и приватизация привели к крайней экономической поляризации; огромная пропасть теперь отделяет сверхбогатых от бедных. Многие наблюдатели сейчас считают эту новую инфраструктуру международной активности фатально скомпрометированной, неразрывно связанной с неолиберальной повесткой дня, которая стала доминирующей в эпоху после окончания холодной войны. Некоторые отвергают концепцию гражданского общества, считая ее риторическим приемом миссионеров от демократии [Comaroff, Comaroff2001; Hardt, Negri 2000; Mandel 2002], приемом, который одновременно рационализирует политику структурной перестройки и способствует сокращению государственного социального обеспечения [Alvarez et al. 1998; Foley, Edwards 1996]. НПО, посаженные на данной территории и за ее пределами как семена демократии, также не оправдали ожиданий. Во многих случаях они являются средством продвижения элит, а не источником новых возможностей для широких масс. Некоторые считают, что их появление является признаком стагнации и пассивности социальных движений.
Те же самые противоречия заметны и в проектах, осуществляемых во имя прав женщин. Как я покажу в следующих главах, транснациональные феминистские кампании против гендерного насилия, которые стали активно проводиться в 1990-х годах, привели к тревожным и противоречивым последствиям. Получилось так, что они отвлекли внимание от других вопросов социальной справедливости, особенно от гнетущего для женщин тяжелого материального положения. Международные кампании против торговли женщинами и девочками (которые в конце 90-х годов стали очень заметными в кругах, поддерживающих повестку общественного развития), хотя и были запущены от имени женщин, свидетельствуют об озабоченности вопросами безопасности Европы-крепости: криминализации женщин и неоказания им помощи, игнорирования того факта, что их эксплуатация является вопросом иммиграции и труда [Berman 2003][17 - Политолог Жаклин Берман исследует некоторые из новых гуманитарных кампаний за женские права, проводимых после холодной войны. В своем анализе Берман показывает, как глобальные дискурсы торговли людьми, которые привлекают внимание к уязвимости восточноевропейских женщин перед сексуальной эксплуатацией, на самом деле работают на усиление запретительных мер и проводят расистскую политику.]. Очевидно, что в этом контексте учет гендерной проблематики означает не столько триумф радикальных социальных движений, сколько их свертывание и стагнацию [Alvarez et al. 1998; Lang 1997; Paley 2001]. Крайне важно подчеркнуть, что эти проекты повлияли на женские движения как на Западе, так и в остальном мире. Как говорит Энн Снитоу, соучредительница одной из первых феминистских сетей, действующих в Восточной Европе и бывшем СССР, Сети женщин Востока и Запада (NEWW), американские феминистские движения «отвязались» от более глубоких структур, которые привели к их появлению в эпоху после окончания холодной войны. В этом контексте такие концепты, как гендер, участие и гражданское общество оказались успешными именно потому, что они лишены своего радикального содержания [Snitow 1999: 35–42]. Феминистская концепция гендера была привязана к новым, малопривлекательным проектам, которые отвлекали внимание от классовой борьбы и соответствовали «постсоциалистической ситуации», когда становится все труднее говорить о структурном насилии или экономических проблемах [Farmer 2003; Fraser 1997; Gapova 2004].
Критика актуализации гендерной проблематики и новой роли феминизма имеет решающее значение, особенно в эпоху после 11 сентября, когда права женщин и гендерные аспекты используются правительствами США и Великобритании для легитимации бомбардировок «государств-изгоев». Лора Буш говорила о защите прав афганских женщин как о способе заручиться поддержкой военной кампании администрации Буша.
Я считаю такую критику важной и необходимой. Тем не менее опасно выставлять историю только в таком свете. Во-первых, критика потенциально усиливает сомнительные консервативные аргументы, выдвигаемые не только в странах-реципиентах, но и в странах-спонсорах, а именно, что феминизм – это просто импортный продукт, и он не имеет никакого отношения к жизни женщин. Тогда многие люди в России, которые шли против течения, настаивая на важности прав женщин, оказываются за бортом. Перечеркивается богатая история дореволюционной российской активности женщин, которую исследуют современные российские ученые. Во-вторых, такая критика невольно укрепляет антизападные настроения, наподобие изложенных президентом Владимиром Путиным. В последние годы он заявляет о подозрениях в отношении НПО, получающих иностранное финансирование. Наконец, критика, подобная этой, может заслонить потенциальные плюсы участия в кампаниях и помешать пониманию динамизма и переговорного процесса. Это происходит на всех уровнях, но особенно – на местном уровне. Цель моей книги – дать подробное описание того, как одна группа женщин-активисток боролась в этой спорной ситуации за то, чтобы реализовать важные для феминистских задач изменения, и исследовать сложности, противоречия и относительные победы, которых мы смогли достичь.
