Елена Полубоярцева "Пять её мужчин"

Он разом одичал бы, если бы не было Эммы, если бы руки его после этого разговора остались пусты. Но, по счастью, а, может, по великой случайности, Эм была и, наверняка, сейчас уже скучала и просилась к папе. Малышка!

Моя Эм! Всё же придётся тебе узнать, что ты только моя, ибо твоя мать нашла и тебе, и мне замену. Должно быть, полноценную. Он испытал всё же некое подобие обиды, но на себя… Неужто, он не видел раньше, что она далека и непреступна, женщина, что когда – то его обожала? Что в ней столько холода по отношению ко всему, что безумно дорого ему, Калебу, что их дороги уже никогда не сойдутся, а они на просторах жизненных путей давно разминулись? Как мог он годами лелеять надежду, даже не способную согреть в холода? Как мог смотреть в глаза Энн, и не видеть там блеска нового чувства? Нет, отныне она свободна! Пусть почему – то не согласилась на развод! Уж, конечно, Эм ей не важна! А что ей важно? Что может быть важнее Эммы? Или кто?

Наверное, тот, понимающий… Наверное, тот, кто не видел худшие моменты её жизни, с кем она могла ещё улыбнуться забавной нелепости, с кем вообще позволяла себе нелепости?

Кэб забрал его от ворот. Он ехал в дом родителей, чтобы забрать дочь! Он мог остаться посреди одинокого дня, встречать не менее безлюдную ночь, если бы не годовалая прелестная Эм. Ты спасёшь меня, дочка! Как и год назад. А кто спасёт Энн?.. Да было ли ему дело до этого?! Странно, было…

Он видел, как в незнакомой комнате Энн, устроившись на кровати, медленно расстегивает и снимает блузку. Он видел, как к ней подходит безликий, помогает избавиться от остатков одежды, долго смотрит на неё, обнажённую, целует в губы, жарко, не давая даже вдохнуть… Она растягивается на постели и немного ждёт, когда он снимет свою одежду и присоединится к ней, ложась сверху… Проходит ещё, может быть, секунда, Энн оплетает ногами талию незнакомца, смотрит ему в глаза, а потом закрывает собственные, позволяя любовнику смело себя ласкать…

Он солгал сам себе! Боже! Он ревновал её бешено, и было бы кощунством отречься от этого! Но беда его была в том, что права на ревность он, муж Энн, уже не имел и сам не заметил, когда утратил его. Но, как сказала Энн, может быть, полгода…

Кэб остановился.

***

Он взлетел по ступеням крыльца, как большая чёрная летучая мышь. Раз или два нетерпеливо позвонил, чтобы его впустили. Хотелось, ужасно хотелось увидеть Эм, прижать к сердцу то единственное существо, которое принадлежало ему полностью. Он позвонил и третий раз.

– Боже, мистер Хауард, на Вас лица нет! – ужаснулась мисс Мидл.

Он торопливо снял плащ, и, сунув его в руки экономки, побежал в гостиную. Кто-то шепотом подсказывал ему, что там он найдёт свою девочку. Он хотел, как в спасательный круг, поверить в неё, обнять.

Эм и правда была в гостиной вместе с Сарой. Они сидели вдвоём, непривычно рядом с женой не было Эрика, а ведь в последнее время он ни на секунду старался не оставлять её. Сара держала девочку на коленях и читала сказку, иногда ласково поглаживая малышку по волосам. Но, стоило только Эмме увидеть в дверях своего отца, и сказка, и тётя Сара, да и всё окружающее были сразу забыты:

– Мой папочка пришёл!

– Малыш, здравствуй! – он подбежал к сестре и дочери, поскорее забирая Эм. Его не волновало в тот момент ничто, кроме неё. – Дорогая!

Назвав так ласково, Калеб чмокнул её в лобик и спросил:

– Как ты? Хорошо себя вела? Не проказничала, а то ведь я знаю тебя?

Голос его был беззаботен и весел, но Сару было не провести:

– Что случилось, Калеб?

Он притворился, что не слышал вопроса, потому что Эм ответила:

– Я хорошо себя вела! Мы с тётей читали сказки!

– Хорошо… – задумчиво обронил Калеб, вдруг как —то растерявшись.

Но его сестра была настойчива:

– Что случилось у вас?

Хауард не мог снова притвориться глухим, он мало что мог делать снова. И, опустив Эмму на пол, дождавшись, пока она встанет на ножки и не выпуская её маленькую руку, он тоже опустился на пол на колени, рукой страхуя дочку от падения. Потом посмотрел в глаза сестре:

– Я предложил Энн развод!

