Последняя и наиболее интересная форма полемики авантюриста и философа – это диалог созданных ими мифов. Когда в 1777 г. кавалер д’Эон превращается в кавалершу и официально признается женщиной, он/она вступает в переписку с Вольтером и получает приглашение посетить Ферней. Патриарха интересует жизнь знаменитых травести, сорок лет назад он прочел «Мемуары аббата де Шуази, переодетого женщиной»[146 - Вольтер к Берже, 22 сентября 1736 г. – Best. D1153.] и сохранил книгу в библиотеке[147 - Histoire de madame la comtesse des Barres. Bruxelles: F. Foppens, 1736 (BV 761).]. Философа заинтриговали слухи, пронесшиеся по всей Европе, вплоть до России (о д’Эоне рассуждают и «Санкт-Петербургские ведомости», и Екатерина II в своей переписке), заинтересовал образ девы-воительницы, captain Lady, посвященной в масонские тайны[148 - Дж. Кейт к Вольтеру, 15 августа 1777 – Best. D20765.]. Вольтер многократно поминает д’Эона в письмах, ждет его с нетерпением, с интересом разглядывает полученный им портрет кавалерши в виде Минервы. Свое приглашение он написал по-английски, придав ему тем самым оттенок тайны и интимности.
Кавалерша приехать не смогла, ибо после того, как она перебралась из Англии во Францию, ей пришлось, повинуясь монаршей воле, переменить несколько женских монастырей. Из одного из них, обители Дочерей Девы Марии, она и написала послание, видимо, неотправленное и неопубликованное: «Мой скромный ответ великому Вольтеру» [черновик, осень 1777][149 - Arsenal. Mss. № 9033. Fol. 312–314.].
Как полагается, кавалерша объявляет себя ученицей Вольтера, «великого учителя совершенства», апостолом «дарованного нам Бога в юдоли поэзии, прозы и скорби», несчастной гонимой. Но традиционный образ философа-стоика, героически переносящего невзгоды, превращается в образ бедной девушки, заточенной против воли в монастырь. Д’Эон как бы разыгрывает одновременно роль героини «Монахини» и ее создателя. В противовес Вольтеру кавалерша развивает свой собственный миф о неопределимом, противоречивом и переменчивом существе, мужчине и женщине одновременно, драгуне в кружевах и амазонке со шпагой. Д’Эон именно так и одевался, ибо Людовик XVI, повелев ему носить женское платье, дозволил прикреплять к нему ордена.
Этот страстный читатель и книголюб анализирует свою нынешнюю ситуацию, как если бы он был персонажем Вольтера. Он/она использует несколько литературных моделей; от волшебной сказки типа «Мудрая дева и царь» («я не имела чести прибыть к вам в Ферней по вашему зову ни пешей, ни на коне, ни в мундире, ни в платье») до ироикомической поэмы «Орлеанская девственница». Вольтер сам писал графу д’Аржанталю (5 марта 1777), что д’Эон напоминает его героиню:
Мне прислали гравированный портрет д’Эона в виде Минервы вместе с пресловутым королевским патентом, который якобы дарует ему пенсион в тысячу двести ливров и приказывает почтительно молчать, как прежде приказывали янсенистам. Неплохая будет задачка для историков. Какая-нибудь Академия надписей докажет, что документ самый что ни на есть подлинный. Д’Эон превратится в орлеанскую девственницу, избежавшую костра[150 - Best. D20594.].
Соединяя саморекламу и розыгрыш, кавалер-девица строит свою жизнь по законам травестийного жанра. Новоявленный Гермафродит не останавливается перед кощунством, давая уроки христианской веры. Дела низки, штиль высок, библейская и античная мифология служат для описания ситуаций, достойных «Фобласа». Играя словами, д’Эон соединяет военную и религиозную лексику. Живописуя «обращение дурного драгуна (или дракона) в добрую девицу» (la belle conversion du mauvais dragon en bonne fille), он уверяет, что «Бог войны превратился в Бога мира и милосердия для Женевьевы Марии д’Эон, как для Марии Магдалины и Марии Египетской. Господь посетил меня и тронул мое сердце, и потому все мои нынешние дела превозносят милость и славу Господню». Подражая Вольтеру, он хочет быть одновременно серьезным и едким.
Д’Эон и Вольтер встретятся в Париже 13 мая 1778 г., уже незадолго до смерти патриарха. По свидетельству Башомона, слуги потом выстроились в два ряда с факелами, чтобы получше рассмотреть посетительницу[151 - [Bachaumont L.?P. de]. Mеmoires secrets. T. XI. P. 148.]. Кавалерша осталась недовольной кратким и холодным приемом и не нашла ничего лучшего, как сочинить эпиграмму на больного старика[152 - Pinseau P. L’ Еtrange destinеe du chevalier d’Еon, 1728–1810, 2
еd. Paris: Clavreuil, 1945.]. Вольтер о визите д’Эона в переписке не упоминает.
После кончины философа д’Эон решит представить его своим биографом и защитником. В наброске мемуаров «Преамбула к истории жизни кавалерши д’Эон» (переписано 3 марта 1806 г.) он пишет:
Вот истинное движение души, оправдывающее меня: оно стоит того прекрасного сочинения, которое Вольтер в сердечном порыве начал писать в мою защиту <в 1778>, но поскольку я того не домогалась, то не буду передавать <здесь> всех похвальных слов его на мой счет[153 - BL. Mss. 29, 994. Fol. 40–41. В угловых скобках дается зачеркнутый в рукописи текст.].