Что делать? За пределами критики
По иронии, присущей этому времени – которое было названо «эпохой миллениума» [Comaroff, Comaroff2001], – антропологи получили богатый материал. Изучая неурядицы постсоциализма, антропологи сделали то, что у них получается лучше всего: они возвели неурядицы в ранг проблем, подвергали их сомнению, были упорными, настаивая на неудобных сопоставлениях, и отзеркаливали процессы их родных стран. Они проблематизировали некоторые из ключевых понятий проектов 1990-х годов – гражданское общество, социальный капитал, рыночная экономика, расширение прав и возможностей граждан, права женщин, – показав, откуда они взялись (изучив культурный багаж, который они несут за собой) и исследуя их включённость в сложные отношения власти и глобальных сил [Gal, Kligman 2000; Hann, Dunn 1996]. Куда нас это привело? Что дало на практике? В ответ на растущее число попыток создать более социально вовлеченную антропологию среди современных ученых [De Soto 2000; Farmer 2003; Hyatt, Lyon-Callo 2003; Lamphere 2003; Rivkin-Fish 2004; Sanday 2003], я выступаю за необходимость связи между критической антропологией и конструктивными политическими проектами[18 - В контексте дискуссии о конкретных этических проблемах исследовательской работы в бывших социалистических государствах Эрмина де Сото подхватывает призыв феминистки-исследовательницы Сандры Хардинг к «политике солидарности» с нашими информантами [De Soto 2000: 93]. В недавно вышедшей книге Мишель Ривкин-Фиш исследует проблемы, связанные с внедрением антропологических идей в мероприятия по расширению прав и возможностей женщин и демократии в области здравоохранения [Rivkin-Fish 2004]. См. также [Hemment 2004b].]. На этой почве для тех, кто здесь работает, – и для российских женщин-активисток, и для таких людей, как я, которые их изучают, – возникает дилемма. Дилемма, о которой я говорю, особенно остра для тех из нас, кто работает над темой НПО, где границы между теоретическим и прикладным и без того сильно размыты и где нас легко втянуть в «прикладные» формы работы[19 - Во время мероприятий 1990-х годов многие антропологи, работавшие в постсоциалистических государствах, были втянуты в «прикладные» формы работы. Они работали консультантами, оценщиками, переводчиками. Некоторые пришли к выводу, что такое сближение между культурной и прикладной работой является верным направлением для дисциплины в целом [Hackenberg, Hackenberg 2004; Lamphere 2003].].
Таким образом, еще одна задача этой книги – проследить мое собственное участие в проектах, иными словами, исследовать мой собственный гендерный проект. Я рассказываю о моей попытке выйти за рамки критики международной помощи, чтобы создать более демократичный, диалогический процесс исследования.
Когда я проводила этнографические исследования среди женских групп, посещала семинары и конференции, организованные фондами под руководством американцев и европейцев, я поняла, что даже женщины, находившиеся в авангарде проектов социального обновления, были недовольны и разочарованы тем, как эти проекты задумывались и реализовывались. После краха коммунизма многие думали, что в России можно начать с чистого листа [Bridger et al. 1996]. Американским или западноевропейским советникам и экспертам часто не хватало знаний или опыта работы в России, они неохотно советовались со своими советскими коллегами [Bruno 1997; Rivkin-Fish 2004; Sampson 1996; Wedel 1998]. Несмотря на язык партнерства, усвоенный спонсорами, несмотря на самые лучшие намерения сотрудников организаций, их гендерные мероприятия оказались в значительной степени узконаправленными. Международные фонды и организации руководствуются повесткой дня, установленной в Женеве или Нью-Йорке. Бывает, что они продвигают вопросы, которые не имеют особого смысла на местном уровне. Гендерные проекты часто слепы к локальным особенностям и игнорируют другие проблемы, которые большинство российских женщин-активисток считают насущными: безработицу, алкоголизм, хроническую нехватку жилья, службу в армии. В самом деле, некоторые представители организаций, которых я встречала, были захвачены собственными построениями и, казалось, отвергали эти материальные опасения как форму ложного сознания. Исследуя феминистские кампании против насилия в отношении женщин, я обнаружила, что многие североамериканские и западноевропейские феминистки отвергают мысль о том, что экономические факторы могут объяснять насилие, совершаемое мужчинами. Стандартным ответом было утверждение, что дело не в экономике, поскольку «богатые мужчины тоже бьют своих жен». Это, конечно, точно и важно, но в постсоветском контексте этот факт кажется слишком оторванным от местных проблем и свидетельствует о слабом понимании масштабов экономических потрясений в России и их разрушительных последствий для жизни женщин и их семей. Как этнограф я отнеслась к этому несогласию во мнениях как к ценным данным. Как феминистка, стремящаяся создать более социально ответственную и вовлеченную антропологию, я решила добиться большего. Также, когда я собиралась исследовать эту тему, я не захотела воспроизводить эти закономерности в своих собственных исследованиях. Какие у меня были альтернативы? Какие идеи может привнести в этот контекст антропология? Какие методы могут способствовать усилению диалога и взаимодействия?
