Вначале солдаты вздохнули от облегчения и от радости. Урченко даже нескладно подпрыгнул, хлопнув себя по бокам. Славка стянул с головы шапку и вытер ею лицо. И случайно всхлипнул. Бабуля, тот откровенно плакал и смеялся. Но затем, как сговорились, все замолчали, интуитивно почувствовав состояние Морёнова.
Холод вывел Юрия из стресса. Уши и шея окатило морозом. С головы его курился парок. Он дрожал от холода.
– Морёнов! Рядовой Морёнов, немедленно выходите на лёд! – не приказывал, взывал Романов солдата.
Солдат кивал головой, соглашался.
– Сча-азз… – стучали зубы, а сдвинуться с места не мог.
Наконец он отжался на руках о тент и извлёк ноги из машины.
Перепрыгнуть полынью было невозможно, кругом была чёрная вода, по которой уходили под лёд слабые космы донной мути. Юрий, елозя на заднице и помогая руками, цепляясь под водой за тент, пополз к переду машины. В воде мелькала его серая ступня в носке. Опустил ноги с крыши на капот, и чуть было вновь не погрузился в воду с головой, – попал ногами в разбитое окно. Успев отклониться назад, он перенёс ноги дальше, нащупал капот. Встал. Осторожно побрёл по капоту к кромке льда.
На льду его ждали, тянули к нему руки. И, как только Юрий подошёл к краю полыньи, разгребая перед собой шугу, его тут же схватили за руки и выволокли на лед. Положили и отклонились в странном изумлении, как будто перед собой обнаружили кого-то из ластоногих – он был без одного валенка! Даже отсутствие шапки, так не шокировало. На ноге Юрия был лишь серый от воды с белым ободком шерстяной носок, один из тех, что мать ежегодно присылает ему на зиму.
Но как быть без обуви на льду? Босиком?!.
Майор Романов стал стаскивать с себя шарф.
– Триполи, отжимайте на Морёнове одежду! Урченко, бегом в Ново-Советское! От Щукаря дозвонитесь до заставы. Пусть дежурный немедленно высылает ГАЗ-66. – Давал распоряжения Романов. – Пускай в кузов набросают сена и тулупы. Обязательно две пары сухого обмундирования. Выполняйте приказание!
– Есть!
– Да. Деду скажите: пусть нам навстречу выедет на подводе.
– Есть!
– Бегом!
Урченко нескладно развернулся, и такими же скачками, какие проделывал вокруг полыньи минутой раньше, поскакал к берегу, как большой ребенок на палочке-скакалочке верхом, что невольно вызвало усмешку.
Майор наклонился к Морёнову. Снял с его ноги мокрый носок, отжал и сунул его Юрию в карман полушубка. Обжал брюки до колен, затем аккуратно и плотно стал своим шарфом обматывать ногу солдату. Тепло шарфа приятно обволокло ступню, и у Юрки отчего-то запершило в горле, защипало глаза, и он, всхлипывая, стал зачем-то оправдываться:
– Вваленок, товвварррищ майоор, закклинило… Я его тттяну, а он нникккак, – говорил он, дрожа. – Я… нне ммог…
– Ладно, ладно, тёзка. Жив, и на том спасибо, – отозвался майор. – Побереги силы.
Славка натягивал ему на голову свою шапку, завязывал под подбородком тесёмки. Прокопенко надевал свои рукавицы на покрасневшие руки Юрия. Потом, сняв с себя валенок и размотав с ноги портянку, стал наматывать её на шею Морёнова вместо шарфа. Славка вначале удивился тому, что проделывал Коля, даже хохотнул. Но тут же стянул валенок со своей здоровой ноги и сдернул с неё портянку. Валенок натянул обратно на ногу в шерстяном носке.
– Товарищ майор, – подал он Романову, – возьмите, обмотайте её поверх шарфика.
Майор согласно кивнул, принял портянку.
Славка, превозмогая боль в ноге, снял и с неё валенок. Размотал портянку. И вновь подал Романову.
– Товарищ майор…
– Минутку…
Майор стянул с ноги Моренова уцелевший валенок. Вылил из него воду. Снял носок и так же, как первый, отжав, сунул его Морёнову в другой карман полушубка. Стал оборачивать ногу портянкой, принятой от Потапова. Затем натянул на неё сырой валенок.
