Игорь Игнатенко "Силуэт"

Игорю Игнатенко было гораздо труднее, чем многим его собратьям по перу, удивлять читателей, потому что от него, уже на старте высоко поднявшего собственную художественную планку, неизменно ждали чего-то особого, необыкновенного. Так бывает, когда речь идёт, например, о многократном чемпионе по прыжкам, который приучил всех к рекордам. Нетерпеливое ожидание от него очередного «успеха», покорения новой «высоты» мешает порой насладиться главным: исполнительским мастерством, совершенством техники, красотой «разбега», «толчка», «прыжка-полёта» и «приземления».

Когда размышляешь о природе художественного дара Игнатенко, первым на ум приходит сравнение со светом – не холодным и не обжигающим, слепящим. Его творчество излучает согревающий душу ровный и спокойный свет. Свет надежды, веры, любви, добра. В предисловии к трёхтомнику избранного (2012) мне уже приходилось писать о происхождении, природе и свойствах света в художественном мире Игнатенко . В том числе о том, что его поэзия освещается внутренним солнцем (выражение И.А. Ильина) – то есть излучаемым Творцом и отражаемым художником небесным сиянием. Свет – важнейшая категория в творчестве Игнатенко. Можно вспомнить, что книгу своей прозы (2006) он назвал «Свет памяти», что в стихотворении «Памяти Игоря Ерёмина», которое включено и в «Силуэт», он определил миссию поэта как «служенье добру и свету». И дело, конечно, не в частом использовании им самого слова, а в том, что произведения Игоря Игнатенко излучают этот внутренний свет.

Но, разумеется, качество, интенсивность и особенно направленность поэтического «свечения» с течением времени не оставались неизменными. Они видоизменялись – вслед за изменениями, которые происходили в лирическом герое. В ранних произведениях основной вектор его переживаний и воображения – устремлённость куда-то ввысь и вдаль, к загадочному окоёму:

…Нас вырывает из тюрьмы квартир

И тянет ввысь мучительным подъёмом,

И на ногах рвёт башмаки до дыр:

А что же там вдали, за окоёмом?

(«В стихах вся жизнь…»)

И в соответствии с устремлённостью лирического сознания к тому, что за горизонтом, постепенно раздвигались границы создаваемого художественного мира. Пафос ранней лирики Игнатенко – пафос постижения открывающегося перед ним беспредельного мира. Основная интонация творчества этого периода – радость первооткрывателя, переполняющий душу восторг, ликование от созерцания красоты и щедрости мира, прежде всего природного.

Очень рано к Игнатенко приходит осознание себя певцом родного края – Приамурья, прежде всего его южной, степной, хлеборобной оконечности. Основные жанры, к которым он обращается в эту пору – задушевная лирическая «песнь» или «гимн», реже – элегия. Стихи, посвящённые Тамбовке, окрестным степным просторам, хлебным нивам, озёрам, речкам, – это открытие юным поэтом растворённой в окружающей его природе гармонии, это признание в любви к своей малой родине. Земля, на которой поэт родился, с которой неразрывно связан – это тот малый уголок отчизны, который до слёз трогает его душу. Воспевая природу южных, зазейских равнин Приамурья, их красоту и богатство, И. Игнатенко постигает и общее устройство мира, начинает ощущать свою органическую с ним связь.

Не лишним будет отметить у раннего Игнатенко и его склонность к морализированию, поучению, внушению. И чаще он призывает не к самоуглублению, не к внутренней – душевной и духовной – работе, а к физическому преобразованию мира, к «переделке», «обустройству» окружающего пространства. В предельно афористичном виде эта интенция звучит в стихотворении «Довольно ждать»: «…Не досаждай молитвой Богу, / бери топор, мости дорогу».

Ещё одна встречающаяся у него жанровая форма – «проповедь» чаще всего готовых истин, почерпнутых у русских классиков: «Дети сказочной страны – / будем жить по правде» («Гоголевский парафраз»); «И если миром правит красота, / то красоту рождает созиданье» («На переправе»).

Лирический герой ранних стихов Игнатенко полон счастливых ожиданий, верит, что самое радостное ждёт и его самого, и Амурский край, и страну впереди. С некоторыми небольшими эмоциональными перепадами этот общий настрой автора продержался довольно долго – вплоть до начала 1990-х. Распад Советского Союза стал переломным событием, существенно изменившим тональность и тематику лирики амурского поэта. О его тогдашних ощущениях ярко свидетельствует стихотворение «Россия. 1991» – публицистически заострённое и прямолинейное, риторически хлёсткое:

Награды не жди и пощады не жди,

Опять обманули Россию вожди…

Знать, ворон накаркал лихую беду

И кто-то в заморскую дует дуду.