Тверь и «Женский свет»
Мой подход к созданию альтернативной разновидности гендерного проекта заключался в использовании и адаптации методов исследования совместных действий (Participatory action research (PAR)) в моей работе с провинциальной феминистской группой «Женский свет». PAR – это методология социальных изменений, уходящая своими корнями в народную борьбу на глобальном Юге за то, чтобы сделать исследования более эгалитарными и партиципаторными. Подход описывается по-разному: как метод, стиль или философия [Fals-Borda, Rahman 1991: 16]. PAR стало прямым вызовом как логике традиционной социальной науки, так и нисходящим инициативам в области развития [Freire 1970]. Если рассматривать его как совместную деятельность внешнего исследователя и членов общественной группы, то оно казалось идеально подходящим для идеологически нагруженного социального поля постсоциалистической России. Как напоминают нам Дадвик и Де Сото, это «контекст радикального неравенства, в котором западный этнограф становится символическим носителем авторитетов Запада и его победы в холодной войне» [Dudwick, De Soto 2000b: 6]. Методики совместных действий предлагают средства для проведения совместных исследований, о которых писали многие ученые [Lamphere 2003; Mertz 2002], – этот подход особенно уместен в условиях нестабильных или разрушающихся государств [Mertz 2002: 369]. У меня были опасения, что, если группа не окажется мне близка, подходы и методики совместных действий не будут ею усвоены. Я скептически воспринимала и свидетельства фундаменталистов, для которых PAR – единственно правильное решение. Тем не менее я считала такой подход многообещающим[20 - К 90-м годам «совместные действия» для международных спонсорских организаций стали таким же мейнстримом, как и «гендер». Многие критики уже указывали на то, что чаще всего «совместные действия», которые международные спонсоры предлагают местным группам, несвободны, так как ограничены неолиберальной повесткой дня. См. [Jordan 2003; Paley 2001].]. PAR стал способом осмыслить мою роль и добиться более диалогичного и демократичного исследовательского взаимодействия.
«Женский свет» – это небольшая университетская женская группа, занимающаяся образованием и повышением сознательности женщин. Она была основана в провинциальной Твери в 1991 году, задолго до прихода западных фондов, на первой волне появления независимых организаций в России. Впервые я вышла на эту группу на этапе предварительных исследований в 1995 году, и меня заинтересовала ее философия. Как объяснила мне ее основательница, Валентина, группа была одновременно и откровенно феминистской, и явно неформальной. Оба этих обстоятельства делали ее необычной, даже аномальной. Как и большинство провинциальных групп, «Женский свет» не получала грантов и финансирования. Однако, в отличие от большинства других групп, она сохранила приверженность своему неформальному, диффузному статусу. Группа не была зарегистрирована в местных органах власти, у нее не было счета в банке, офиса, телефона, при этом она была очень активной и многого добилась. В дополнение к своей феминистской образовательной работе группа на протяжении многих лет реализовала ряд социально ориентированных проектов для женщин – бесплатные консультации по вопросам здоровья, бесплатные компьютерные курсы для безработных женщин. Валентина имела хорошие связи в российских феминистских кругах, была знакома со многими ключевыми фигурами движения; она отказалась участвовать в более формализованных взаимодействиях, которые характеризовали женское движение 1990-х годов, потому что ее беспокоили происходящие изменения, процессы, которые способствовали тому, что она назвала «профанацией» феминизма (приравнивание «гендера» к «гранту», как сказала Октябрина). Однако к 1997 году, когда я вернулась, группа оказалась на распутье. Времена в российской провинции были тяжелые; учителя, инженеры и врачи, которые в советский период чувствовали себя защищенными, теперь с трудом сводили концы с концами, поскольку зарплаты оставались прежними, а цены резко взлетели. Некоторые участницы «Женского света» захотели официально оформить свою активность и определиться с источниками финансовой поддержки. Они начинали делать пробные шаги в сторону полноценного сотрудничества с внешними организациями. Высказывались самые разные идеи о том, как двигаться в этом направлении. В это время напряженных общественных и политических изменений группа разошлась во мнениях. Женщины начали иначе думать о своем активизме.