Бабенков, подрагивая, смотрел на происходящее, не в силах сойти с места, оторваться ото льда. Он понимал, благодаря чьей помощи сейчас находится здесь, на льду и кому, возможно, обязан жизнью. Ему было холодно. Вова шмыгал носом. Голову он не намочил, шапка была сухой, тёплой. Ватные штаны, которые он всегда надевал, – машина холодная, да и мало надеялся на её нормальную работу, больше, пожалуй, приходилось крутиться вокруг неё, а то и под нею, – не успели до конца промокнуть, лишь кое-где холодили, а благодаря тому, что валенки плотно надеты на ватные брюки, вода в них не набралась, и они обледенели лишь с внешней стороны.
Под полушубком ватная фуфайка, заправленная в ватные штаны, под ремень, местами промокла, холодила и, тем не менее, он сознавал, что чувствует себя комфортнее своего товарища, и подрагивал, скорее, из сочувствия к нему. Как тому сейчас холодно!.. Но сдвинуться с места и подойти к нему, принять посильное участие в его переодевании не мог. Прилип ко льду. Боль в груди притихла, осталась тяжесть и эта тяжесть, словно вода, зачерпнутая в полынье, сейчас вытекала из глаз, из носа, и он вытирал эту мокроту ладонями, кулаками, и руки у него зябли. Он втягивал их в рукава, но и в них, сырых, им тоже было холодно.
3
Во второй половине дня погода почти не изменилась. Возможно, похолодало или, быть может, так казалось, находясь на открытом месте, незащищенном от хиуса. Он протягивал по льду не слежавшийся снег, и эти лохматые кудели появлялись всюду, догоняя одна другую, прибивались к торосам, к снежным подушкам, к людям, копошащимся на льду.
На воде в полынье уже появлялась матовая корочка наледи, и белая крупа просыпалась на неё. Солнце ещё светило, но было в туманной поволоке. За каких-то двадцать-тридцать минут, прошедших с момента крушения, день, казалось, сократился на два-три часа. Савватеевская коса, что была рядом (глядя на неё из машины), за которой находилось село Ново-Советское, теперь как будто отдалилась, и представлялось, угрожающе далёкой.
Майор Романов прикинул расстояние: километра два, а то и с гаком…
– Бабенков, вы чего стоите?!. – крайне удивился Романов, увидев солдата. – Почему не бежите в село? Бегом!
– Я… Я прилиппп, товвварищ май-еор, – дрожа от холода, задёргал Бабенков ногами, которые стояли в центре заледеневшей лужи. Замёрзшие руки он отогревал дыханием и трением одной руки о другую.
Майор вскинул взгляд на Триполи.
– Триполи, помогите товарищу! Да сами смотрите, не прилипните.
Михаил подошёл к Бабенкову. Тот ёрзал на месте. Низ полушубка на нём побурел, и на подоле уже обвисла бахрома сосулек.
– Ну, Бабулка, дэржиса!
Михаил, наклоняясь, ухватился руками за правый валенок и стал с силой тянуть его, расшатывая из стороны в сторону. Бабенков, боясь упасть, обвис на плече товарища.
– Ай-яй!.. Ай-я-яй! – шептал Бабуля.
Михаил оторвал вначале правый валенок, затем левый и перенёс товарища на другое место. Поставил на снег. На прежнем месте остались темные следы от валенок с одной подошвой от пятки.
– Пришшивать бушш, – сказал Бабенков, дрожа.
– Ага, щас. Дратва только насучу. На вариги, – подал Вовке свои солдатские трехпалки.
– А ты?
– Перебьюса.
Тем временем было закончено одевание Морёнова. Потапов и Прокопенко, как из скорлупы, извлекли Юрия из полушубка, который уже задубел и прилип ко льду, перенесли парня на сухое место, поставили на ноги. Славка сбросил с себя полушубок и надел на Юрия.
Майор приказал:
– Наряд, слушай мою команду! Марш бросок до села Ново-Советское. Бегом, ма-арш! –
Лицо его было бледным, правая сторона, от виска до подбородка, изрезанна, иссечена, в крови, и на щеке зияла широкая рана. Он вновь достал из кармана галифе платочек и приложил его к щеке. Она мёрзла.
– Прокопенко, прихватите полушубок Морёнова.
Солдаты, наволновавшиеся, охваченные теперь единым желанием поскорее добраться до жилья, бежали по льду широким шагом, бежали гурьбой, стараясь не выпускать друг друга из вида. Сбоку, немного сзади, бежал майор. У всех отсутствовали автоматы. Остались в машине.
"Не беда, достанем. Главное, все живы". – Романов беспокойно поглядывал на искупавшихся.
