Елена Полубоярцева "Пять её мужчин"

– Я беременна!

Конечно, он это ожидал. Годы встреч, свиданий, единения тел не могли, в конце концов, не привести к этому. Итак, она ждала ребёнка. Ждала ребёнка от любовника, и, как только объявила ему об этом, тут же оказалась вне жизни последнего, как испорченная вещь, которую не починить и дорога у неё одна. Да, единение тел не даёт родства душ, и не часто к нему приводит. Но Калеб не счёл уместным поделиться с Энн этим знанием. Она всё же была когда-то хрупкой, милой, нежной, и более женщиной, чем даже теперь, когда для неё наступало время счастья. В третий раз.

Но что будет потом? Он решил, что уж это его не касается, он за неё больше не в ответе, как был когда – то. Нет, больше нет! И ей не добиться от него нарушения этого правила! Никогда.

– Что думаешь делать, Энн?

– Я не знаю! Прошу, помоги мне! Калеб… – с неё разом слетела всякая спесь, едва она поняла, что в жизни её снова остался лишь один человек, к которому можно обратиться…

Глава 5. На рубеже

Как должно быть сложно ей было наступить себе на горло в очередной раз, прося о помощи его, Калеба, к которому годами не выражала ничего, кроме пренебрежения? Слишком поздно, и он сказал об этом, если бы…

– Это будет в последний раз, Энн!

Пошёл к двери и вышел, не обернувшись.

И рухнуло всё.

Должно быть Энн Хауард слишком долго бежала от этой правды, отгородившись другой, словно более важной. И вдруг, немыслимо быстро растворившаяся дымка её, той ложной реальности, оставила после себя лишь жжение в глазах и никак не высыхающие слёзы. Она потеряла всё давно, и уже не могла ни вернуться сама, ни вернуть потерянных.

Тот человек, годы мнимого счастья с которым в одночасье переплавились в острую муку ненужности, неприкаянности и грядущих скитаний, едва ли вспомнит о ней назавтра, а что она? Она носит под сердцем дитя, которому должно быть невинным и явится в мир без печати неприглядного статуса. Бастард, незаконнорожденный, тот, кому не рады, кто от момента зачатия нежеланен и нелюбим.

Кажется, ею уже никто не был любим, и она, одна на всём свете, нежданно придавленная тяжестью сознания этого, зарыдала громче, чем раньше. Но, не утешительная, стенания Энн подавила тишина.

***

Мирно спала в своей кроватке Эм в обнимку с плюшевым любимцем, мишкой. Калеб сидел около дочери, не отрываясь глядя на спокойную мордашку. Во сне длинные ресницы трепетали от дыхания, на веках проступили трогательные синеватые жилки, ротик приоткрыт и, вязкая и прозрачная, катилась тоненькая струйка слюны, которую он аккуратно отёр.

– Ах, Эм.. – прошептал он.

Он не мог бы сказать, почему, а, главное, с какой целью, снова поддался Энн. Он больше её не любил, и уже знал это, точно и неоспоримо. Он не испытывал к ней и жалости, считая и не стыдясь своего вывода, что она пожинает плоды собственных ошибок. Но, может, он был настолько раздосадован открывшейся истиной, что не смог защитить ни себя, ни свои интересы? Нет, о них он подумал уже позже, когда перед уставшими глазами возникло личико спящей дочки.

Теперь, когда Энн снова была беременна, Калеб тем более не ожидал возможного возрождения их отношений из пепла. Он не был ни очень уж свят, чтобы простить её измену, но был и не слишком низок, чтобы указать ей на дверь. Всего через несколько месяцев падение её стало бы очевидным, слишком явным, и потому он решил оставить всё как есть. Но он думал…

Ни в коем случае он не будет ей потакать. Их разрыв не сменится новым примирением, перемирием, и он не будет жить, ожидая опять и опять, когда за нею закроется входная дверь.

Впрочем, рождение ребёнка, к которому он имел столь малое отношение или, верней, к которому не имел никакого отношения, вряд ли позволит ей впредь жить той жизнью, что она успела пригубить, но, должно быть, не успела вдоволь насладиться.