Когда они основывали «Женский свет», то выбрали стиль участия и сотрудничества. Женщины воспринимали в штыки помощь, поступающую из-за рубежа, и учитывали как возможные ловушки, так и выгоды, которые можно получить в результате сотрудничества с международными организациями и иностранными феминистками. Именно поэтому им понравилась моя идея исследовать альтернативные формы совместных действий. Процесс нашего совместного исследования начался с определения дискурса. Тогда мы задались вопросами о терминах и моделях, предлагаемых фондами и организациями. Сообща мы выработали стратегии использования международной помощи, решив в дальнейшем работать с международными организациями и запустить некоторое число более формализованных проектов, включая основание в Твери женского кризисного центра. Рассказывая историю нашего сотрудничества, я показываю, как участницы «Женского света» работали над тем, чтобы сохранить свои проекты, взаимодействуя с глобальным дискурсом и привлекая ресурсы, и как они боролись за то, чтобы «гендер» стал важным.
Наша совместная работа и такой способ взаимодействия подтолкнули меня к переоценке некоторых моих прежних выводов о международном финансировании. Это привело меня к новому пониманию и новым формам близкого взаимодействия, новым отношениям и участию, которые заставили меня смотреть на мир помощи по-другому. Изначально мой проект был прямой критикой демократизации и международной помощи, но я стала рассматривать его по-другому – как площадку для свободы действий и творческого компромисса, где глобальное и локальное объединяются в динамичной импровизации.
Несмотря на недоверие большинства населения, феминизм укоренился в России и стал источником волнений, надежд, а зачастую – и неожиданностей. Для таких женщин, как Валентина и ее коллеги, «гендер» – это не просто «грант». В отличие от активисток, описанных в некоторых критических работах [Riles 2001], женщин, с которыми я работала в ходе исследования, глубоко волновали изменения, вызванные присутствием международных организаций. Хотя они не говорили о «глобализации» и не использовали язык антикапитализма (это было невозможно в постсоветский период), они осознавали опасности, знали о подводных камнях и изо всех сил старались привязать свою работу к местным реалиям.
В России и других бывших социалистических странах феминистское самовыражение всегда было связано со сложным взаимодействием глобального и локального, своего рода заимствованием у часто идеализируемого «Запада» [Gal, Kligman 2000: 9]. В конце 1980-х, во время политических и социальных потрясений, понятие гендера стало привлекать небольшую группу высокообразованных женщин, поскольку оно предлагало модель, благодаря которой они могли осмыслить свою жизнь. С его помощью им удалось понять, критически оценить структурирующие силы и сформулировать свое стремление к реформам и новым социальным отношениям. Подобно многим идеям, просачивавшимся в то время на волне общественного движения, феминизм был средством для того, чтобы выразить сопротивление государственному социализму. В начале 1990-х годов, когда начали ощущаться последствия рыночной экономики, «гендер» стал моделью, с помощью которой женщины могли осмыслить свои собственные потери, решения и возможности. Размышляя об истинной роли неправительственной сферы, участницы «Женского света» ставили вопросы о подотчетности и ответственности в постсоциалистическую эпоху. Кто должен нести ответственность за уход за детьми, престарелыми, больными и нуждающимися? Во многих отношениях «Женский свет» и другие подобные группы функционировали как своеобразные мастерские, дискуссионные форумы, где женщины могли обсудить происходящую приватизацию – уменьшение роли государства и сокращение социального обеспечения, которое особенно сильно ударило по женщинам. Участие в общественных организациях стало попыткой определить свою новую роль и найти свое место в жизни. Особо в этом нуждались высокообразованные женщины-профессионалы, которые работали в сфере образования или медицины и которые привыкли играть определенную роль или вносить свой вклад в общество.
После появления международных организаций и вкладывания ими средств в неправительственную деятельность, смысл участия женщин в общественных организациях изменился. Наличие грантов и финансирования открыло новые возможности, но в то же время наложило новые ограничения. В постсоциалистической России (как и в других «развивающихся странах» или ситуациях «демократизации») невозможно отделить категорию «гендера» от связанных с ней ресурсов. По иронии судьбы на новом рынке НПО «гендер» и гендерная организация стали специализированной системой знаний и новой основой для профессиональной экспертизы. Однако было бы ошибкой отмахиваться от них и считать, что они локально себя скомпрометировали. Принятие таких условий работы позволяет группам браться за новую работу и новые проекты.
Совместное написание
Эта книга посвящена не только отношениям, но и стратегии и тактике в рамках проекта. Отношения, неформальная деятельность и взаимопомощь были важными темами недавних антропологических исследований постсоциализма. Были проведены исследования о центральном месте неформальных связей в советский период, а также о неожиданных способах их реанимации и преобразования в ходе переходных процессов [Ledeneva 1998; Rivkin-Fish 2004; Sampson 1996; Wedel 1998]. Об этом рассказывается в последующих главах. Однако меня интересуют и другие грани отношений: в основном это отношения между исследователем и теми, кого условно называют субъектами исследования, – в данном случае отношения между мной и участницами «Женского света». На протяжении всей книги я исследую ритмы и контуры отношений, которые сделали возможным наше сотрудничество, используя метафору, предложенную мне Валентиной и взятую из неожиданного источника.