В предчувствии крови горячей и драки

Летят упыри и ползут вурдалаки.

Грядёт Апокалипсис! Тучи сгустились,

Кипящие реки на землю пролились…

Стихи Игнатенко никогда прежде не имели такого высокого эмоционального накала, не проявляли в авторе столь страстного гражданского темперамента, настолько очевидного ораторского стиля. Так начали сплавляться в его творческой реторте две поэтические традиции: мягкая, собственно «лирическая» – та, которую он впитывал прежде всего у Есенина и «тихих лириков» 1960-х, и другая – жёсткая, гневно-страстная, идущая от Лермонтова, от второй части его стихотворного отклика на смерть Пушкина. И хотя в финале с помощью шаблонных призывов, заклинаний и упований автор пытается отогнать от себя жуткое видение грядущего Апокалипсиса («Россия, вставай! Отряхни наважденье, / Тебя ожидает второе рожденье…»), это особо не помогает: «Россия. 1991» сохраняет жанровую форму апокалиптического пророчества. Похоже, сам автор не предполагал, насколько точным окажется его предчувствие крови горячей и драки…

Разлом «большой» Родины пробудил у Игнатенко обострённый интерес к судьбе её сердцевины – к драматической истории национальной колыбели, Руси, к истокам национального бытия и национального характера. В центре внимания поэта теперь трагические и героические изломы русской истории, её знаковые фигуры: Игорь Новгород-Северский, московский князь Дмитрий, Минин и Пожарский, Иоанн Грозный, герои Великой Отечественной… О стихах на эти темы подробней говорится в предисловии к трёхтомнику.

Следующий отрезок поэтической спирали Игоря Игнатенко – возвращение к себе, к своей собственной судьбе, к своим истокам: пращурам, родителям, к рано ушедшей матери. В поэте пробуждается острая ностальгия по ушедшему и ушедшим. Если прежде, в начальный период творчества, самое желанное осознавалось им как то, что лежит где-то далеко – за окоёмом, в будущих делах и творениях, то теперь оно концентрируется в таких простых, связанных с прошлым понятиях, как мама, отец, детство, родительский дом:

Дождь слепой,

дымок над летней кухонькой,

где оладьи мама напекла.

Слово «МАМА» соберу из кубиков.

………………………………

Вот и жизнь куда-то утекла.

(«Давний день»)

Им владеет теперь не звенящая радость, не ликование, как прежде, а печаль, острая, пронзающая сердце тоска – по тому, что было и безвозвратно (но не бесследно) ушло: «Вновь неизбывно в сердце льётся, / До неосознанной тоски, / И эта даль, и бег реки – / Всё то, что родиной зовётся» («Ну вот и первые морозы…»).

Знакомый с детских лет и уже воспетый в ранней лирике мир открывается заново, как в первый раз, как в первый день творенья. И теперь лирический герой уже не спешит от родного порога туда, к горизонту, куда его прежде призывно манил окоём, звало будущее. Центр его вселенной возвращается туда, где он был изначально – к родному гнездовью, маме, к озеру Кочковатому, речкам Горбыль и Гильчин, к сонным карасям в тине, к корове Зойке, к сборникам запретного тогда Есенина, которые они прочли с другом на чердаке…

И эти простые радости для него теперь едва ли не желаннее всего остального: «Раскинув руки, упаду в траву, / в духмяный клевер и тысячелистник, / в глубоком небе, голубом и чистом, / с восторгом детским снова утону» («Встреча с Тамбовкой»). Для усиления выразительности и углубления смысла поэт использует тройную реминисценцию – перекликается сразу с тремя классическими стихотворениями: «Родительница степь…» Павла Васильева («Родительница степь, прими мою, / Окрашенную сердца жаркой кровью, / Степную песнь! Склонившись к изголовью / Всех трав твоих, одну тебя пою!..»), «Видения на холме» Николая Рубцова («Взбегу на холм и упаду в траву. / И древностью повеет вдруг из дола!..») и «Ностальгия по настоящему» Андрея Вознесенского («Упаду на поляну – чувствую – по живой земле ностальгию…»).

В зрелый период Игнатенко заново, по-новому осознаёт себя певцом родного края. Теперь он, как когда-то автор «Тихой моей родины», начинает чувствовать не просто «дежурную» любовь к малой родине, а подлинно сыновью – самую жгучую, самую смертную связь с родной землёй, той самой, в которой когда-то растворилась его мама, в которую ушёл отец:

Я, словно клён, к земле родной прирос.

О, как горчат живительные соки!

Хмелею до невыплаканных слёз,

глотая ветер на обрыве сопки.

(«Я, словно клён, к земле родной прирос…»)

Пройдя через купель «жесточайшей» ностальгии по навсегда утраченному детскому «раю», через ужас осознания конечности земного бытия, через горячее, до сердечной боли сочувствие к соотечественникам, на долю которых из века в век выпадают неисчислимые бедствия и муки, душа лирического героя причащается и очищается, а художественный мир амурского поэта обретает новое качество – подлинно философскую глубину и многомерность, становится художественным космосом.

Поэт ищет возможность побыть «наедине с Предвечным» («У лампады»), пытается отыскать невидимую «линию связи», по которой можно исповедоваться перед Всевышним. И это удаётся: лирический герой Игоря Игнатенко достигает такой высоты, которая позволяет вести (подразумеваемый) диалог не только со своими читателями-земляками, с соотечественниками, но и с Творцом. А для этого нужны не обычные, повседневные слова, а молитвословие. Наряду с прежними, сугубо лирическими жанрами в арсенале зрелого Игнатенко появляются жанры иные – более высокого регистра: молитва, исповедь. Внешний мир в его стихах несколько сужается, сжимается, а внутренний, мир собственной души и собственного духа, напротив, раздвигает свои пределы.

Когда-то Игорь Игнатенко пытался заставить мир услышать себя, а теперь стал слушать мир, чтобы понять и его, и самого себя. На смену пафосу, восклицаниям, порицаниям, прорицаниям, поучениям приходят вопросы, побуждающие к размышлению, к думе. «Родная речь! / Глаголю с колыбели: / вначале: “А!”, / потом: “Агу!”, / затем: “Могу!” Как в ледостав Амур плотнит шугу, / вот так и я словарь свой берегу, / чтоб замолчать и слушать вой метели – / сплошное: “У-у-у!” / Кому? / Чему?..» («В метель»)

А потом, на новом витке спирали, время задавать вопросы сменяется – в стихах последних двух лет – временем молчания:

Пред образами голову склоняю,

держу свечу;

я многого уже не понимаю,

и вот молчу.

Молчание это отчасти тютчевское («Silentium!»), но в большей степени религиозное. Это не банальный отказ в силу каких-то житейских обстоятельств выражать свои мысли и чувства вслух. Это совершенно особое состояние души, жаждущей постичь то, что ускользало прежде, что заслонялось готовыми речевыми формами, заёмной, в том числе книжной мудростью. Это попытка души услышать не очередного «посредника», а именно Его – Того, кто точно знает о смысле бытия, кому открыты тайны жизни и смерти. Эта высшая мудрость открывается молчащему, тому, кто готов смиренно ждать Слово. Именно поэтому, а не по какой-то иной причине, поэт молчит, ждёт: «На грани Тьмы и гаснущего Света / учусь молчать» («Пред образами голову склоняю…», 8 января 2023).

И молчание, сосредоточенность в самом себе вознаграждается сполна: стихи последних двух лет, вошедшие в «Силуэт» – настоящие россыпи простых по форме, но необыкновенно глубоких по мысли строк. О загадке времени: «Старение – суть времени…» («Три времени»). О трудном возвращении к жизни после тяжёлой болезни – ковида: «Дышу. / Пишу. / И не грешу» («Горьких истин кислород», 31 октября 2022). Одно из самых убедительных подтверждений, что молчавший поэт услышал то, что хотел услышать, – «След», один из недавних его шедевров:

Дети, внуки…

Дети внуков —

Это след мой на Земле,

Полный красок,

Линий,

Звуков

В бесконечной стылой мгле.

Я уйду,

А он продлится

В череде иных времён;

Повторят родные лица

Смыслы родственных имён.

И откуда-то…

Откуда?

Путь укажет вечный свет.

Я уйду…

И, значит, буду

Знать, что мой продлится след.

И в заключение хочется процитировать строфу из ещё одного недавнего произведения:

Пора бы подводить итог,

да нет с цифирью сладу.

Я сделал всё, что сделать смог,

а больше и не надо.

(«Последняя воля», 17 декабря 2022)

На этот обращённый к читателям монолог – «последнюю волю» классика литературы Приамурья хочется ответить: «Рановато об итогах. Не всё. Надо, мы очень ждём…»

Долгие лета, Игорь Данилович!

Александр Урманов

доктор филологических наук,

профессор кафедры русского языка

и литературы

Благовещенского государственного

педагогического университета

Моему наставнику