В суете, в хлопотах возле Морёнова, боль в ноге как будто бы приутихла. Нога сгибалась и, казалось, ещё немного, и она совсем перестанет болеть. Поначалу так оно и было. Славка ходко взял с места, подхватив под руку Юрия, увлекая его за собой. Но чем дальше, тем всё острее стала чувствоваться боль, словно на месте ушиба вскрылась рана, горячая, ноющая. То ли от неё он вспотел, то ли от бега, но ему стало жарко и без полушубка. Под гимнастеркой у него был свитер, нательная рубаха и майка.
Юрий вначале не мог сдвинуться с места. Дрожь, судороги, охватили тело, сковали его. И только сила Потапова, с которой тот поволок Юрия, привела организм в движение, у него постепенно заработали суставы, мышцы. И он начал набирать темп бега, согреваться, и вскоре догнал Бабенкова.
Бабенков бежал, дырявая пятка мелькала из-под полушубка. Холодившая местами одежда теперь уже были согрета от температуры тела, и он чувствовал себя бодро. Грудь отложило, дыхание восстановилось. Но он подкашливал, прикладывая руку к груди.
– Ну, как ты, Вовочка? – спросил Юрий. – Очухался?
Бабенков повернулся, при этом, как обычно при взгляде, дернув головой, чему Морёнов улыбнулся, как доброму знаку.
Вовке хотелось сказать что-то душевное, благодарное, но как всегда красноречие нас покидает в минуты признательности, и он выдохнул с одышкой.
– В порядке, спасибо, ратан…
Какое-то время бежали вместе.
– Как ты, Юра?
– Да как? Как видишь, живой, жабры сушу, – и добавил с усмешкой: – Бегу по льду, как по горячей сковородке.
Бабенков посмотрел на его обувь, на портянку, лепешками пристывшего к ней снег и льдинок от остатков стекающей с галифе воды. Сказал ему: – Беги! – и подтолкнул.
Полушубок Морёнова, пока лежал на льду, задубел. Прокопенко нес его под рукой, как доску, и тот поскрипывал, лёд на нём похрустывал. Коля и Михаил бежали чуть сзади от Бабенкова и Морёнова, с боку.
Потапов перешёл на шаг. Отстал.
Романов остановился.
– Потапов, бегом! Не останавливаться.
– Не могу, товарищ майор. Нога разболелась, – ответил Славка, морщась и поглаживая больное колено.
– Что с ней?
– Да этот, мерин, топором по ней звезданул, обухом.
– Какой еще мерин? – не понял майор.
– Рядовой Урченко. Он держал топор на плече, а когда машина въехала в лёд, тот спрыгнул с плеча и саданул мне по ноге.
Романов от досады выругался в душе, тоже обозвав Урченко мерином. Его беспокоили бежавшие впереди, но они, слава Богу, бежали, следовательно, согревались, а этот…
Потапов был без полушубка, без шапки. На короткой стрижке уже серебрился нежным пушком иней и уши, похоже, прихватило. Солдат, видимо, не почувствовал этого.
– Ну-ка, постойте, – майор подошёл к нему и спрятал платок в карман. Сняв меховые перчатки с рук, и сунув их на борт полушубка, приложил ладони к ушам Потапова. Солдат было заупрямился, хотел вывернуться, но майор поймал в горсть уши. – Стойте, Потапов! Отломятся уши.
Левое, сильно прихваченное ухо, начало отходить и до того больно и шекотно, что не было никакой мочи сдерживать эти муки. Он, похохатывая, стонал, подергивал ногами на месте.
– Терпите, терпите, сейчас пройдёт, – успокаивал Романов.
После отогрева ушей, майор снял с себя шапку, распустил клапана и нахлобучил её солдату на голову. Его ушанка была немного шире и накрыла голову Потапова до самых бровей.
– Товарищ майор, зачем?!.
– Молчите, Потапов. – Романов расстегнул портупею, подал Потапову. – Подержите. – Затем, расстегнув полушубок, снял его. – Надевайте.
– Товарищ майор!.. – удивился ещё больше Славка, и хотел было увернуться от полушубка, упавшего ему на плечи, но боль в ноге не позволила ему этого.
– Потапов, я в кителе, в свитере и я могу бежать. Вам же, до появления подводы, идти пешком. Одевайте. Я вам приказываю!
Романову щипало морозом раны на лице, и он нервничал. Не дождавшись, когда Потапов наденет полушубок, приложив к ранам платочек, и, забрав у солдата портупею, побежал догонять ушедших вперёд солдат.
Славка, растерянно и смущенно глядя ему вслед, медленно просовывал руки в рукава полушубка. Тепло офицерского полушубка проникало, казалось, в каждую клеточку, до покалывания в уголках глаз.
Ещё издали майор крикнул:
– Рядовой Триполи! – Тот обернулся. – Останьтесь с Потаповым.
Триполи удивился, увидев майора раздетым, без шапки. Смуглое лицо солдата, лоснившееся от пота, вытянулось, и он вместо ответа: – Есть! – сказал: – Ланна. – Тряхнул головой и, оглядываясь на командира, пошёл обратно.
4
Слава Урченко торопился. Как он спешил. После пережитой катастрофы и выйдя из воды сухим, им овладело лихорадочное состояние, радость на грани эйфории. Он каждому хотел помочь, каждому чем-либо услужить, особенно перед искупавшими, вернее, пострадавшими. Ему было стыдно за свой страх, за то, как он выскакивал из машины. Это чувство теперь заставляло его суетиться, проделывать почти не контролируемые телодвижения. Что сейчас его ещё больше смущало. Наверное, поэтому был так обрадован приказу майора и с искренним желанием поспешил его выполнять.
Слава шёл, охваченный тревогой за пострадавших и благородным порывом. Получив приказание, он метнулся к берегу, где, как помнится, была конная дорога вдоль Уссури до реки Хор. По ней ездит Щукарь и летом ходят пограничники на фланг. Сам последний раз здесь прошёл осенью, ещё до снегов. Тогда ноги стоптал, казалось, по самый крестец. Полста километров, даже один раз в месяц – это уж слишком. Пущай его меряют кони. И всякий раз на боевом расчёте замирал, боясь услышать свою фамилию в списке пограничного наряда с направлением на левый фланг. И проносило. Правда, не совсем – "колуном" по заставе на три часа, или в сержантский, а то в офицерский наряд младшим наряда на час-другой его назначали. Но это – что? – ерунда. Да и нельзя его дольше использовать. У него хозяйство: лошади, коровы, поросята, те же куры, в конце концов. У Сапеля котельная, вода для хозяйственных нужд. Но это зимой, а летом-то Ванюшу можно гонять, ноги молодые, длинные. Ишь, пристроился. И без него обойдёмся.
Слава торопился, полагая, что по дороге быстрей доберётся до села, дорога срезала косу и выводила напрямую к дому Щукаря. Потому-то и попёрся прямо со льда на берег, и пропахал по сугробам добрых полкилометра. Но дороги не обнаружил, к своему разочарованию и к стыду. Не было и лыжных следов, где могли бы проходить пограничные наряды. Забыл, что зимой пограничные наряды ходят на лыжах вдоль фарватера или вдоль берега и по льду. По льду же на своей лошади ездит и Щукарь.
Всюду лежал снег и чем дальше, тем все глубже и тяжелее. Слава стал уставать. Но самое трагичное было в том, что он, кажется, слишком надолго задержался в снегах, не выполнит приказ, не выслужится, не заслужит уважении ни командира, ни товарищей. А это грозит многими неприятностями…
Чтобы совсем не заблудиться, Слава повернул на 90, поскольку знал, где село Ново-Советское, и брёл по вероятному направлению. Уже вызывали беспокойство и надвигающиеся сумерки. Солнце зашло за облака и сразу посерело, приблизило вечер. Кажется, он придёт как раз вовремя.
А сумерек, особенно ночных, Слава на границе побаивался. На первой же неделе, по прибытии из карантина на заставу, он обнаружил в себе эту слабость, и досадно, что это открытие стало достоянием всей заставы. За что Славу какое-то время звали Мушкой-Минск.
…Наряд среди ночи возвращался с короткого двенадцати киломнтолвого правого фланга на заставу. Слава шёл сзади, замыкающим. Перед глазами всё сливалось, или расплывалось в ночной мгле. Дорога временами проваливалась, и он едва успевал удерживаться на подламывающихся ногах. Встряхивался от сонливой одури. И вновь продолжал движение. Иногда натыкался на деревья, кусты, больно оцарапывался. Таким он даже пьяным себя не припомнит. И, разумеется, не мог следить за местностью.
Поскольку Урченко физически казался крепким и по годам равный "старикам", старший наряда, Валера Богомазов, поставил его сзади из соображений безопасности тыла.
А где-то впереди наряд поджидали. Когда прошёл замыкающий, из высокой травы поднялись и пошли следом. Долго ли, коротко ли за ним шли по пятам, Слава не слышал. А его движения наводили на кое-какие подозрения: не пьян ли пограничник? Проверяющий догнал замыкающего и положил ему руку на плечо. У Славы в мозгу произошло замыкание, он потерял всякое осознание реальности.
– Мушка-Минск! Мушка-Минск! Мушка-Минск!.. – лепетал солдат пароль, топоча перед какой-то тенью.
