Едва не всплакнув при присутствии самого автора стихотворения, который сам на конце не выдержал и заплакал (я столько раз его прочел и каждый раз пускал слезу), я тихонько говорю слова восторга:
– Это великолепие, моя поэтесса! Признаюсь, я читал стихи разных поэтов, но твои, без капли преувеличений, отзываются здесь, – вместе с ее ладошкой указываю в область сердца, что трогает ее, и она сквозь слезы улыбается, смотря на меня. – А можно услышать из ваших уст еще то, которое на страничке шестьдесят один?
Она незамедлительно открывает и считывает.
* * *
О сердце, скольких ты любило,
Как сотрясались твои струны в вальсе праздном,
И ничуть ты не позабыло
О минувшем ни одном мгновении страстном.
Ты прощало то, что не стоит прощать,
Слезы стекали по твоим ресницам,
Ты изведало, как это страдать,
Подобно наивным ждущим девицам.
Боль переполняла твои очи,
Ты не смыкало глаз до алой зари.
Облачаясь в траурную вуаль ночью,
Ты потухало, как вечерние фонари.
Один его взгляд был твоим спасеньем,
И ты бы бросилось к нему навстречу,
Простило за все смертные прегрешенья,
Грезя в ожидании новой встречи.
И слыша фраз, избитых повторенья,
Мольбу о любви его неземной,
Поверив, тебя бы снова постигло пораженье,
И ты бы, упав, рассыпалось над землей.
До чего же ты глупое сердечко,
Бьешься неумолимо, себя не бережешь.
И лишь одно… одно о любви словечко,
И ты, растаяв, навсегда пропадешь!..
Поневоле я вытаскиваю из себя частицу своей одиночной жизни:
– Ровно год назад, когда ты поместила его на страничку, в это время я ехал в головной центр компании, чтобы вручать дипломы о прохождении обучения студентам, ставшими высококлассными специалистами. И в ту минуту, заметив новое оповещение, я резко остановил машину и стал вчитываться в текст…
«Голова так горела, руки тряслись и, чем мои думы делались все плотнее и разветвленнее, тем мне все тяжелее и тяжелее становилось на сердце», – припоминаю я, но продолжаю видоизменено:
– В каждой букве я видел и чувствовал, что было написано словно с призывом для меня… Но с таким, что… будто все мои слова, сказанные тебе, лживые, как и я сам… И мне нельзя доверять, так как я многое обещал и не исполнил…
Со вздохом отчаяния и отпечатком драмы на лице Милана произносит:
– Хотела бы я быть не согласной, но… Ты передал словами в точности то, что было моей ключевой мыслью, переложенной на стихи…
Я добавляю, включая забавный факт, произошедший тогда:
– И я, купаясь в мыслях, опоздал на целых десять минут, что вообще непозволительно для человека, который являлся ведущим торжественного события. Я никогда не позволял себе такого промаха.
Мы вместе тихонько смеемся и несколько секунд молчим.
Отойдя от первых эмоций, Милана заговаривает с наивной грацией ребенка, теснее приближаясь ко мне:
– Кажется, я отыскала ответ на свой вопрос… Вот чем ты занимался – копировал мои писанины! – И пальчиком будто угрожает мне: – Сеньор, вы нарушили derecho de autor![6 - Авторские права (исп.).]
По смыслу фразы догоняю ее выражение, не зная перевода.
– Готов понести наказание, сеньорита, – вкладываю в слова интимный подтекст и это скромное существо чуть краснеет и нагло улыбается – ей-то понравилось.
Милана продолжает листать сборник и уговаривать меня, чтобы я ей подарил его, на что я твердо отвечаю: «Ни в коем случае. Твои стихи у тебя и так в голове».
– Дже-е-ексон! Я же удаляла этот пост с этой строчкой спустя десять секунд как выставила… – «Иногда достаточно одного жеста, взгляда человека, которого выбрало наше сердце, чтобы отбросить нас на другую точку земного шара». – Как ты мог его так быстро скопировать… – Эта женщина и смеется, и удивляется, и плачет, и шутит – и все это одновременно.
Я смеюсь:
– Тайлер каким-то образом смог взломать систему и твои посты автоматически сохранялись у меня.
Ее смех резко обрывается и с напуганными глазами она грозным голосом спрашивает:
– А мои переписки?
До такого я не додумался, а надо бы было попросить его и об этом.
– Сохраняют конфиденциальность, – шуточно-серьезно отвечаю правду.
– Джексон, это точно? – смотрит взглядом строгой «училки», которая делает выговор ученику. – Не приписываешь ли ты себе высоконравственные устои?
– Зуб даю, – мне становится смешно от ее тона, что она не верит мне, но следующая мысль отбивает у меня смех враз: – А чего это вас так взволновало вскрытие ваших сообщений, ай да скрываете что-то?
– Нет, я не скрываю, но это же лично и… – Приводит тысячу аргументов, как непорядочно читать чужие диалоги, и я улавливаю эти шаловливые жесты, которые она ухитряется использовать, рождая во мне страстные спазмы.
«Когда она отчитывает меня, то мне труднее совладать со своими желаниями…»
Ее красота – дело рук искусного художника!
Непреодолимым соблазном обладает тайная любовь!
Резко прижав ее к себе и повернув лицом, с какой-то беспомощной нежностью, страстью, любовью, я умоляю ее, урезав ее монологи:
– Поцелуй меня…
Обычно всегда я являлся инициатором всех наших сближений и на сей раз я загораюсь тем, чтобы она это сделала первой.
Окутав мою шею рукой, она приближается к моим губам, которые с будоражащей настойчивостью через долю секунды завладевают ее.
– Кажется, наше присутствие нежелательно во всех смыслах, – доносится до нас выраженьице брата, что во мне вызывает максимальную злость, ибо отвлек от такого момента, и мы поспешно отлетаем друг от друга и садимся в обычную сидящую позу. Милана поднимается, чтобы убрать свои творения на место и сбить легкий испуг внезапностью нежданных гостей, о которых мы забыли. – Тайм-аут, влюбленные!
– Кто-то позволил себе беспрецедентно подсматривать?! – сердито буркаю я, вытирая слегка вспотевшее лицо.
Питер плюхается на место, Ритчелл без стеснения обнимает его со спины. Что-то выдает в их чертах оттенок страсти. «А где они были весьма продолжительное время?»
– Мы тут подумали с невестушкой. Уж очень нам бы хотелось услышать, как поёт сэр Джексон, а не тот мексиканец на яхте. – И здесь в просьбе он нашел место для забавы.
Милана расплывается в улыбке, вскрикивая радостно, прося:
– Да, да, я тоже хочу.
– Раз вы просите, почему бы и нет, – говорю я, осознавая, что только один человек является моим вдохновителем. Когда рядом не было Миланы, я пел и думал о ней, и вот сейчас, спустя годы, я снова пою и только для неё. И… что, если не песня, поможет лучше всего объясниться в чувствах?
Предполагаю, что в ту минуту, когда я пел в этом коттедже для неё перед коллегами… она окончательно убедилась в том, что все эти годы я только и грезил о ней, как сумасшедший, и работал усердно, чтобы не продолжать грезить и обращаться к думам о ней.
Приношу свою акустическую гитару и через минуту мысленно выбираю песню, которая символично подойдёт к предмету нашего уютного вечера.
Питер заключает своими руками в объятия Ритчелл, переместившись на диван, Милана со светящимися глазами сидит у края в ожидании очередной песни, которую я спою для неё.
– Кое-чего не хватает, – бросаю я, обжигая взглядом любимую.
– Джексон, мы уже настроились, кончай находить причины! – дерзит Питер.
Я делаю попытку и смело произношу:
– Я могу играть, смотря только в её глаза.
Милана смущается. Я взглядом показываю ей, чтобы она села рядом.
– О… ну да, ты ж романтик у нас, – с вызовом глумится Питер. – Ты ещё скажи, чтобы мы вышли к звёздам, на улицу.
«Черт. Он достал меня».
– Питер, хватит! – одергивает его Ритчелл, громко шепча ему: – Это же любовь…
Потонув в зелёных, точь-в-точь как у меня глазах, начинаю играть. Замиравшее сердце переполнено живой лирой. Не знаю, как так получается, но видимо, она – моя муза. Исполняю «Hallelujah» Jeff Buckley.
Слова льются из сердца, а воспоминания проносятся большой волной, непрерывно мелькая перед взором плавными эпизодами.
Я влюбился в неё, когда был мальчишкой, еще не сознавший своей души. Я до сих пор ношу в памяти тот солнечный день, когда солнце ворвалось в глубину моего отчаянного сердца, полного мрака, вспыхнуло и поселилось в нем навеки. Будучи детьми, мы катались с ней в поле, на велосипедах и как-то после катания уселись на клетчатый серый плед, разглядывая лазурное небо с проплывающими по нему огромными пушистыми облаками. Она смотрела в небеса, а я не переставал смотреть на неё, робко, украдкой, в эти глаза, ничем не отличающиеся от мерцающего света, – этот бездонный зеленый взор. А как она улыбалась, поглощенная очарованием природой, когда я был губительно очарован ею, ощущая себя на верху блаженства. Преображенный любовью, во мне пробуждалась нежность. Покорённый ее ямочками и невообразимой добротой (человека, который добрее этого лучика света, я убеждён, не существует), я понял, что погиб… И с годами мои чувства крепчали, а страсть делалась сильнее. Только я совершенно не имел понятия, что чувствует она, разделит ли она мои чувства. Насытившись робостью, влюбленной робостью, я молчал десять лет, пряча свою любовь, как только мог. Я так боялся потерять ее, в случае своего признания в любви. Потерять ее – значит потерять себя, свой внутренний мир, который она создала во мне.
Усилием воли я пытался стереть её из своей памяти, но та будто намерена хотела помучить меня и не вычеркнуть ни одного мельчайшего оттенка тех ощущений, которыми я был наделен, проживая каждый миг своей жизни с ней. Началом и концом моих мыслей всегда была та, что ярче солнечного света.
Я никого никогда не любил, как её, и никого не полюблю. Я хранил эту любовь до встречи с этой яркой звездой.
Душа любящая является возвышенной.
Может вправду над нами царствует Бог,
Но меня так давно научила любовь
Защищать любой ценой ту, что люблю я.
И в ночи ты слышишь не рыданья мои,
Я не тот, кто видел свет желанной земли!
С моих уст сорвётся лишь горькое – Аллилуйя.
Аллилуйя,
Аллилуйя,