Такой подход дал мне возможность написать книгу, отличающуюся от обычных исследований по социологии. Когда я рассказываю историю нашего сотрудничества, я говорю от первого лица и делюсь информацией о себе. Эта рефлексивность связана с феминистским стремлением переосмыслить рабочие отношения в проекте [Berdahl 2000b; Enslin 1994; Silverman 2000; Stacey 1988]; это также связано с моей аналитической задачей и стремлением понять способы вовлечения исследователя в более широкие политические и экономические процессы. Антропология в основе своей рефлексивна. В отличие от ученых, занимающихся другими дисциплинами, антропологи не могут даже мечтать о том, чтобы спокойно наблюдать за процессами со стороны. Благодаря рефлексивным усилиям этнографии становится очевидной наша собственная вовлеченность в повседневную жизнь и причастность к ней; стремление к объективности труднее поддерживать, а это означает, что мы должны еще тщательнее обдумывать нашу работу и ее последствия [Abu-Lughod 1991; Behar 1996; Clifford 1988; Clifford, Marcus 1986]. Сближение в наших взаимодействиях и отношения интимности с нашими «информаторами» – во многих случаях с людьми, которые стали нашими близкими друзьями, – часто означают, что антропологи действуют в проектах от имени людей, о которых они искренне заботятся и перед которыми чувствуют себя обязанными, если не ответственными. Действия, которые выполняют этнографы, могут быть осмыслены по-разному: как формы взаимности, заступничества или активизма. Однако это измерение этнографической работы часто остается на периферии антропологических текстов; комментарии об этом часто оказываются в сносках, и люди вынуждены читать между строк, чтобы соединить нашу деятельность и отношения воедино[21 - Примечательным исключением из этого тренда является книга под редакцией Эрмин Де Сото и Норы Дадвик. Авторы исследуют специфические проблемы проведения полевых исследований в контексте постсоциалистических государств и приводят веские доводы в пользу рефлексивности. Обсуждаются сложности ведения переговоров о взаимоотношениях в полевых условиях, и подчеркивается, что исследователи должны постоянно позиционировать себя как в личном, так и в профессиональном плане [De Soto, Dudwick 2000].]. Проведение совместных исследований, или исследований с вовлечением, заставляет нас пересмотреть наши приоритеты [Enslin 1994: 558]. В моем случае отношения, закалившиеся в результате совместных исследований, сильно повлияли на то, как я пишу. Я решила показать себя в отношениях с моими подругами, чтобы ясно обозначить мое участие и указать мою роль в этом отчете. PAR – это не защитный метод и философия, за них нельзя спрятаться; скорее, это подход, который заставляет нас упорно противостоять наблюдающему «я»[22 - Антрополог Рут Бехар много писала об этическом и нравственном выборе во время полевой работы этнографа. По ее мнению, методы работы часто являются способом защиты: они позволяют «снизить тревогу и эффективно действовать» в ситуациях, «когда мы чувствуем себя причастными к структурам власти или не можем избавить другого человека от страданий, или не знаем, следует ли действовать или наблюдать» [Behar 1996: 6]. Рут Бехар выступает против того, что она описывает как «смещение», которое лежит в основе профессиональной антропологии, в пользу уязвимости самого исследователя и его текстов [Ibid.: 1–33].].
Я согласна с Джулией Мерц в том, что в драматическом и часто жестоком контексте разваливающегося государственного строя, где этнографы оказываются «бок о бок со своими субъектами, копая глубже, чтобы исследовать устройство самости, деятельности и общества так, как они возникают поминутно в действии и взаимодействии, рефлексивность – это не “удовольствие”, а очевидная методологическая необходимость» [Mertz 2002: 359]. Здесь возникает сложная проблема пристального взгляда («когда один человек смотрит в глаза другому») [Mertz 2002: 355], и вопрос о том, где провести грань между действием и наблюдением, стоит особенно остро. Одно из замечаний, сделанных западным ученым-феминисткам в 1990-е годы, когда они стремились задокументировать жизнь женщин в эпоху постсоциализма, заключалось в том, что они не учитывали себя в своих отчетах. Карола Б., коллега антрополога Эрмины Де Сото из Восточной Германии, охарактеризовала общение, которое сложилось у нее с западными исследователями-феминистками в начале 1990-х годов, как «улицу с односторонним движением». Ученые, с которыми она встречалась, ничего не рассказывали о себе и не стремились узнать что-либо от женщин Восточной Германии, с которыми они столкнулись [De Soto 2000: 86]. Мои друзья-активисты из России тоже считают такой подход сомнительным. Для них важно, чтобы я сообщала о взаимности процесса изучения (или процесса «самообразования»), который я документирую. Я выделяю и детализирую этапы нашего сотрудничества, чтобы привлечь внимание к этой теме. То, что я использую рассказ от первого лица и рефлексивность, связано с моей аналитической задачей. Я внимательно копаюсь в себе, потому что я часть процесса исследования, процесса приобретения знаний и разработки, создания и реализации проекта.