– Что? – Сара опустилась на колени рядом с родными, прижав ладонь к губам. —Почему?

– Всё устроилось без моего участия…

– Но что…

– Энн влюбилась, а я не хочу больше бежать по кругу, устал… – он потрепал дочь по щеке. – Всё, чего хочу, воспитывать Эмму!

При звуке имени дочери он странно улыбнулся, глаза его засияли невероятным блеском, не отрываясь он смотрел в личико дочки, гладил её по голове, пытался поймать взгляд умненьких карих глаз и вдруг… крепко прижал голову к животику Эм и разрыдался.

Прошлое вырывалось от него, и держать его было бессмысленно и глупо.

***

Он был узником, а тюремщиком была Энн. Он томился взаперти, а она парила на воле. Она забирала счастье, а он чуждался своего собственного. С нею был неизвестный, с ним – известная только ему…

И спустя год с небольшим продолжался их странный, непонятный соседский союз. И спустя год Энн уходила и возвращалась, увлеченная, ускользающая в другую жизнь, и всё оставляющая в жизни прежней. У Калеба же жизнь осталась одна, неделимая на прошлое и будущее. Жизнь, принадлежащая растущей дочке…

Со временем он любил её лишь сильнее и не было слов, что могли бы описать его любовь и её силу…

Спустя год существования между радостью и горестями, между неизведанным и ожидаемым, между опустошением и переполняющим его сердце восторгом, Калеб Хауард снова заговорил с женой о разводе. Энн Хауард, уже успевшая забыть о той постыдной сцене годичной давности, не ожидающая возвращения к старой теме даже не решилась, что могла бы ответить.

Она по – прежнему не желала покидать дом, где был комфорт и где от неё не требовали уже ничего, и она в полной мере могла принадлежать сама себе, где над ней никто не имел власти. Она улыбалась, когда думала о том, что власть над нею имеют давно совсем иные силы, совсем иной человек, нежели мужчина и маленький ребёнок. Власть, которой она с наслаждением подчинялась, власть над всем её естеством она сама отдала в руки человеку, почти что поработившему её тело, сковавшему её волю, забравшему её душу. И при этом он отдавал ей только часть своих собственных, в часы, когда за окном темно… В часы, когда они наедине… В часы, когда он раз за разом заявлял на неё свои права…

Должно быть, эти мысли, воспоминания о произошедшем не столь давно, но неизгладимом отразились на её лице, потому что Калеб, сидящий напротив поднялся на ноги, не желая больше видеть её лица.

– Энн, зачем тебе всё это?

– Что?

– И брак со мной, и эта жизнь, в которой ты не смеешь открыто сделать то, что хочешь!

– Чего же я хочу? – её вопросы на вопросы, заданные им, уже порядком надоели.

– Быть с ним, не разлучаясь! – сказал Калеб.

Он был прав, конечно, но…

– Здесь моя дочь…

– О, Бога ради, Энн! – вскричал мужчина. – О чём ты? Здесь живёт моя дочь! Тебе же плевать на неё с того момента, как она родилась! Можно по пальцам пересчитать, сколько раз ты держала её на руках! Ты не знаешь даже, чем Эм любит заниматься, какие сказки ей нравятся! Ничего не знаешь о ней! Не смей говорить, что тебе она небезразлична, ведь это не так!

Женщина опустила голову, не в силах смириться с тем, как легко ему её пристыдить. Сидела молча, и снова заговорил Калеб.

– А, может быть, ты не так уж и нужна ему, тому, с кем ты так счастлива? Вы много говорите? Он знает о Эмме, о Колине? Что он о тебе знает? Надеюсь, не только то, какова ты в постели?!

– Замолчи, ты жёсток! – крикнула она.

– Да, я жесток! – подтвердил он. – Я жесток той жестокостью, которой ты меня пичкаешь из года и в год, Энн! С самого дня смерти сына! Ты меня обвинила, и я согласился, что виноват! Годами живу с этой виной, Энн! Хватит, оставь меня, я и дальше буду виновен в твоих глазах, но уходи, и не напоминай мне об этом! Я устал…

– Не прогоняй меня! – она поднялась, но в ней, похоже, не осталось ни капли если не понимания этого мужчины, то хотя бы тени принятия его боли, что должна была стать уже очевидна. Но…

– Ты не можешь диктовать мне условия, и мне не важно, что ты думаешь обо мне и о нём, я не буду больше говорить с тобой об этом! – Энн помолчала. – И твою ревность я больше не приемлю! Хочешь на свободу? Знай, тиски я не ослаблю…

В голосе женщины звучала невероятная злоба, какой он никогда ещё не слышал. Наверное, именно теперь, она показала ему, слепцу, лицо истины. Но готов он не был.