Всё рухнуло, и он бы сказал ей: «Как ты могла, Энн? Ведь мы могли бы всё преодолеть, перетерпеть вместе!»

Но история в общем – то не терпела сослагательного наклонения, а их собственная закончилась неудачей.

***

Но одна надежда всё-таки ещё была в нём. Может быть, с новым ребёнком и его обязательным рождением Энн смягчится, а в сердце её появиться хоть немного места для Эм? Сейчас казалось невероятным, чтобы со временем, по мере взросления, Эмма начала чувствовать к матери что – нибудь, кроме недоверия.

Девочка, так мало знавшая о матери, не имеющая представления о том, что значит материнская нежность, сейчас словно бы в ней не нуждалась, обходила стороной и почитала отца, который заменил её. Годы её были беззаботны бок о бок с высоким статным мужчиной, который смеялся даже громче, чем она, Эм, был столь же любознательным, и столь же глубоко привязан к дочери.

Но, хоть не так и скоро, наступит и в жизни его малышки время, когда мать затмит собой всех и вся. Из девочки Эм будет превращаться в девушку, за которой увиваются мальчишки, глупые и нескромные. А советы отца, который способен лишь люто ревновать её к ним, точно явятся некстати. И, когда первый кто – то коснется её девичьих губ поцелуем, не сгорая от стыда только матери Эмма сможет открыть этот секрет, и рассказать было ли это ужасно или прекрасно. Быть может, тогда они, отец и его дочка, уже не смогут быть так же близки друг другу, и Калеб станет заменим. И замена ему равноценная – Энни?

Время рассудит. Но уже сейчас, когда Эм не было ещё и трёх лет, она была каждый час под присмотром отца, Калеб, как будто пролетая через годы, не видел себя постаревшим, но видел Эм, уже взрослой.

Вот она надевает подвенечное платье, но на лице не заметно ни счастья будущей новобрачной, ни довольства своей исключительной красотой, свойственного молодости, а только лишь сосредоточенность и хмурое спокойствие. А в уголках глаз – слезинки…

Она одна – идёт к алтарю. Ей бы держать под руку уже начавшего стареть отца, его, Калеба Хауарда. А ему – ободряюще похлопать её по руке, провожая к жениху, и, как всю её жизнь, ловить взгляд её огромных красивых глаз, стараясь запомнить каждый миг, пока Эмма Хауард ещё принадлежит его семье и главный её сан – дочь…

Эм исполняет женское предназначение. И даже не один раз. И сложно поверить, что его дитя сама становиться мамой. Вот в эти минуты, через боль и собственный крик!

А у него разрывается сердце…

Верно, он задремал у кровати малютки.

***

Энн ходила тяжело и безрадостно. Калеб понимал, что терзает её, и это вызывало недоумение. Терзалась она от странного страха, страха рождения второй дочери. Думая об этом, женщина замыкалась в себе, углублялась в свои невесёлые мысли и, словно тень, прохаживаясь по коридорам второго этажа, походила не на человека из плоти и крови, а на призрак.

Она стала ещё более немногословной, ещё тщательнее, чем раньше, избегала Калеба и… любых напоминаний об Эмме! И предательски неоправдавшаяся надежда отца Эм, надежда на таяние льда, словно тысячами лет подтачиваемая волнами скала обрушилась в воды непреходящей досады, рассыпалась на куски.

Как Хауард ненавидел за это Энн! И он знал, её спасает от его растущего гнева её положение, её развивающееся будущее, которое было пока не очень сильно, неуверенно, но с течением времени обязано было взять своё.

И тогда, в ту минуту, когда один станет двумя, он потребует реванша, впервые подумает об отмщении и, наконец, проявит себя мужчиной. Если не семьянином, то отцом. Эмма росла, и всё чётче Калеб улавливал, чего же недостаёт ей. Он знал её, как никто…

***

Энн всеми силами старалась скрыть своё смятение. С каждым днём, что она чувствовала внутри себя чужеродное существо, она всё больше понимала всю тяжесть своего осознанного проступка.

И кто она теперь? Кем будет тот, кто не должен существовать, но уже был и говорить о нём следовало не как о маленьком, разрушившим жизнь человеке, а как о данном ей одной чуде. Не получалось!