Насколько это было возможно, я стремилась, чтобы и книга была совместной. Я таскала черновики книги туда-сюда во время поездок в Россию, чтобы поделиться результатами с членами группы (2001, 2004, 2005 годы). Валентина, хорошо знающая английский язык, давала подробные отзывы, временами требуя пересмотреть формулировки. В книге мой анализ сочетается с критическими комментариями, цитатами из некоторых публичных выступлений, сделанных нами о нашей работе. Однако остается добавить, что это мой собственный «частичный отчет» о нашем совместном исследовательском процессе.
Глава 1
В мутной воде: совместный проект в Твери
– Ты не здешний, – заметил Лис. – Что ты здесь ищешь? <…>
– Нет, – сказал Маленький принц. – Я ищу друзей. А как это – приручить?
– Это давно забытое понятие, – объяснил Лис. – Оно означает создать узы.
– Узы?
– Вот именно, – сказал Лис. – Ты для меня пока всего лишь маленький мальчик, точно такой же, как и сто тысяч других мальчиков. И ты мне не нужен. И я тебе тоже не нужен. Я для тебя только лисица, точно такая же, как и сто тысяч других лисиц. Но если ты меня приручишь, мы станем нужны друг другу. Ты будешь для меня единственный в целом свете. А я буду для тебя один в целом свете…
Антуан де Сент-Экзюпери. Маленький принц
Лисицы, маленькие мальчики, проблемы приручения и феминизм в России… Как они связаны? Я задала себе этот вопрос, когда Валентина, основательница «Женского света», процитировала «Маленького принца». Это было в 1999 году в докладе о нашей работе на сетевом совещании в Корнельском университете[23 - Доклад был сделан 1 февраля 1999 года. Он назывался «Экспериментальное исследование и активизм в российских женских сообществах: взгляды на политику обмена между Востоком и Западом». Благодаря помощи Фонда Форда Валентина смогла прилететь в США. В 1998 году Валентина выиграла индивидуальный грант; на его средства она стала участницей нескольких программ по женским исследованиям в США. Это было частью подготовительного этапа к запуску ее собственного Центра женской истории и гендерных исследований в Тверском государственном университете.] через полгода после моего возвращения из «поля». Я узнала, что Валентина окажется в США, и попросила ее принять участие в моем докладе. Она с радостью откликнулась на приглашение и шутила на тему феминистского «ток-шоу».
Историю нашего сотрудничества мы преподнесли в форме диалога, отталкиваясь от заранее составленного нами списка вопросов. Как получилось, что мы встретились? Я, живущая в США британский антрополог, и русская активистка и исследователь? Как мы затеяли совместный проект? Почему члены группы, к которой принадлежит Валентина, согласились работать со мной, чужаком с Запада? Естественно, что, отвечая на эти вопросы, мы обращали внимание на разное. Я говорила о теоретических и методологических аспектах власти при антропологическом взаимодействии. О том, как я стремилась к созданию более демократичной формы работы. Валентина рассказывала, как она пришла к созданию группы «Женский свет», о своих целях и ожиданиях от организации, о выгодах от сотрудничества с западными феминистками. Цитата была реакцией на последний вопрос аудитории: как мы чувствуем себя по завершении проекта? Не жалко ли нам заканчивать наше сотрудничество?
Валентина сделала паузу и с обезоруживающим блеском в глазах сказала, что ей вспомнился «Маленький принц». «Вы помните? Что мы ответственны за тех, кого приручили, что-то в этом роде». Все рассмеялись. Это была великолепная находка для финала показательного выступления, но ее слова поставили меня в тупик. О книге у меня были лишь смутные воспоминания. Я понятия не имела, на что она намекала. Приручили? Что она имеет в виду?
Эта глава посвящена использованию власти и политики в группе, динамике власти, присущей социологическим исследованиям, и стратегии в работе этнографа. Я рассказываю о моей собственной попытке сделать исследование более демократичным с опорой на метод исследования совместных действий, о том, как эта попытка свела меня с Валентиной и с «Женским светом». В первой части главы я рассматриваю этические особенности проведения исследований в постсоветской России и объясняю, почему власть стала такой насущной проблемой. Я знакомлю читателя с исследованием совместных действий (PAR), говорю о выбранных мною методах изменения общества, которые позволяют достичь более диалогичной формы проведения феминистских исследований. Во второй части я представлю моих коллег: Валентину и «Женский свет». Я попала в группу в критический момент ее существования. Члены группы, изначально преданные идее волонтерства, из-за постепенного обнищания стали задаваться вопросами о целесообразности своей деятельности. Я была иностранкой, аутсайдером. Мое присутствие послужило толчком для обсуждения будущего группы и возможности сотрудничества с международными организациями-спонсорами. Глава заканчивается тем, что мы начали обдумывать план совместного исследования и заложили основу того, о чем я буду говорить в последующих главах.