Степан Заннович также строил жизнь в соответствии с легендой, а легенду – по литературным образцам. В своих сочинениях он множил собственные литературные портреты, описывал жизнь тех, за кого себя выдавал, тех, к чьим потомкам себя причислял. Чтобы придать солидности легенде, он написал историю короля Албании Скандерберга, предка принца Кастриотто (как он себя именовал), а в одном из эпизодов не удержался – вывел персонажа под фамилией Заннович, противника монарха[154 - Le Grand Castriotto d’Albanie. Francfort: J. J. Kesler, 1772.]. Автор раздвоился – так художник Возрождения рисует себя в уголке заказанной ему картины.
Раздвоение личности началось с февраля 1774 г., когда Степан Заннович напечатал в «Энциклопедической газете» (Giornale Enciclopedico), выходившей в Венеции, известие о собственной смерти, наступившей в Колорно 2 февраля. Другой авантюрист, граф Томмазо Медини, переводчик «Генриады» Вольтера, писал Казанове, что с кончиной сего поэта Парнас не много потерял[155 - Т. Медини к Казанове, Мюнхен, 18 июня 1774 г. (сообщено Г. Вацлавиком).]. Степан Заннович исчез, чтобы принять участие в финансовой афере, задуманной его братом Премиславом, и выманить деньги у голландских купцов. Но он воспользовался этой возможностью, чтобы воздвигнуть себе, юному поэту и философу, нерукотворный памятник. Во «Всеобщей газете» (Gazzetta universale) от 19 февраля 1774 г. он опубликовал свое посмертное письмо к Вольтеру, которое через месяц, 30 марта, будет напечатано по-немецки в Готе (Gothaische gelehrte Zeitungen) вместе с примечанием, прославляющим юного гения, далматинского графа, удостоенного дружбы величайших умов Европы и перед смертью отказавшегося от прежнего вольнодумства[156 - Я благодарю голландского исследователя Жана де Боя, сообщившего мне об этой публикации, а также директора Библиотеки в Готе и директора Немецкого исторического института Юргена Фосса, приславших мне ксерокопию газеты.].
В октябре 1773 г. Заннович послал Вольтеру сборник своих сочинений, изданный в Париже по-итальянски. Философ сохранил их в своей библиотеке[157 - Ореrе diverse. Paris, 1773 – BV3864.] и ответил благодарственным письмом[158 - 28 октября 1773 г. – Best. D18602.]. Завязалась переписка (подробности ее изложены в упоминавшейся выше статье Франко Вентури), но Заннович был вынужден эффектно поставить финальную точку.
Итак, в посмертном письме от 3 февраля 1774 г. (напомним, что «умер» он 2 февраля) Заннович утверждает, что Вольтер благословил юного собрата и просил его продолжать свои «Далматинские письма» (нет сведений, писал ли он их в действительности). Но граф Заннович оказался человеком сентиментальным, едва ли не в духе персонажей Руссо, и сердце его не выдержало приступа глубокой меланхолии. Переписка с Вольтером, уверяет Степан, навлекла на него беду, разрушила здоровье и свела в могилу (соперничество поэтов превращается в мифологический бой отца с сыном). Но смерть, продолжает он, всего лишь переход на высшую ступень, прорыв к истине, и надо радоваться избавлению от телесной оболочки. Посмертный удел философа завидней жизни короля (еще один «топос», теперь типично вольтеровский). Из другого мира он может давать советы патриарху. «Если мне суждено умереть, я старше всех на земле», – пишет он[159 - Тот же мотив спора о старшинстве возникает и в беседе Казановы с Вольтером: «…нынче, встретившись с вами, мне кажется, что я родился только вчера» (ИМЖ, 459).]. (В иерархии гонимых пророков у покойника авторитет выше, чем у сосланного или арестованного.) Заннович надеется обратить Вольтера на путь истинный: как прочие авантюристы, он дает образцово скучные советы, хвалит величие и милосердие Господа и «умирает» правоверным католиком[160 - Принц де Линь утверждает, что Казанова сказал перед кончиной: «Я жил философом, а умираю христианином». См. Приложения. С. 402–403.].
Пять лет спустя Степан Заннович, превратившийся в принца Кастриотто Албанского, испробует роль вольтеровского персонажа. В свою книгу «Поэзия и философия одного турка» (1779) он включил «Портрет автора, принадлежащий г-ну де Вольтеру», который сам и сочинил, дабы посмертным трудом своего давнего корреспондента не обременять. Открывает сборник цитата из 26?й главы «Кандида» – тем самым принц Кастриотто отождествляется с собравшимися на обед королями в изгнании[161 - La poеsie et la philosophie d’un turc… Avec un portrait caractеristique de l’auteur par M. de Voltaire… Amsterdam, 1779.].
«Пляска смерти» продолжается – 3 марта того же 1779 г. немецкие газеты (Gazette de Worms) печатают известие о кончине Кастриотто. Но писать Степан не перестает: в 1782 г. он обращается к жанру диалога мертвых, помещая в ад живых людей. Во «Фрагменте из новой главы „Хромого беса“, присланной с того света г-ном Лесажем» он под именем Варта беседует с наследным принцем прусским Фридрихом Вильгельмом, великим князем Павлом Петровичем и графом Михаилом Огинским, претендентом на польский трон. Автор снисходительно дает советы будущим правителям и свысока третирует аббата Рейналя, который якобы «причисляет его к тем редким людям, которые достойны именоваться гениями»[162 - Cuvres choisies du prince Castriotto d’Albanie […] le fragment d’un nouveau chapitre du Diable boiteux, envoyе de l’autre monde par M. Le Sage, o? se trouve un dialogue entre le comte de Ruppen, le comte du Nord, le comte de Slonim et Warta. S. l., 1782.].
В те же самые 1780?е гг. Калиостро превращает диалог мертвых в подлинный спектакль. Он организует ужины, на которых присутствуют духи умерших философов: д’Аламбера, Дидро и Вольтера. Авантюрист, профессиональный соблазнитель, он вечно возвращается к своему излюбленному мифу о Дон Жуане и Каменном госте.
Тайна и общественное мнение
Прежняя государственная власть держалась на тайне. Действительный тайный советник так назывался именно потому, что был допущен к святая святых – к принятию решений (русская административная лексика следовала немецкому образцу). Управление страной основывалось не на законе, а на системе правил и на воле государя; столь же неисповедимой и непреложной, как воля Господня. Любая авторитарная система предполагает анонимность и секретность. Французская теория государства основывалась на том, что власть взяла на себя роль Провидения, и потому отдельному человеку думать и решать не только бесполезно, но и вредно.
В XVIII в. первым делом рушится этикет: если придворные времен Людовика XIV напоминали безмолвные автоматы, то при Людовике XVI они позволяли себе говорить в присутствии короля. Тиранство Павла I, его борьба с «республиканскими» нарядами, с круглыми шляпами – это борьба за послушание, ибо он прекрасно понимал, что разрушение государства начинается с попрания этикета.
В эпоху Просвещения монарх постепенно теряет свой сакральный ореол. Французские короли исцеляли наложением рук, подобные церемонии предусматривал этикет – Людовик XVI справлялся с этим из рук вон плохо. Позднее Наполеон вернет себе эту магическую прерогативу, и художники будут рисовать Бонапарта при посещении чумного госпиталя. Король символизировал мощь нации, символически обеспечивал плодородие страны, но если любвеобильный Людовик XV Возлюбленный превратил Францию в свой гарем, то бессилие Людовика XVI обсуждала вся Европа. С королем произошло самое страшное: он стал посмешищем, превратился в наиболее презираемую фигуру – комического рогоносца. Казнив Людовика XVI, Революция спасла его репутацию, увенчав мученическим венцом. Памфлетисты изощрялись, описывая распутство Марии-Антуанетты, давая ей в любовники королевских братьев, придворных. Скандал с «ожерельем королевы» свидетельствовал: кардинал де Роган, духовный пастырь, возмечтал купить за бриллианты любовь государыни – значит, это возможно.
Сакральная сила переходила к другим. Дар исцелять – к чудотворцам. Сен-Жермен, Казанова, Калиостро или Месмер – лишь самые известные целители; рассказы и слухи о врачевателях постоянно возникают в газетах, литературных корреспонденциях и письмах, в частности Гримма. Екатерина II весьма проницательно описала их в комедии «Шаман сибирский» (1786).
Второй атрибут, тайна, переходит к великим авантюристам и великим мистикам (дон Мартинес Паскуалис, Сен-Мартен). К ним обращаются как к апостолам истинной веры, просят раскрыть высшую мудрость, указать верный путь. Во Франции масонство приобретает массовый характер во второй половине века, некоторые списки лож напоминают списки членов профсоюза: так, в 1787 г. двадцатилетние инженеры департамента мостов и дорог поголовно вступают в парижскую ложу Урания[163 - ЦХИДК. Ф. 113. Оп. 1. Ед. хр. 106.]. Большинство руководителей первой российской страховой компании посещают петербургские ложи Урания и Скромность (1775–1780), причем все они иностранцы, немцы и французы[164 - Bakounine Т. Rеpertoire biographique des francs-ma?ons russes (XVIII
et XIX
si?cles). Paris: Institut d’еtudes slaves, 1967.]. Но уже с 1760?х гг., особенно на юге Франции, часть масонов испытывает сильное воздействие мистиков, влияние Учителя нарушает иерархическую масонскую структуру, противоречит власти Великой ложи Франции. В 1785 г., незадолго до скандала с «ожерельем королевы», конгресс филалетов, претендовавший на объединение не только французских, но и немецких масонов во имя поиска мистического знания, посылал своих депутатов к Калиостро, обращался в основанную им в Лионе материнскую ложу египетского ритуала, но Великий Копт сперва согласился посвятить избранных, а потом отказал, видимо желая подчинить себе все масонство[165 - ЦХИДК. Ф. 118. Oп. 1. Ед. хр. 151; Porset Ch. Les Philal?tes et les convents de Paris: une politique de la folie. Paris: H. Champion, 1996.].
В эпоху Просвещения философы приравниваются к королям (наиболее отчетливо это видно на примере Вольтера), поэты начинают восприниматься как пророки, культ великих людей подменяет собой религию[166 - Bеnichou P. Le Sacre de l’еcrivain. 1750–1830. Paris: J. Corti, 1973.]. Так, в 1787 г. граф Грабянко основал в Авиньоне мистическую ложу «Божий народ», провозгласил себя царем Нового Израиля и возвел масонский храм. Маркиза де Виллет ежедневно воскуряла фимиам перед бюстом Вольтера. После смерти философа супруги де Виллет превратили его комнату в Фернее в место поминовения, куда поместили его сердце, портреты близких ему людей.
С другой стороны, сами монархи примеряют маску философов. Конечно, Фридрих II не был «гражданином на троне», как писал Вольтер в 1739 г. в посвящении «Генриады», но он вполне последовательно разыгрывал роль философа, поэта и солдата, заменив двор несколькими адъютантами, советниками и писателями, роскошь – спартанским обиходом, этикет – армейской дисциплиной. Разумеется, его простота и доступность были сродни любезности и обходительности Екатерины II, такой же формой жесткого авторитарного правления. Подобный стиль подходил лишь этим великим государям и великим психологам. Они обретали прозвание бессмертных и божественных во многом благодаря своим человеческим слабостям, тому, что действовали наперекор рутинным требованиям, сопряженным с их саном (так ранее поступал Петр I). В противном случае век Просвещения, по известной формуле, ограничивал самодержавную власть удавкой и гильотиной.