Язык не поворачивался назвать его подарком, чудом, она безо всякой гордости/радости, без всякого восторга смотрела на себя, полнеющую, в зеркало, с неудовольствием примеряла одежду на пару размеров больше. Непостижимым образом, молниеносно испарилась её жгучая страсть к отцу ребёнка, и она, умеющая ненавидеть, наверное, лучше всего остального всю эту ненависть переносила на виновника её вновь сломавшегося счастья. Но иногда, в часы уединения, закованная в броню четырёх стен спальни, она всё думала – и смаковала эти думы – что бы она, нет, они делали сейчас, не случись с нею этой обидной неприятности, не забеременей она?

Она улыбалась тогда своим мыслям, чувства обострялись, казалось, вновь на губах горят поцелуи того мужчины, кожа тела дрожит от его касаний, и она произносит полушёпотом что – то невнятное, но нежное. Она раскована в движениях, она не знает стыда…

Но потом кто – то дерзкий в раздувшемся животе сбрасывал её с небес на землю и там оставлял до поры. Она прижимала руку к животу, умоляя, чтобы он дал ей ещё чуть-чуть свободы, вдохнуть воздуха, не заботясь ни о чём ином, даже и о нём.

Шло время.

Шло, сопровождаемое упрямым нежеланием Энн стать счастливой.

***

Энн страшилась родов. Понимая, что осталась совсем одна, что лишилась поддержки Калеба. Он больше не друг и советчик, он – тот, кто в последний раз принял её, падшей, чужой, оступившейся, но не раскаявшейся. Он были чужды друг другу, и Энни знала, Калеб имеет право злиться, ненавидеть, осуждать… Имеет право, отказаться от того, что грядёт…

Энн страшилась родов, но, неминуемые, они настали резко, вызвав в женщине взрыв неприятия и новую волну неверия в свои силы. Но ей вдруг ужасно захотелось поскорее покончить с этим, разрешить свою проблему и вновь дышать вольно без оглядки на того, что составил большую часть её естества.

Её жизнь делилась на «до» и «после», а маленькая и недолгая жизнь, зародившаяся навсегда становилась отдельной, независимой…

Она кричала, но муж, которого она оскорбила, не чувствовал к ней жалости. Калеб Хауард был рядом с бывшей возлюбленной, но не чувствовал в себе хоть какой-то тени человечности, был сосредоточен и суров. Он знал…

При любом исходе его Эм оставалась не у дел. Эмма, дочка Энн, нет, только его дочь, теряла всякие шансы на обретение матери. И третий ребёнок обещал стать для уже дважды матери Энни Хауард первым – если родится мальчиком.

С последним животным криком Энн, Калеб понял, он оказался прав. Первородный тонкий и жалобный крик мальчика сменил собой её полный власти боли и страдания вопль. И удивительно, едва он иссяк, а в комнате стал слышен только этот уверенный писк новорождённого, женщина испытала волнующий радостный экстаз, эйфорию предчувствия.

Сердце говорило – это сын.

И, когда пришла мысль об этом, она тревожно завозилась на постели, прося показать ей ребёнка. Калеб, первый мужчина, взявший ребёнка на руки, но не имевший никакого отношения к нему, а потому не чувствующий ни привязанности, ни нежности и не обязанный их ощущать, дал женщине в слабые руки белый подвижный сверток. Безо всякого выражения на лице.

Она впилась взглядом в сморщенное личико, и нахлынувший восторг становился сильнее её, сильнее страха и сильнее жизни. Она не спросила, но Калеб, отойдя от неё, чувствуя болезненное сжатие в сердце, пробудившуюся обиду за дочь, сказал:

– Это мальчик!

Её вздох благодарности и облегчения, которого удостоилось Небо, снова больно полоснул Калеба в том месте, где билось сердце, чуткое, то, что не принимало полнейший провал.

В ту секунду, когда Энн взяла на руки своего сына, Эм потерпела крушение, как маленькая яхта на слишком высоких волнах.

***

И снова, гонимое всеми ветрами, но раздувающее чужие паруса, время устремилось вперед по неровностям существования.

Снова детский плач будоражил ночную тишину, снова всё повторяло круг, пройденный уже не единожды, каждый раз – по —разному.

Энни оживилась с появлением младенца. Оживилась, и, кажется, даже обрела подобие спокойствия, гармонии, чего так не хватало её разорённой муками душе. Как в своё время Калеб для Эммы стал обоими родителями, так и Энн для маленького сынишки могла назваться и матерью, и отцом.

Тот человек, что привёл малыша в жизнь, но не способствовал рождению, исчез навсегда, но не оставил по себе сожаления. Он дал ей всё, чего она хотела, о чём помышляла втайне, хоть знала, что он покинул её, едва наградил, не способный ни на что большее. В чём – то мужчина, полный страстной принадлежности к полу, приверженности к нему, он оказался плохим спутником, предателем и не тянул на помощника, утешал только в часы досуга.

Но она и его научилась благодарить…

***

Единственными людьми, кому не досталось ни благодарности, ни толики внимания были Эмма и её отец. Выполнивший свою функцию, обещавший помощь и сдержавший обещание, Калеб, держа в сердце дочь, остался верен себе и своему убеждению – Энн виновна в том, что вновь кто – то один стал важен, затмил для женщины того, кто не менее значим, Эмму.

В его душе поднималась, уже известная, обида за дочь. С годами она становилась только милее, прелестнее и лучше. Это не был взгляд восторженного отца, это было мнение тех, кто сталкивался с девочкой в общении.

Трёхлетняя малышка без умолку щебетала, видно, наслаждаясь способностью издавать понятные звуки, смеялась безудержно над шуточками отца, танцевала, если он пускался в пляс, хлопала в ладоши, когда папа устраивал кукольный театр, клевала носом, но до последнего не засыпала, когда он читал сказки на ночь, отвечала на его любовь словами взаимности:

– Я тебя люблю, папочка!

И закрывала глазки, когда он накрывал её одеялом и целовал в лобик, прощаясь с нею до утра.

***

Калебу казалось всё плохое позади, страх его не оправдался, ибо Эм никогда не чувствовала собственной обособленности от женщины, которая всю ласку свою дарила крикливому комочку, сходства с которым Эмма не улавливала.

Девочка всегда видела их вдвоём, мать и её сына, и женщина ворковала над малышом, качала его на руках, что – то шептала прямо в пелёнки. А однажды…

Сквозь приоткрытую дверь материнской спальни Эмма услышала, как поёт её мать. Она не знала этого слова, и никому не могла его адресовать, но она знала песенку. Её любимая колыбельная, и папа тоже её любил. Девчушка никогда не заходила в эту комнату, её не ждали здесь, она была не нужна, но, показалось девочке, сейчас никто не будет против неё. И протиснулась внутрь…

Шла на мелодичный голос женщины, уже не помня, что именно она была с нею строга, что бы не делала Эм, как бы не пыталась к ней приласкаться. Что – то тянуло её именно к этой, суровой и подчас несправедливой к ней красивой женщине, которая, глядя на неё, Эмму, никогда, даже нечаянно не улыбалась. Ведь Эм была гордостью отца, но мать вычеркнула её из своей жизни, но Эм, конечно, не знала об этом…

В высоком кресле сидела Хауард, Энн. Она держала на руках единственное своё сокровище, которого назвала Гэри. Она и правда тихонько напевала себе под нос колыбельную песню, но скорее для себя, восторженно погрузившись в умиротворение. Женщина только сейчас покормила сына, и теперь с большой осторожностью прятала чувствительную грудь, улыбаясь в очередной раз всколыхнувшейся в ней нежности. Дочь она даже не сразу заметила, хоть та, благоговейно на неё смотрела, может быть, несколько минут.

– Сынок мой, дорогой… – мягко шептали губы Энн.

Но потом:

– Спой ещё колыбельную, пожалуйста! – попросила Эм звонким голоском, не зная, как обратиться к женщине. – Мне она нравится!

Энн обратила на девочку взгляд, короткий, исподлобья, и ответила:

– Пусть Ка… твой отец поёт тебе! Где он, кстати?

– Я от него спряталась! – гордо объявила малышка. – Мы играем в прятки! Спой ещё…

Нет! – начала злиться Энн, и вскрик заставил Гэри в её объятиях заворочаться. —Ты разбудишь Гэри, уходи! Уходи отсюда!

С этими словами, произнесёнными с досадой и раздражением, она сильнее прижала полусонного сытого мальчика к себе, словно Эмма могла посягнуть на само её счастливое материнство, на самого дорогого сынишку Энн, и лишь она могла защитить его от угрозы неочевидной, но близкой, от самого опасного человека на земле, собственной дочери, которой только три года.

– Уходи, Эмма! – резче велела Энн, с содроганием отшатнувшись, когда девочка, наоборот, сделала шаг навстречу.

Но даже невинность и детская непосредственная тяга Эм не могла разубедить Энн в её правоте. А правота заключалась в том, что девчонка, волей злосчастной судьбы появившаяся на свет благодаря Энн, была столь сильным напоминанием о несчастливом прошлом, что девочке не осталось места и в настоящем. Эмма была ребёнком довольно симпатичным, на взгляд матери, но очарование девочки только упрочило и расширило пропасть между нею и Энн. Виновная лишь в том, что была невиновна, маленькая Эмма Хауард вызывала в матери что – то сродни отвращения. И, Энн знала, никогда это чувство не ослабнет, не изгладится из души, а будет вечно гореть, напоминать о себе до конца дней…

– Уходи сейчас же! – она не сдержала свой гнев, и ребёнок на её руках, зеница ока, вскрикнул, снова разбуженный. – Иди к отцу! Не хочу тебя видеть!

Девочка, ещё слишком плохо знавшая характер необычной женщины, и не принимавшая её злобу, ничем не скрытую, но не заслуженную, встала, как вкопанная. Эм было невдомёк, что её мать уже вовсе не стремилась спрятаться за прежними масками: добродетели, нежности, покладистости, а уже вполне могла, с еле скрытым удовольствием обижать, топтать и уничтожать то, что считала необходимым. Женщина не собиралась больше претворяться иной:

– Иди прочь, Эмма! Ты мешаешь нам!

Девочка не вполне поняла и этот ужасный приказ. Она никогда, благодаря великолепному отцу, не чувствовала к себе со стороны кого бы то ни было такой откровенной ненависти. И вот непоправимое – осознание нелюбви матери, к которой лишь недавно девочка всей душой, по – детски доверчиво потянулась.

Губки девочки задрожали, она побледнела, глаза, наследство от матери, расширились и наполнились блестящими слезами. Теперь уже она отшатнулась назад так резко, что хвостики заходили ходуном, и тогда на неё обрушилась, наверное, вся тяжесть мира, слишком неподъемная для хрупких плеч и ангельски чистого ещё сердца.

Первые слёзы в жизни хлынули потоком, а женщина только неприязненно отвела глаза…

***

Он выбежала из спальни матери, оставив её снова наедине с самым любимым человеком в мире. Он был мал, наверное, был хорошеньким, но Эмма не видела его вблизи никогда. Странно, не испорченная ревностью к нему, Эм могла со временем впитать столько материнской ненависти, что спасения от неё не нашлось бы нигде. И, застигнутая ею врасплох, Эмма, всё же дочь Энн, как не пытался Калеб отгородиться от этой мысли, постигла бы все материнские премудрости, перенесла их на свою будущую жизнь.

Но Калеб…

Всё же его забота определяла всё, она не проходила, мужчина не знал ничего и никого другого, кроме дочери, в которой воплотилась вся его теплота, было погубленная. Он не мог спать ночами, тревожась о малышке, если та болела, он помнил, как забыл о сне, когда мучительно и больно резался её первый зубик, он вспоминал, нет, снова помнил, как неловко запеленал её впервые. Будто раскаленным железом выжгли в памяти невообразимо красивые глаза Эм, сияющие обожанием при виде него…

***

Осталось позади желание Эммы быть рядом с красивой, но недоброй женщиной, чьи помыслы были чисты лишь только направлялись на существо в пелёнках. Оно было мальчиком, но девочка не знала такого слова. Мальчик был младшим братом, но о родстве с ним девочка не имела понятия, воспринимая единственными родными людьми отца и тех, кто любил его.