Илл. 1. Валентина и автор этой книги делают доклад на сетевом совещании в Корнельском университете. Февраль 1999 года
Я описываю наш общий доклад и то, что Валентина напомнила присутствующим «Маленького принца», по ряду причин. Во-первых, этот эпизод ярко характеризует радостный настрой и сам дух нашей совместной работы. А во-вторых, отражает напряженность, присутствовавшую в нашем сотрудничестве.
Несмотря на то что это обсуждение проблем власти было публичным, оно проводилось в безопасной обстановке. На моей территории. Присутствовали исследователи, которым тема доклада была интересна и которые с сочувствием относились к моим сомнениям. Участие Валентины, представителя общественности, было необычным и даже смелым шагом. Она согласилась участвовать и, значит, соблюдать правила игры. Тем не менее, приведя цитату из «Маленького принца» и застав меня ею врасплох, она нарушила стереотипы. Ее слова свидетельствовали о том, что она видит сложившиеся между нами непростые отношения силы и власти и выводит их противоречия на передний план. Ее слова говорили о близости, возникшей во время совместного проекта, и ответственности, которую эта близость повлекла за собой. Оглядываясь в прошлое и вспоминая слова Валентины, сказанные на этом мероприятии, мне нравится менять ракурс моего взгляда: что она имела в виду? Кто и кого приручил и одомашнил? И что дальше?
Конец холодной войны и новые возможности сотрудничества для феминисток
Развал государственного социализма в Советском Союзе способствовал возникновению новых отношений между странами Востока с государственным социализмом и капиталистическим Западом. Границы стали более открытыми. Снова появились возможности выстраивать личные и институциональные связи между странами первого и второго мира.
Советские граждане стали выезжать из страны (в рамках обмена студентами, как члены научных «совместных предприятий», позже – как туристы). В страну пустили любопытствующих западных ученых, активистов, туристов, потом – инвесторов. Я стала одной из первых, кто воспользовался этой новой возможностью. Я приехала в Советский Союз в 1989 году по частному приглашению в гости к моим русским друзьям, с которыми недавно познакомилась в Англии. В 1990 году я снова вернулась и прожила в Москве год, изучая русский язык и преподавая английский.
Благодаря знанию русского по возвращении в Англию мне удалось поучаствовать в нескольких научных исследованиях, и это позволило мне снова приезжать в теперь уже постсоветскую Россию.
В этих поездках я увидела проблемную сторону культуры со-участия, появившейся в результате демократизации.
Я уже говорила, что в начале 1990-х годов правительства США, Великобритании, Германии и других западных стран направляли в Россию и другие ставшие независимыми государства бывшего СССР средства для помощи в переходе к демократии.
Но этот процесс, как и другие моменты начавшегося развития, был очень напряженным. Несмотря на навязчивое использование высокопарных слов, вроде «партнерства» и «сотрудничества», на демократизацию смотрели как на улицу с односторонним движением.
У консультантов и экспертов из Северной Америки и Западной Европы, ввозивших в Россию свои «ноу-хау» (в бухгалтерском учете, управлении, организационных технологиях и навыках) и направлявших эти потоки, часто были весьма скудные представления о культуре, истории, политике этого региона. А проконсультироваться у своих советских коллег они не желали [Bruno 1997; Sampson 1996; Wedel 1998].
Сразу после окончания холодной войны эти проекты были миссионерскими, их ревностные участники не обращали внимания на локальные особенности.
Полученные в России знания считались коммунистическим наследием и особо не принимались во внимание.
Критикуя эти годы, известный антрополог Джанин Ведель пишет, что в рамках представлений о развитии после холодной войны второй мир (постсоветские государства Восточной Европы и Новые независимые государства (ННГ)) считался скорее «неправильно развитым», чем «недоразвитым».
Соответственно, когда говорилось о помощи постсоветским странам, то «речь шла об изгнании духа наследия коммунизма» [Wedel 1998: 21].
Россия представлялась чистым листом, а опыт, ценности, квалификацированность советских людей обесценивались.
Вот почему многие из россиян, изначально полных надежд и настроенных прозападно, постепенно разочаровывались в потенциале так называемого обмена между Востоком и Западом быть площадкой для диалога, взаимного обучения и уважения[24 - То же самое можно сказать и о проекте по реструктуризации и трансформации высших учебных заведений и преподавания общественных дисциплин в бывших социалистических государствах. Специальный выпуск англо-венгерского журнала Replika посвящен теме реструктуризации высшего образования и преподавания общественных наук по западному образцу. Авторы задаются вопросом «колонизация или освобождение?». В середине и в конце 1990-х годов я была свидетелем многих полемичных дискуссий в интернете по поводу этого проекта по пересмотру образовательных программ.].