Но, разумеется, не только ими. Создаваемое философами и разносимое щеголями общественное мнение все активнее осознает себя как реальная новая сила, противостоящая государственной власти, основанной на тайне. Обсуждение начинается с литературы, театра, живописи, а кончается политикой. Критики создают и ниспровергают авторитеты; возникает та самая информационная среда, где циркулируют оценки и идеи, от кафе, салона и театра до парламента. Полемика об итальянской и французской комедии, об итальянской и французской опере («война буффонов») делит общество на непримиримые партии. В некоторых случаях, напротив, театр служит для выражения политических симпатий: по свидетельству Казановы, в 1766 г. в Варшаве сторонники и противники России поддерживали двух соперничающих между собой итальянских актрис.
Под влиянием буржуазных норм поведения тайной становится семейная жизнь, а публичный человек, щеголь и философ, оказывается у всех на виду. Обсуждать – значит влиять и отчасти контролировать. Подобно художественным произведениям, законы и указы проверяются на разумность, соотносятся с традицией, с естественным правом, а не только с волей государя[167 - Habermas J. L’ Espace publique. Archеologie de la publicitе comme dimension constitutive de la sociеtе bourgeoise. Trad. de l’allemand. Paris: Payot, 1978.].
Глас народа – глас Божий, и потому общественное мнение выше монарха. Само это понятие возникает в середине XVIII в., во многом под влиянием Руссо. Оно описывается как поток (как позднее будет рисоваться Революция), как всепобеждающая сила («и вот на чем вертится мир»), все тайное делающая явным. Но общественное мнение, утверждают просветители, в частности Кондорсе, надо формировать и воспитывать, им нужно управлять, оно должно следовать мнению философов, а не толпы. Публика – это разумные и образованные люди, а не темная переменчивая толпа[168 - Ozouf M. Le concept de l’opinion publique au XVIII
si?cle.]. И мы опять возвращаемся к идее союза элит. «Одобрение д’Аламбера или Дидро мы ставили выше милости принца», – писал граф де Сегюр о своем поколении[169 - Sеgur L.?Ph. de. Mеmoires, souvenirs et anecdotes / еd. F. Barri?re. Paris: Firmin Didot, 1859. Т. 1. Р. 97.]. В свою очередь, государство стремилось управлять общественным мнением, перекупать литераторов, ставить их себе на службу (аббат Сюар, Морелле, Бриссо, Мирабо и др.). Н. Новиков, недолюбливавший французских философов, напечатал в «Живописце» перевод из книги Фридриха II «Утренние размышления королевские», где утверждалось, что писатели —
люди нужные для государя, который хочет царствовать самодержавно и притом любить свою славу. Они раздают чести, и без них не можно приобресть никакого твердого прославления. И так надлежит их ласкать по необходимости, а награждать по политике […] А чтобы иметь несколько в сем труде легкости, то я содержу при моем дворе некоторое число их блистающих разумов […] Среди наивеличайших моих несчастий никогда не упускал я платить исправно ежегодные награждения ученым людям (1772, ч. II).
Авантюрист испытывает к королю те же чувства любви-ненависти и соперничества, что и к философу. Основные этапы и логика их отношений почти полностью совпадают: поиск идеала, мэтра, Отца – письмо, переписка – предложение услуг взамен на «жалованную грамоту», дарующую место в государстве или Республике Словесности – личная встреча – отказ, разрыв – нападки на кумира. Письмо авантюриста монарху можно рассматривать как вполне устойчивую литературную форму[170 - Подробнее см. нашу работу: Stroev A. Aventuriers et petits-ma?tres, philosophes et monarques // Lez Valenciennes. № 18. 1995. P. 83–96.]. Мы видели, что в письмах к философам и в критике их искатели приключений повторяются. Здесь происходит то же самое, тем более что авантюристы, как правило, пишут монархам то, что, по их мнению, те хотят услышать, и получается это добродетельно скучно. Как утверждал принц де Линь, Казанова – истинный философ, но только не в своих философских сочинениях.
Открывает письмо лесть императрице или королю, затем следуют похвалы себе и изложение проекта. Если их несколько, то начинают с простого, чтобы потом предложить нечто глобальное. В подтверждение литературных талантов преподносится книга, врачебных – прилагаются афишки. В заключение просятся на службу или намекают на временные трудности.
Весьма характерно с этой точки зрения письмо, которое 1 января 1760 г. отправил из Амстердама императрице Елизавете Петровне уже знакомый нам «швейцарский дворянин, по крови москвитянин». Написано оно по-французски с грубыми ошибками, но непохоже, чтобы автор его был русским. «Золтыкоф Альтенклинген» предложил услуги некоего опытного мыловара, который мог бы открыть фабрики в России (аналогичный проект Казанова представил в Польше в 1765 или 1766 г.[171 - Projet pour еtablir une fabrique de savon ? Varsovie // HMV, 11, 1186–1188.]), а заодно самолично взялся исцелить все болезни с помощью тайного знания и алхимии (императрица часто хворала, жить ей оставалось два года). В заключение он обещал открыть секрет, как увеличить доходы государства на десять миллионов, не взяв с подданных ни гроша. Печатные афишки на голландском расхваливали чудодейственное искусство лекаря «Соллхофа», практиковавшего год в Роттердаме, его магические «арканы», добытые упорными штудиями и далекими путешествиями. Трудно сказать, что за проект хотел подать «Золтыкоф»: если это не лотерея, на манер тех, что организовывал Казанова (что представляется наиболее вероятным), то, верно, изготовление золота, которым промышляли и венецианец, и граф Сен-Жермен. Оба великих авантюриста и соперника именно в это время приехали в Голландию с тайными миссиями; напомним, что Сен-Жермен также называл себя Салтыковым, также лечил от всех болезней. Стиль его писем и прожектов 1759–1760 гг., адресованных датскому королю[172 - Париж, 24 декабря 1759. Сен-Жермен предлагает, среди прочего, соорудить непотопляемый быстроходный корабль без парусов и безоткатное скорострельное орудие, которыми сможет управлять один человек. – Langeveld L. A. Der Graf von Saint-Germain. P. 291–292. См. Приложения. С. 402–403.] и маркизе де Помпадур, весьма напоминает послание к Елизавете Петровне, хотя почерк отличен: жанр авантюрного поведения диктует эпистолярную форму. Но императрица письмо не прочла: хотя послание перевели для нее на русский язык, министры в конце концов решили, что оно не заслуживает Высочайшего внимания[173 - АВПРИ. Ф. 14. Оп. 1. Ед. хр. Z 36. Я благодарю голландского ученого Жана де Боя за советы и помощь при анализе этого письма. См. Приложения. С. 387–389.].
Аналогично действовал С. Заннович. В отличие от Вольтера Екатерина II не ответила ни на льстивые письма, которые он ей послал из Варшавы и Дрездена в 1775 г., прося вспомоществования и надеясь получить приглашение приехать[174 - АВПРИ. Ф. 14. Оп. 14 Z. Ед. хр. 1. См. Приложения. С. 404–407.], ни на сочинения в прозе и стихах, где он ее восхвалял («Ода» была опубликована в его «Турецких письмах», 1777). В 1783 г., когда его братья Премислав-Марко и Ганнибал Занновичи были арестованы в России как фальшивомонетчики, Степан Заннович опубликовал трактат «Коран наследных принцев», где назвал императрицу «жестокой и непристойной Семирамидой» и обвинил в убийстве мужа (то есть себя самого, ибо наш герой выдавал себя за черногорца Степана Малого, самозваного Петра III)[175 - Stiepan-Annibale d’Albanie ? Frеdеric-Guillaume de Prusse. Еp?tre pathеtique, philosophique, historique etc. ou l’Alcoran des princes destinеs au tr?ne. Saint-Pеtersbourg: Imprimerie de l’Acadеmie impеriale, 1783. Выходные данные книги (Санкт-Петербург, Типография Академии наук) – безусловно вымышленные.]. Анж Гудар, напротив, начал с нападок, а кончил хвалой, но примерно с тем же результатом. Его «Мемуары для истории Петра III» (1763) так разгневали императрицу, что она повелела канцлеру графу Воронцову приказать послам отыскать автора, добиться его наказания, конфисковать тираж и не допустить ввоза книги в Россию. Все переменилось, когда в июле 1771 г. граф Петр Александрович Бутурлин получил Сару Гудар за 500 фунтов стерлингов, ездил с ней по Италии, представил ее в Ливорно графу Алексею Орлову, командовавшему русским флотом во время войны с турками. Орлов стал любовником Сары либо в том же 1771 г., либо летом 1773 г.[176 - Mars F. L. Ange Goudar, cet inconnu // Casanova Gleanings. 1966. Vol. IX.]
Анж Гудар написал «Похвальное слово Екатерине II» (1771) и «Рассуждения о причинах былой слабости Российской империи и ее новой мощи» (1772)[177 - Goudar A. Mеmoires pour servir ? l’histoire de Pierre III. Francfort et Leipzig, 1763; L’ Еloge de Catherine seconde, impеratrice des Russes, 1771; Considеrations sur les causes de l’ancienne faiblesse de l’empire de Russie et de sa nouvelle puissance. Amsterdam, 1772.]. Сочинитель, видимо, подготавливал почву для поездки в Россию, но Орловы вышли из фавора, и план остался неосуществленным. Все же его трактат об установлении всеобщего мира в Европе (1757) был напечатан в России в 1789 г., во время следующей русско-турецкой войны, и, что примечательно, переведен он был непосредственно в военном лагере[178 - Мир Европы не может иначе возстановиться, как только по продолжительном перемирии или Проект Всеобщего замирения сопряженного купно с отложением на дватцать лет между всеми политическими державами. Переведено с французского языка в стане под Очаковым в 1788 г. […] СПб., 1789.]. Итак, подобно философам, монархи в лучшем случае не замечают или высмеивают авантюриста, в худшем – высылают.
Глава 2
ЛИТЕРАТУРНОЕ ПРОСТРАНСТВО ПРОСВЕЩЕНИЯ
Книги в романах и судьбе авантюристов
Поскольку авантюрист стремится превратить свою жизнь в произведение искусства, сопоставительный анализ романной и биографической топики показывает, как жизнь и вымысел подражают друг другу и взаимодополняют друг друга.
Мотив книги представляет собой пучок значений. Чтобы вычленить топос, повторяющийся повествовательный элемент, следует учитывать, что место эпизода в нарративной схеме меняет его семантику. Упоминание книги в начале, середине или конце повествования может привести к разным, даже противоположным последствиям. Добавим также, что другие топосы, в первую очередь те, что развивают тему театра, могут играть в интриге ту же роль, что и чтение.
В начале повествования книга обычно связана с мотивом ученичества. Она вводит в общество, служит путеводителем, учебником жизни, рекомендательным письмом, превращается в фолиант чернокнижника. Чтение предваряет или заменяет сексуальную, социальную и литературную инициацию. На следующем этапе книга и библиотека начинают конкурировать с действительностью и подменяют ее воображаемым миром. В итоге чтение и сочинительство вытесняют активную деятельность, любовь.
«Вселенная – это книга, из которой прочитана одна лишь первая страница, если видел только свою страну. Перелистал я их немало, но почти все нашел одинаково скверными», – заявляет Фужере де Монброн в первых строках романа «Космополит» (1750)[179 - Fougeret de Monbron. Le Cosmopolite ou le Citoyen du Monde. Londres, 1753. P. 3.]. Та же устойчивая метафора появляется в беседе Вольтера с Казановой: «Осмелюсь спросить, какой род литературы вы избрали? – Никакой, но время терпит. Пока я вволю читаю и не без удовольствия изучаю людей, путешествуя. – Это недурной способ узнать их, но книга слишком обширна» (ИМЖ, 459)[180 - Именно этим простеньким вопросом философ поставил на место венецианца, претендовавшего на роль младшего собрата, чем и раздражил его.]. Напомним, что, по легенде, первый розенкрейцер перевел с арабского на латинский Librum mundi, «Книгу мира». В соответствии с мистической традицией весь мир, живая и неживая природа, – письмена Бога, которые можно и нужно прочитать. Все книги суть одна-единственная[181 - La Bible des Rose-Croix / еd. В. Gorceix. Paris: PUF, 1970. Ср. трансформацию этих идей в творчестве X. Л. Борхеса.].
Путешествия, занимающие столь большое место в жизни авантюристов и в романах Просвещения, – всего лишь один из способов интерпретировать знаки, начертанные в великой Книге бытия. Юноша или девушка должны прежде всего узнать язык светского обхождения и любви, пересечь не географическую, а символическую границу.
При этом необходимо различать два типа книг: романы даруют наслаждение, ученые сочинения обеспечивают положение в обществе. Первые возникают на начальном этапе, вторые программируют развитие действия и развязку.
Во французской прозе XVIII в. юноша прибегает к романам, дабы понять свои чувства, проанализировать поведение. «Я прочел несколько романов и счел себя влюбленным», – заявляет герой «Исповеди графа де***» Шарля Пино Дюкло[182 - Duclos Сh. Les Confessions du comte de*** / еd. L. Versini. Paris: Desjonqu?res, 1992. P. 30.]. Ему вторит герой «Заблуждений сердца и ума» (1736) Кребийона-сына:
В полном смятении вернулся я домой, уже не сомневаясь, что я влюблен по-настоящему, тем более что страсть эта возникла в моем сердце внезапно, точно гром среди ясного неба, а во всех романах пишут, что это первый признак большой любви[183 - Кребийон-сын. Заблуждения сердца и ума. М.: Наука, 1974. С. 46 (пер. А. А. Поляк и Н. А. Поляк).].
К литературе обращается он за советом:
На память мне пришли все описанные в романе предлоги, какими можно пользоваться, чтобы вступить в разговор с возлюбленной; к моему удивлению, ни один из них не подходил…[184 - Там же. С. 72.]
В сказочной повести Шеврие «Биби» (1745) воспоминание о прочитанных романах помогает добиться благосклонности королевы. В сказочном романе Ла Морльера «Ангола» (1746) принц во время свидания с феей тут же проделывает все, о чем читает в романе.
Посмотрим, – сказала фея, открывая книжицу, – быть может, мы найдем здесь какие-нибудь ситуации или советы, которыми вы могли бы воспользоваться. […] «Но он был ненасытен, и грудь возлюбленной открылась порывам его страсти», – продолжил чтение принц и тотчас, верный образцу, он устремился к фее, распростер объятья, прильнул губами к ее белоснежной груди и покрыл ее жгучими ласками[185 - La Morliere Ch. Angola. Paris: Desjonqueres, 1991. P. 92, 99.].
Книга играет роль наставника в «науке страсти нежной», устойчивого персонажа галантной литературы. Чтение возбуждает героев, а тем паче героинь, предвосхищает любовную сцену, обычно первую из длинной серии («Софа» Кребийона-сына, 1737, опубл. 1742). Отметим, что в этом эпизоде появляется еще один характерный мотив, лицемерие: роман прячется под обложкой благочестивого сочинения. Подобный топос святотатства возникает в жизнеописании Степана Занновича, сочиненном его поклонником и разоблачителем бароном Клоцем: принц, провозгласивший себя патриархом черногорцев, якобы читал во время службы испанский плутовской роман вместо молитвенника и соблазнил в углу храма юную молочницу[186 - Cloots J.?B. de. VCux d’un gallophile. Amsterdam, 1786. P. 186, 232.].
Роман становится расхожей метафорой для обозначения любовного действа: «Я начал роман издалека, дабы оттянуть, как мог, развязку» (Р. М. Лезюир, «Удачливый философ», 1787)[187 - Lesuire R. M. Le Philosophe parvenu. Londres; Paris, 1787. T. 1. P. 141.]. Сочинители нередко заменяют описание эротической сцены отсылкой к Кребийону, создавшему жанровый канон («Поелику решено, что один автор „Софы“ может рисовать наслаждения…»[188 - Chevrier F. Bibi. [Paris], 1745. P. 50–51.]). Для маркирования галантной ситуации достаточно упомянуть «литературную» мебель – софу или канапе: «Он вспомнил, что во всех читанных им романах авторы, по старой привычке, приносят в жертву добродетель на софе…»[189 - Ibid. P. 17–18.]; «Какое заразительное канапе, только приблизишься, сразу воспламенишься», «Не это ли канапе было свидетелем вашей доблести?»[190 - Godar d’Aucourt Cl. Themidor ou mon Histoire et celle de ma maitresse (1745). Paris: Offenstadt, 1907.]
Упоминание романа предвещает эротическую инициацию. Творение само может соблазнить юную девушку, свою читательницу, как подчеркивают предисловия к «Нескромным сокровищам» (1748) Дидро:
Зима, воспользуйтесь удобной минутой […] известно, что «Софа», «Танзаи» и «Исповедь графа де ***» уже были под вашим изголовьем […] берите, читайте, читайте все[191 - Дидро Д. Собрание сочинений. Т. 4. M.; Л.: Academia, 1937. С. 187 (пер. Е. Б. и Н. И. Соболевских).], —
и к «Новой Элоизе» (1761) Руссо:
Целомудренная девица романов не читает […] И если вопреки заглавию девушка осмелится прочесть хотя бы страницу – значит, она создание погибшее; пусть только она не приписывает свою гибель этой книге – зло свершилось раньше. Но раз она начала чтение, пусть уж прочтет до конца – терять ей нечего[192 - Руссо Ж.-Ж. Избранные сочинения. Т. 2. М.: ГИХЛ, 1961. С. 10 (пер. А. Худадовой).].
Сходные мотивы – юноша, анализирующий свои чувства, девушка, узнающая психологию из романов, – появляются в начале «Истории моей жизни» Казановы при рассказе о его первом любовном опыте:
Эта девушка казалась мне удивительней всех, о ком рассказывали в романах чудеса. […] Но в какой школе изучила она сердце человеческое? Читая романы. Быть может, чтение многих из них погубило уйму девиц, но бесспорно, что чтение хороших научило их любезности и следованию общественным добродетелям (HMV, I, 43).
После галантной инициации персонаж принят в общество. Теперь он с полным правом может выступать в роли знатока литературы и критиковать романы. Ученый диспут, описание библиотеки, обсуждение книжных новинок перебивают любовные эпизоды: «Разговор зашел о чтении – прибежище усталого мужчины и женщины, бросившей злословить» («Темидор, или История моя и моей любовницы» Годара д’Окура, 1745)[193 - Godar d’Aucourt. Themidor. P. 10.]. Создается топос салонной беседы о литературе, где у каждого персонажа – остроумной дамы, аббата, щеголя, рассудительного дворянина – определены роли и художественные пристрастия («Штопальщица Марго» Фужере де Монброна, 1749; «Хорошенькая женщина» Н. Т. Барта, 1769).
Литературные персонажи вступают в полемику о развитии романного жанра. Жанетта, героиня «Удачливой крестьянки» (1735) шевалье де Муи читает «Жизнь Марианны» Мариво и сопоставляет себя с ней. Заглавные героини «Штопальщицы Марго» и «Новой Марго» Уэрна де ла Мота (1763) также подыскивают себе литературный образец для написания мемуаров. Персонажи романа Муи «Париж, или Модный ментор» (1735) обсуждают по горячим следам сравнительные достоинства «Удачливой крестьянки» и «Удачливого крестьянина». Дидро («Нескромные сокровища»), Ла Морльер («Ангола») и Шеврие («Биби») разворачивают целую литературную панораму, их герои осматривают библиотеки. Подобно своим персонажам, вступающим в жизнь, галантная сказочная повесть ищет и определяет свое место в мире словесности, а конкретное произведение вписывается в предшествующую традицию (один из устойчивых мотивов экспозиции – похвала Кребийону и порицание толпы подражателей). Герой может слиться с собранной им библиотекой, как в романе «Библиотека щеголей, или Мемуары для истории хорошего тона и исключительно хорошего общества» Ф. Ш. Годе (1762) аббат де Пупонвиль комически описывается через его книги: «Парикмахерская энциклопедия» с добавлением двух тетрадок ежедневно; «Женский ум», все страницы чистые; «Искусство выглядеть представительно без денег», сочинение гасконца, обладателя двух миллионов чистыми долгами; «Наставление, как плевать, кашлять, сморкаться, нюхать табак, чихать и утирать всем нос»; «Трактат об осаде и обороне альковов, написанный рукой мастера, с планами и иллюстрациями, необходимыми для уяснения содержания»; «Разбор вопроса: „должны ли еще женщины рожать детей?“, написанный Жан-Жаком Руссо, женевским гражданином», и пр.[194 - Gaudet F. Сh. Biblioth?que de spetits-ma?tres, ou Mеmoires pour servir ? l’histoire du bon ton et de l’extr?mement bonne compagnie. Au Palais-Royal, chez la petite Lolo, marchande de galanterie, ? la Frivolitе, 1762. Подобный прием использует и Новиков в своих сатирических журналах.]
Авантюрист пользуется репутацией эрудита, который помнит наизусть целые книги, его называют «ходячей библиотекой» (Казанова, С. Заннович[195 - Cloots J.-В. de. Voeux d’un gallophile. Р. 172, 184.]). Сочинительство для него – способ самоутвердиться, создать и упрочить репутацию философа. Книги играют роль рекомендательных писем и верительных грамот: они пишутся для вручения, дарения, подношения. Посвящение знатному покровителю, список подписчиков (то есть состоятельных знакомых автора), фронтиспис с гравированным портретом, титульный лист, превозносящий автора и его сочинение, нередко более важны, чем сам текст. Так, Степан Заннович мог всегда предъявить книгу вместо паспорта – вот он я, принц Кастриотто Албанский, наперсник Фридриха Вильгельма. Или он объявлял о выходе так и не написанных им книг. Посредством каббалистических сочинений авантюристы подчиняют доверчивых, превращая в золото их надежды на скорое обогащение. Книга разоряет, вводит в соблазн, превращаясь в оракула или лотерею.
Литературные персонажи, взрослея, оставляют романы; авантюристы переходят от любовных историй к ученым трудам. Чтение из удовольствия превращается в работу. Читают, чтобы писать. Искатель приключений, желающий слыть литератором, законодателем, философом, экономистом, историком и т. д., производит огромное множество текстов.
Мы подошли к третьей, заключительной фазе повествования. На предыдущем этапе еще можно было спастись, обмануть судьбу. Решив стать адвокатом, юный маркиз д’Аржанс меняет книги: «Романы, занимательные истории – все было изгнано из моего кабинета.
Локк сменил г-жу де Вилледье, Гассенди и Роо – „Клелию“ и „Астрею“»[196 - Argens de Boyer J. В. d’. Mеmoires de monsieur le marquis d’Argens (1735). Paris: Desjonqu?res, 1993. P. 95. Жак Poo (Jacques Rohault, 1620–1675) – последователь Декарта, автор «Трактата о физике» и «Беседы о философии».]. Но вскоре любовное приключение в театре пробуждает в нем отвращение к книгам, и он оставляет удачно начатую карьеру. Напротив, в конце «Анголы» Ла Морльера вместо возбуждающих романов появляется талисман, составленный из скучнейших книг, который навевает на героя сон и лишает его мужской силы.
Став в конце жизни осведомителем инквизиции, Казанова доносит именно на те книги, что составляли утеху его молодости. Но еще раньше, с того момента, как венецианец почувствовал, что прошел середину земного пути и началось умирание, книги появляются во все большем числе, библиотеки заменяют прежние гаремы:
Не имея довольно денег, дабы помериться силами с игроками или доставить себе приятное знакомство с актеркой из французского или итальянского театра, я воспылал интересом к библиотеке монсеньора Залусского, епископа Киевского (ИМЖ, 600).
Библиотека превращается в убежище, среди книг время останавливается:
Жил я в совершеннейшем покое, не помышляя ни о прошлом, ни о будущем, труды помогали забыть, что существует настоящее (ИМЖ, 516).
В 1764 г. Казанова проводит в библиотеке Вольфенбюттеля неделю кряду, никуда не выходя. В 1757 г. барон де Билиштейн пять месяцев в уединении глотает книги, сочиняя «Французского Вегеция» (1762)[197 - Andreu de Bilistein Ch. Institutions militaires de la France ou le Vеg?ce Fran?ais. Amsterdam: E. van Harrevelt, 1762. P. VII.]. Степан Заннович уверяет, что провел несколько недель в добровольном заточении, не покидая кровати, где читал и писал. Ближе к сорока Казанова также охотно пишет в постели – теперь ему так удобнее.
Авантюрист, находящийся на подъеме, может пренебречь местом библиотекаря, как поступили в России пьемонтец Одар и женевец Пикте. Иван Тревогин, живший в Париже куда как небогато, исправно посещал библиотеки и составил даже путеводитель по ним, а потом рискнул сделаться принцем, попытать судьбу. У старого Казановы выбора нет: библиотека в замке графа Вальдштейна в Духцове станет для него последним приютом и тюрьмой, откуда, несмотря на многие попытки, он так и не смог убежать. Ему платили за составление каталога библиотеки, он предпочитал пополнять ее собственными книгами. Единственной отрадой и спасением было сочинение мемуаров: «Я писал по десять-двенадцать часов в день и тем помешал черной тоске погубить меня либо лишить разума» (ИМЖ, 647).
Сочинительство вместо поступков: не можешь действовать – пиши, чем и занимаются авантюристы в тюрьме. Но именно так поступают герои десятков романов XVIII в. Имплицитно тема книги присутствует в любом произведении, где повествование ведется от первого лица: в конце жизни преуспевшие герои сочиняют мемуары.
Для авантюриста-книголюба и коллекционера, каким был шевалье д’Эон, библиотека – такой же способ запечатлеть для потомства свой облик, как мемуары. Собранные сочинения помогали моделировать судьбу и даже переделывать ее, ибо д’Эон творил свою жизнь по книгам, как книгу и из книг. В письме герцогу де Брольо (Лондон, 30 ноября 1767 г.) он утверждал, что в жизни не имел любовниц и все время проводил с книгами[198 - ААЕ. СР. Angleterre suppl. Vol. 16. Fol. 290.] (и, видимо, не врал, ибо травестия его была сопряжена с импотенцией). Его поступки и писания равно требуют внимательного чтения, сличения рукописей и вариантов, интерпретации каждого эпизода. Мифоман и графоман, переписчик (а это главная обязанность секретаря посольства) и компилятор, не брезговавший плагиатом[199 - «Историческую и политическую картину Польши», вошедшую в первый том его «Досугов» (1774), д’Эон списал у французского дипломата Ж. Кастера.], он тщательно хранил и систематизировал записные книжки, распоряжения, письма, депеши и умело фабриковал недостающие. Так, в архиве французского МИДа хранятся написанные им собственноручно копии его переписки 1764 г. с Терсье, одним из руководителей «Секрета короля», где описывается, как якобы уничтожались документы о поездке д’Эона в Россию в женском платье[200 - ААЕ. СР. Angleterre suppl. Vol. 16. Fol. 127–136.]. Публикуя в трудные минуты оправдательные документы, шевалье превращал их в эпистолярный роман о себе самом («Письма, мемуары и частные переговоры шевалье д’Эона», 1764).
Д’Эон всю жизнь собирал рукописи и книги. Конечно, он не был в 1755 г. чтицей у Елизаветы Петровны (как он уверял), ибо должности такой при дворе не было. Приехал д’Эон с дипломатической миссией в Россию в 1756 г. якобы для того, чтобы стать библиотекарем у графа Воронцова, и, по его словам, удивился, как мало было книг у графа, тогда как сам он оставил в Париже забитую книгами комнату и еще шесть сундуков[201 - Депеша д’Эона маркизу де л’Опиталю, 23 июля 1760 – ААЕ. MD. France. Vol. 2187. Fol. 50; publ. Homberg O., Jousselin F. Un aventurier au XVIII