Она продолжала говорить:

– А теперь я ухожу! – она улыбнулась хищно. – Догадаешься, куда?.. Я буду поздно, дорогой! Не рассчитывай на развод!

Последнее она произнесла уже у дверей, получая какое – то садистское удовольствие от того, как ему больно. И вышла. Шаги её вскоре глухо зазвучали на втором этаже…

***

Его боль она разгадала неправильно. Калеб не чувствовал страдания от её слов, они его не задели. Но неожиданно, что – то болезненно колючее, опасное, зашевелилось в сердце, как зверь, демон разрушения. Боль физическая, не сравнимая с душевной, пронзила его грудь, в которой вдруг стало тесно и то самое сердце как будто выросло до невероятных размеров. Он сжал кулак на груди, ощупью добрался до своего кресла, не опустился, но плюхнулся в него, неожиданно грузно и тяжело. Закрыл глаза, преодолевая боль. Лицо его было напряжено, плохо справляясь с тем, что пережил и переживал сейчас, он завалился на бок, почти ложась на подлокотник. Страх поднялся в нём, страх неизвестности и страх за Эмму, маленькую Эм, что спала наверху, но скоро должна была проснуться.

– Эмма… – пробормотал он, прежде, чем потерять сознание.

***

За пределами времени Калеб находился недолго, но всё же, очнувшись, не услышал тишины. Его ушей, и на минуту позже, сознания, достиг плач Эммы, а затем её возглас:

– Папа, папочка!

Он не был обеспокоен, отец Эммы был в панике. Боль ещё не совсем потухла в его груди, и она же отделила его от обожаемой дочки. Он не знал, и не мог угадать, как поступит она с ним: отпустит или скрутит в самый ответственный миг. Он чувствовал слабость в теле, Калебу казалось, что в нём никогда не было сил. Однако, Эмма снова позвала его, а затем он услышал её надрывные рыдания и всхлипы:

– Дочка! – он рывком поднялся на ноги, в первую минуту облокотившись на кресло, перевёл дух и заставил себя распрямиться. Он чувствовал, как ещё дрожат от напряжения колени, руки слушаются плохо, а пальцы отказываются сгибаться, но сделал пару отчаянных быстрых шагов, зная, о его дочери никто не позаботиться, если он снова потеряет сознание.

Он шёл к ней, и путь был труден, словно лежал ни на второй этаж дома, а куда – то за сотни миль. Ступени оказались ужасным испытанием и боль в сердце опять вернулась с прежней силой, однако, спокойное дыхание помогло отогнать её. Отец Эм немного успокоился, но в детской всё так же громко плакала малютка, испугавшаяся, что отца не было рядом, когда она открыла глазки, проснувшись.

– Сейчас, моя девочка! – Калеб постарался сказать громко, чтобы услышала Эм, но, за её плачем, едва ли это было возможно.

Наконец, он поднялся на верхнюю площадку лестницы, сделал пару вдохов, и двинулся дальше. Комнатка Эммы, как заветная цель, была уже не так далеко, а детский плач разносился под потолком, заполнял собою, казалось, всё место в доме.

Он прибавил шагу, сколько мог. Добрался до детской неожиданно быстро. Когда он показался в дверном проёме, Эмма, увидев папу, затихла, слышны стали только её судорожные всхлипы и охи.

– Папа рядом, Эм! – он подошёл к её кроватке, когда она уже тянула к нему руки.

– Папа! – вздыхала она, а по щёчкам ещё катились последние слезинки.

Он поднял её на руки, и сердце ёкнуло последним отголоском боли. А потом всё стало по -прежнему, так, что показалось, это дочь, нуждавшаяся в нём, безусловно любившая его давала ему отдых и избавляла от мук, как было всегда, с самого первого дня Эм.