Такова оказалась реальность этих ведущих инициатив по развитию. То же самое случилось и с феминизмом, несмотря на самые добрые намерения участниц первых обменов.
Когда рухнул государственный социализм, западные феминистки впервые смогли наладить прямой диалог с советскими и восточноевропейскими женщинами. Это был диалог без участия надзирателей от партии.
Западные феминистки познакомились не только с представительницами государственных женских организаций. Они встретились с диссидентками, писательницами, исследовательницами – с женщинами, стоявшими на передовой в борьбе за изменения в обществе.
Падение Берлинской стены и развал правящих режимов в 1989 году прокладывали дорогу для более устойчивых отношений и сотрудничества.
Западные ученые-феминистки и активистки ринулись в Россию и Восточную Европу и в знак солидарности были готовы объединиться с женщинами этих стран.
В рамках схем городов-побратимов и академических обменов появилось огромное количество горизонтальных связей.
Эти макросдвиги создали условия для новых близких связей и отношений – ведь по частным приглашениям россияне, американцы, англичане попадали домой друг к другу.
Однако эйфория и оптимизм в отношении сотрудничества быстро сменились утратой иллюзий и разочарованием обеих сторон.
Не успели старые границы рухнуть, как их место заняли новые: социоэкономические классовые барьеры, новые различия, столкновения идей.
Движимые искренним беспокойством по поводу происходящих изменений, западные феминистки строили мрачные прогнозы о формах исключения женщин, которыми будет сопровождаться переход к рыночной экономике.
Они призывали женщин срочно объединяться в ответ на рост их политической маргинализации и предостерегали их от возврата к традиционной женственности и принятия ранее существовавших гендерных ролей.
Поступая так, они позиционировали себя как экспертов и старших сестер.
Логически следовало, что «отсталость» постсоциалистических женщин усилилась [Kurti 1997], считалось, что они перешли от советского гендерного равенства к «нецивилизованным» гендерным отношениям.
Покровительственный тон подобных комментариев привел к тому, что женщины из бывшего Восточного блока стран не согласились со многими аналитическими выкладками феминизма[25 - [Drakulic 1987] и [Havelkova 1993] одними из первых выступили с критикой в печати. Особенно резкой и содержательной была критика хорватской журналистки Славенки Дракулич. Ее короткие эссе, опубликованные на английском языке в США (сначала в журнале Ms. Magazine, а затем изданные отдельными книгами), указывали на то, что западные феминистки рассматривают женщин как объект и слепо не замечают собственного привилегированного положения.]. Нанетт Фанк, феминистка-философ из США, бывшая в первых рядах во времена начала обменов, пишет: «Дружба, пережившая годы холодной войны и раздел Германии, быстро распалась после падения Берлинской стены в ноябре 1989 года» [Funk, Mueller 1993].
Западным феминисткам пришлось пересматривать свои оценки и заново обдумывать условия обмена между Востоком и Западом.
Эти первые встречи западных феминисток и женщин Восточной Европы стали для меня отправной точкой. Почему феминистские инсайты не встретили понимания у постсоветских женщин? Как они сами видят происходящие изменения? Будучи антропологом, я серьезно отнеслась к идейным столкновениям, рассматривая их как очень ценную возможность задуматься о конкурирующих формах знаний. Будучи феминисткой, приверженной идеям активизма, я хотела добиться большего. То есть я разделяла феминистскую обеспокоенность происходящими гендерными процессами и хотела сохранить свою приверженность социальным изменениям.
Именно поэтому я очень много думала о методологии, приступая к этому исследовательскому проекту.
Как проводить исследования в таком идеологически нагруженном социальном поле, как постсоциалистическая Россия, бывшая сверхдержава, которую теперь считают проигравшей торжествующему либерально-демократическому капиталистическому Западу?
В условиях, когда западное вмешательство было новинкой, часть моего проекта была посвящена тому, чтобы исследовать само это западное вмешательство. Как мне быть восприимчивой к людям, с которыми я работала, и одновременно с этим осознанно принимать мою собственную роль и задачи, а не просто навязывать их?
Как сохранять критичность, провоцируя, но не усиливая главенствующие нарративы переходного периода?
Чему я могу научиться на опыте первых феминистских встреч? Как мне не повторить их ошибки?
Можно ли провести такое исследование, чтобы оно было интересным не только сообществу ученых в США и Западной Европе, но также оказалось полезным и для людей, с которыми я работала?
Культура и власть