Он стёр с её личика капли слёз, прозрачные и большие, и увидел, как блестят в глазах слёзы, ещё не выплаканные. Мокрые щёчки покраснели, девочка вызывала в отце столько жалости:

– Не бойся, доченька! Прости меня, Эм! Прости папу! Я тебя не оставлю… – он подумал секунду и добавил: – Сколько смогу… И даже тогда…

***

Калеб с удвоенной силой и с каким – то остервенением привязался к дочке. Эм захватила теперь всё его сознание до последнего уголка, где, казалось, ещё было место для чего – то другого. Перенесённый приступ стал для него отправной точкой, и теперь каждый свой день он начинал с благодарности кому – то, кто, возможно, стремился разлучить его с девочкой навсегда, но почему – то давал отсрочку, которая была так необходима. Эм была слишком мала…

О том, что он пережил в тот день, когда снова говорил о разводе, возможная виновница ничего не узнала, продолжая пребывать в каком – то своём выстроенном мире, где не было желания подумать о чём – то, кроме того единственного, к кому Энн спешила из дома. Калеб оставил и эту затею, понимая, что пока Энн не сломала его окончательно, он должен остановиться. Он был женат, и хоть жена отныне была сосредоточена вовсе не на семье, он вдруг решил оставить этот факт нетронутым, неприкасаемым.

Но однажды, хотя сердце его долгое время не шалило, он попросил сестру и Эрика, её мужа:

– Если что- то произойдёт, позаботьтесь о Эмме, её должен будет кто-то растить… А я бы хотел, чтобы это были родные ей люди!

Вместо ответа Сара обняла отца Эммы за плечи, прижалась к его груди головой, словно надеясь понять, что делается внутри, почему то, что никогда не подводило сильного мужчину, её брата, неожиданно стало его врагом, словно бомбой с часовым механизмом.

– Калеб…

В звуке своего имени он уловил слёзы и, тоже обняв плечи сестры и уместив подбородок на её макушке, улыбнулся, а Саре показалось, что она слышит его улыбку:

– Глупышка, не вздумай плакать! Всё хорошо! Я ведь живой, да? И не собираюсь умирать… А сердце… просто мотор! Я, должно быть, испугал тебя этими разговорами, сестренка! Я не хотел, просто… я должен быть уверен, что моя дочь не останется одна!

– Да, конечно! Мы всё сделаем! Только, пожалуйста, береги себя…

– Ну, конечно… – брат поцеловал её волосы, добавив задумчиво: – У меня есть ещё дела!

***

И немного времени всё снова было как обычно. Каждый из нынешних, но уже бывших супругов, не заботясь о благе другого, жил сам по себе. Чудно, но в одном доме. Пора испытаний завершилась без кровопролитных битв, и войны давно не вынимали оружия из ножен.

Спокойствие, называемое равнодушием, воцарилось.

Пока…

Энн явилась посреди ночи, чего никогда не бывало раньше, заперла дверь, и сползла по ней на пол, плача. Её трясло, и не спасала одежда. Женщина походила на сумасшедшую с растрепанными волосами, поплывшей тушью, бледными с красными пятнами от слёз, щеками. Её никто не ждал, дом был безмолвен, Калеб привык, что Энн могла не появляться несколько дней подряд. И ему даже бывало спокойно, когда он знал: бывшей любимой в доме нет. Однако, она рыдала так громко, с таким душераздирающим надрывом, что Хауард спустился со второго этажа, обеспокоенный. Ведь беспокойство было человеческим качеством.

Будто между ними никогда не было недомолвок, будто она его не ненавидела, будто он ещё продолжал её любить, Калеб приблизился к жене, присел рядом и, держа за локти, поднял на ноги, взглянул на страшную чёрно- красную гримасу, бывшую недавно её миловидным лицом. Она старательно прятала глаза, не переставая биться в истерике.

– Что случилось? – он не дождался, когда она успокоится.

– Он не мог, он не мог так…

– Чего не мог? – голос мужчины был спокоен и твёрд.

– Он не мог… – так же повторила она, не дав никаких объяснений.

Тогда он снял с неё плащ, и, опять обхватив за локоть, повёл в гостиную, усадил в кресло, налил воды в стакан, почти заставил её выпить половину. Мелкие глотки привели её в некое подобие успокоения, и Энн смогла хотя бы унять дрожь. Странно, но вместе с пришедшим к ней хрупким спокойствием, от него сбежала появившаяся было доброта к ней. Ему снова не было её жаль, как в момент, когда он только увидел её у дверей, и он не хотел больше позаботиться о ней. Стакан воды был всем, что Калеб Хауард был готов сделать для бывшей миссис Хауард. Но он спросил, и поймал себя на мысли о праздном любопытстве, взыгравшем вдруг в нём:

– Что он сделал?

Отчего – то ему казалось, что, что бы ни случилось, это было закономерным и правильным завершением её преступной связи.

– Сказал, я ему не нужна… больше… – женщина прижала неизвестно откуда взявшийся платок к глазам.

– Но ничего не бывает ни с того, ни с сего… – напомнил он.

На этих словах она попросту взвыла, и потребовалось время, чтобы ей прийти в себя: