Глава 5.
Тимбилдинг с горбатыми монахинями
В ответ на мольбу Аристархова о помощи греки прислали в Москву двух монашек – разбираться с бесами. На первый взгляд женщины ничем особым не выделялись. Обычные монахини, как выяснилось, сестры по крови, не только во Христе. Имена они носили неправославные – сестра Сфено и сестра Эвриала. Русский и английский понимали, но отвечали только по-гречески своими каркающими голосами.
Чтобы иметь обратную связь с сестрами, ведомство Аристархова наняло несколько переводчиков, которые по очереди дежурили при них в круглосуточном режиме. Когда монахини общались между собой, их разговор мало походил на мягкий эллинский выговор, да и в принципе на человеческую речь, напоминая раздраженный птичий клекот.
Обе были горбаты. Эвриала, маленькая и сухощавая, перемещалась всегда стремительно. Со стороны ее походка выглядела не нормальной поступью, а зигзагообразными скачками с места на место. Кузнечик кузнечиком. Сфено же, напротив, обладала могучим телосложением и тягучей медлительностью. Горб на ее широкоплечей фигуе казался нелепым наростом.
Монахини всегда ходили в черном. В платках-апостольниках, натянутых до бровей и свисающих до пояса, и перчатках. Пальцы у них были такие длинные, что казалось, они состоят из четырех, а не трех фаланг. Ряса в пол. На шее – массивные цепи с распятием.
Обувь сестры носили странную. Под рясами ее видно не было, но при ходьбе она издавала звук, похожий на скрежет когтей. На затылках черные платки матушек вздыбливали скрученные в тугие узлы волосы. На поясах у них висели четки из кораллов-горгонидов, похожие на застывшие капли крови и отполированные до блеска постоянным использованием, и короткие семихвостые плетки с серебряными наконечниками в форме стрел. Точь-в-точь такими, как на фамильном гербе Аристархова. У Сфено плетка висела с другой стороны – она была левшой.
Сестры имели удивительное сходство в чертах лица: альбиноски с неестественно бледной кожей и красными глазами. В довершение лицо каждой пересекали глубокие вертикальные шрамы, словно их полоснули когтями. Ни монашеское одеяние, ни принятые обеты не могли смягчить свирепость их красноглазых лиц, белых, как рисовая бумага.
Прибыв в Москву, монахини отказались от сопровождающих и начали осмотр ведомства Аристархова самостоятельно, временами прибегая к помощи переводчиков. Доступ у них был максимальный, ограничений никаких. Осуществлялась инспекция так: сестры, вооружившись списками работников, прочесывали отделы и департаменты. Своим вниманием они не обошли даже уборщиц.
Похожие на привидения в черных рясах, они подходили к каждому рабочему столу своей скрежещущей походкой и становились напротив. Стояли безмолвно и неподвижно до тех пор, пока человек за столом не поднимал голову от компьютера и не встречался с кем-то из них взглядом. Пару секунд его просвечивали рентгеном две пары красных глаз, затем одна из сестер делала пометку в списке, и они шли дальше. Вопросов матушки не задавали. Иногда перебрасывались меж собой парой фраз клокочущими голосами.
По данным Василия Эдуардовича, в его ведомстве числилось 243 бесовских сотрудника. Но в списках, поданных ему монахинями, фигурировала 251 персона. Аристархов спорить с монахинями не стал, но несоответствие его напрягло.
После завершения аудита сестра Сфено и сестра Эвриала направились прямиком в кабинет Василия Эдуардовича, велев переводчику дожидаться в приемной. Волю сестер озвучивала матушка Эвриала, неожиданно заговорившая по-русски, бегло, но с акцентом. Сфено во время беседы не издала ни единого клекота.
– Полномочия? – спросила пристава монахиня своим сухим безжизненным голосом.
– Ваши полномочия? – уточнил Аристархов. – Максимальные. Полный карт-бланш.
Сфено кивнула сестре.
– Всех собрать, – прокаркала Эвриала. И показала на списки бесов, лежащие на столе у Аристархова.
– Где собрать? В конференц-зале? Когда?
– Всех собрать, – сухо повторила монахиня. – Отдельно.
– Понял, сделаем. Соберем всех в другом месте.
– Толмача убрать.
– Толмача? Какого толмача?
– Толмача убрать.
– А, переводчика? Он не понадобится? – догадался Василий Эдуардович, стараясь не смотреть в страшные красные глаза монахини-альбиноски. – Почему?
– Пострадает, – коротко ответила матушка Эвриала. И для убедительности провела большим пальцем, обтянутым черной кожаной перчаткой, по своему платку там, где у нее было горло.
Аристархову стало не по себе до дурноты. Он побледнел и покрылся испариной.
– Только этих, – снова закаркала матушка Эвриала, указывая на списки. – Других убрать. Пострадают.
– Я вас понял. Когда нужно собрать?
– Завтра. В полночь. Полнолуние, – повторила она еще раз, повысив голос. – Пройдет без помех.
– В полночь? – глупо переспросил Аристархов.
Монахини ничего не ответили, они сидели и молча сверлили его немигающими красными глазами.
– Хорошо-хорошо, – поспешил согласиться пристав, и под ложечкой у него заныло. – Вам сообщат адрес, где состоится собрание.
– Это лишнее, – коротко ответила Эвриала и встала, заскрежетав своей странной обувью по дорогому ведомственному паркету. Сестры зацокали к выходу из кабинета, подметая пол черными рясами и оставляя пристава в холодном поту и расстроенных чувствах размышлять о превратностях судьбы.
Помещение для тимбилдинга искали в авральном режиме. Нашли в Троицке, в новой Москве, но не конференц-холл, а большой лофт для мероприятий. На отшибе и с большой парковкой. Бесы Василия Эдуардовича не перемещались на общественном транспорте, только на хороших и дорогих машинах – такая вот новая демоническая опричнина. Парковка была обязательна.
По распоряжению Аристархова в пустой лофт привезли стулья и поставили маленькую кафедру для монахинь. Никто понятия не имел, что им нужно, а уточнять у матушек не стали. Не стоять же всем просто так! Служба безопасности повесила скрытые камеры наблюдения.
Следующей ночью действительно было полнолуние. Луна, огромная и желтая, как головка созревшего сыра, повисла над горизонтом на черном небе, усыпанном звездами.
Близилась полночь, когда Аристархову доложили, что все собрались в назначенном месте. И что служба безопасности сняла наружное наблюдение и разъехалась по домам – «всех убрали» по требованию сестер. Дела шли по плану. Но Василию Эдуардовичу в эту ночь не спалось. Он расхаживал по своей огромной московской квартире с камином и изнывал от тревоги. К рассвету усталость взяла свое, и он забылся на несколько часов тревожным сном. Воскресное утро не принесло новостей. Аристархов вызвал водителя и поехал в опустевшее ведомство. Позвонил начальнику службы безопасности и сел ждать записи с камер наблюдения.
Сюрпризы начались, как только безопасники добрались до Троицка. Присланный с места событий фотоотчет оправдал худшие ожидания.
К этому часу лофт был пуст. От мебели остались одни щепки, словно ее крушили топором или молотом. Больше ничего не пострадало, если не считать камер. Все до единой оказались разбиты. Крови нигде не было, тел тоже. На парковке стояли 66 автомобилей из 251, принадлежавших бесам. Остальные разъехались. Куда делись хозяева брошенных машин – никто не знал. На связь не вышел ни один из этих сотрудников. Монахинь и след простыл. Аристархов схватился за голову, а потом за сердце.
Матушка Эвриала и матушка Сфено появились в главном федеральном управлении коллекторов на Кузнецком мосту в понедельник утром. Они процокали прямиком в кабинет к Аристархову, черные, красноглазые, страшные. В неизменных рясах, апостольниках и перчатках, с кровавыми четками-горгонидами и плетками-семихвостками у поясов.
Василий Эдуардович в восемь часов утра понедельника уже сидел на своем рабочем месте. Он был мертвецки пьян. Правильнее сказать, он все еще сидел на своем рабочем месте, потому что после того, как в воскресенье вечером увидел, что успела записать одна из разбитых камер, домой не поехал. До такой степени ему было страшно.
Горбатые монахини приблизились к Аристархову, и Эвриала проклекотала:
– Работа выполнена.
Аристархов только и смог, что кивнуть.
– Оставшиеся будут повиноваться, – сказала Эвриала, и Сфено положила руку на свою плетку.
Он кивнул еще раз, стараясь не смотреть на матушек.
Не сказав больше ни слова, сестры направились к выходу. И тут молчаливая Сфено обернулась к Аристархову и прохрипела:
– Убийц невинных ждет кара. Всегда. Я и есть кара, – уточнила она. После чего матушки исчезли за дверями его роскошного кабинета. Аристархов искренне надеялся, что навсегда. Сейчас его бесы-коллекторы казались ему ближе и безопаснее, чем эти красноглазые чудовища.
Видео, которое повергло видавшего виды пристава в ужас, длилось не больше минуты. Оно было черно-белым, беззвучным, плохого качества. Но ничего кошмарнее Василий Аристархов, взрослый и умный мужчина, амбидекстр с высочайшим IQ, чиновник федерального масштаба, в своей жизни не видел. Запись сделала одна из боковых камер, направленная на установленную для монахинь кафедру. Она проработала недолго, после чего была разбита, как и все остальные. Аристархов не без оснований полагал, что здесь нет никаких случайностей.
Видео запечатлело одну из матушек – могучую Сфено. Крупным планом. Монахиня неподвижно сидела на стуле возле кафедры. Потом она встала и медленно стянула с руки кожаную перчатку. Размяла затекшие пальцы, украшенные длинными заостренными черными когтями – «четвертой» фалангой. Когти блестели в искусственном свете, как отполированный металл.
Сфено неторопливо – зрители должны были увидеть каждую деталь – отстегнула от пояса четки и плеть, сняла распятие и скинула с себя рясу. Она осталась абсолютно голой. Ее мускулистое могучее тело, такое же бледное, как и лицо, оказалось покрыто чешуей вперемешку с рисунками и символами. Аристархов решил, что это татуировки. Ступни монахини заканчивались деформированными пальцами с перепонками и длинными загнутыми когтями – это они производили характерное царапанье и постукивание при ходьбе. Горб исчез, он развернулся в когтистые кожистые крылья, до времени плотно свернутые на спине.
Аристархов смотрел на происходящее, как зачарованный. Когда Сфено также медленно и аккуратно сняла с себя апостольник, бедный пристав зажмурился. На затылке монахини тугим клубком свились живые волосы-змеи. Взору Василия Эдуардовича предстала одна из сестер Горгон во всей своей чудовищной красе. Перед древней мощью которой его мелкие бесы дрожали осиновыми листами. Это вам не бетоном ноги должников заливать. Пристав своих коллекторов не видел, но хорошо знал их повадки и не сомневался, что они в ужасе.
Сфено взяла в левую руку плеть и лениво оскалилась, обнажив великолепные жемчужно-белые зубы, острые, как самурайская катана. И в этот момент по камере со всего размаха шарахнули плеткой-семихвосткой с серебряными наконечниками-стрелами. Запись прервалась.
Посмотрев видео, Василий Эдуардович почувствовал себя так плохо, будто его зажало между Сциллой и Харибдой. Татуированные монашки с когтями и крыльями произвели на Аристархова неизгладимое впечатление, загнав в тихий паралич. Он осознавал их силу и эффективность, помнил про Скотланд-ярд, который начинал с найма бывших преступников для борьбы с криминалом, но облегчения это не принесло.
После ухода монахинь Аристархов продолжил попойку. Он пребывал в глубокой задумчивости. Затем встряхнулся, налил стакан анисовой водки и всыпал туда красного перца. Вызвал секретаршу и заказал нарезанного имбиря с лимоном. Медленно потягивая эту термоядерную смесь и заедая теплую водку имбирем и лимоном, Василий Эдуардович вопреки логике трезвел и успокаивался.
Он приходил в равновесие, и его блестящий ум занялся поиском выхода из сложившейся ситуации. Один маленький вопрос оставался для Василия Аристархова без ответа – что произошло с его шестьюдесятью шестью бесовскими сотрудниками, сгинувшими после тимбилдинга с сестрами Горгонами? Поразмыслив здраво, Василий Эдуардович понял, что знать этого не хочет – нервы и так ни к черту, простите за тавтологию.
Чтобы протрезветь окончательно, Василий Эдуардович поехал к Лахову в баню, а оттуда, чистенький, – к патриарху. Видео с Горгонами он прихватил с собой.
Разговор со святым отцом был долгий и тяжелый, после которого федеральному ведомству судебных коллекторов патриархат назначил небесного покровителя – Феодора Гераклейского, страстотерпца, стратига и змееборца. Помощника, поборника и заступника. Святого христианского воина-мученика, казненного в эпоху императора Лициния и впоследствии канонизированного.
Небесный покровитель должен решить все оставшиеся вопросы, сказал Аристархову патриарх. Услышав эту нелепицу, Василий Эдуардович придушил в себе логика и прагматика и вопросов задавать не стал. Хотя ему хотелось спросить: «Это каким же образом, а?!». Но он сдержался.
К этому времени Василий Аристархов осознал, что тонкие материи – не его ума дело, будь он хоть дважды амбидекстр и интеллектуал. И что малограмотная деревенская ведьма-знахарка разбирается в проклятой энергетике и законах неведомого ему нематериального мира, а он, всемогущий на своем уровне чиновник, – нет. Поэтому Аристархов поверил патриарху на слово и полностью на него положился: покровитель так покровитель. Другого не оставалось.
– Мне что, молиться теперь этому святому, свечки ему ставить? – не выдержал Василий Эдуардович. Но патриарх только сурово взглянул на чиновника, подошел к нему и больно стукнул по лбу костяшкой согнутого указательного пальца, как последнего дурака. И Аристархов второй раз осознал, что молчание – золото.
Вместе с небесным покровителем главный федеральный коллектор получил на руки список объектов его будущей благотворительной деятельности во благо церкви. Первым в перечне значился Феодоровский мужской монастырь в Переславле-Залесском, попечителем которого отныне становилось федеральное ведомство судебных коллекторов и г-н Аристархов лично. Затем следовала церковь имени великомученика Феодора Стратига, расположенная там же, ей требовались новые купола, ну и так далее.
Церковную службу по установлению небесной опеки над коллекторами московский патриарх провел самолично. Не в столице, где никакое шило в мешке не утаишь, а в скромном Переславле-Залесском. Таком маленьком, что не будь рядом огромного озера, его и на карте не разглядишь. Тишайший Переславль был выбран не случайно. Здесь в Свято-Никольском монастыре хранится знаменитый Корсунский крест, ценнейшая реликвия, в которой размещены ковчеги с мощами святых. Но самое главное, что на нижней ветви Корсунского креста покоятся мощи великомученика Феодора из Гераклеи, который стал покровителем коллекторской службы.
Аристархов решил не уточнять, как и что с его мракобесием может сделать кусочек тысячелетней иссохшей плоти, пусть и святого мужа-воина, и откуда в мощах хоть какая-то сила. Небесный покровитель был для Аристархова абстракцией, как, скажем, последние автопортреты Пабло Пикассо. И то, и другое не имело ничего общего с реальностью. Никто ж не ждет, что в МГУ им. Ломоносова экзамены начнет принимать лично Михайло Васильевич, призванный для такого дела из загробного мира?
Василий Эдуардович так и рассудил. И когда из патриархии пришло распоряжение об организации часовни на территории его ведомства на Кузнецком мосту – с охраной, камерами слежения и сигнализацией, для временного размещения Корсунского креста с мощами, Аристархов не почуял подвоха. Тончайший нюх амбидекстра подвел его. Он отрапортовал патриарху о выполнении задания. Часовня, так часовня. Вот она, как вы заказывали.
В этот момент господин Аристархов стоял на пороге таких испытаний, по сравнению с которыми приезд матушек Сфено и Эвриалы был маскарадом на Хэллоуин. Но он об этом не подозревал. Его грело и окрыляло, что он сохранил-таки за собой должность, статус, привилегии и финансирование. И избежал огласки. Остался жив-здоров и на свободе. Немалое достояние при прочих равных. О другом думать не хотелось.
Глава 6.
Скрипка и покойница
в берете
Саша плакала в телефонную трубку навзрыд.
– Ну-ну, хватит киснуть, – успокаивал ее Миша Гештупельтер. – Приезжай, придумаем, как помочь твоему горю.
Саша и Миша Гештупельтер или просто Геша, были давними приятелями. Даже друзьями, если понятие дружбы способно отразить все грани их взаимоотношений. Геша, циничный и самодостаточный, был гораздо старше. И в Сашкиной жизни он играл роль то старшего брата, то друга, то любовника, то психотерапевта, то поверенного в ее делах, то врача – смотря чего требовала ситуация.
Своей семьи у Геши не было. Он никогда не задерживался в отношениях, ратуя за разнообразие и свободу. Любить он не умел. Людей ценил мало, отношения поддерживал всего с несколькими, включая Соню и Сашку. Сашку Гештупельтер считал дурой, но неожиданно для себя испытывал к ней теплые чувства. Когда-то он попробовал перейти с ней на более интимный уровень, но быстро разочаровался. Их дружба выдержала короткую интрижку и секс, не развалившись.
Гештупельтер не всегда вел себя как прожженный циник и бабник. Присущая ему черствость выполняла роль щита, защитного механизма, нужного, чтобы оградить его от чудовищной молотилки жизни. Ее громадных жерновов, которые однажды перемололи юного Мишу Гештупельтера в кровавое ничто. Жесткость и душевная черствость в купе с тотальной неспособностью любить стали иммунным ответом его психики на неприятности и беды, через которые ему пришлось пройти.
Геша рос трепетным и впечатлительным мальчиком под присмотром двух женщин – матери и бабушки. Отца он не знал. К пятнадцати годам стало ясно, что Геша будет исключительным красавчиком. Глядя на любимого внука, бабушка тихонько охала, что с такой внешностью мужчине в реальном мире жить совершенно невозможно, разве что играть в кино романтических героев-любовников. Таких, которые умирают в последние минуты повествования, вызывая реки слез. Ромео, например. Бабушка как в воду смотрела.
Юный Михаил Гештупельтер был очень высок и худ, как тростинка. Как и многие еврейские мальчики, он играл на скрипке, которую люто ненавидел. Но смотреть, как он терзает несчастный инструмент своими длинными, изящными пальцами, мучительно хмурясь, изгибая брови и вздрагивая длинными ресницами, можно было бесконечно. Словно между ним и скрипкой в момент игры возникала какая-то связь, сродни сексуальной по эмоциям и накалу страстей. Скрипка маялась, стонала и томилась в его руках, как живое существо, которому он причинял физические мучения. А он, играя на ней, и сам испытывал подобное. Так они и мучали друг друга годами: мальчик и его скрипка. Но расстаться, бросить друг друга не могли.
Гешу никогда не стригли коротко. У матери не поднималась рука обрезать до ежика его мягкие темные кудри. Он ходил с волосами, отросшими до плеч, в малолетстве похожий на херувима, а в старшей школе вызывая интерес к своей персоне у обоих полов. Когда Геша-подросток брал в руки смычок и скрипку, окружающий мир обращал все взгляды на него. Его мастерство и исполняемое произведение роли не играли. Дело было в его партнерстве с инструментом, который оживал и страдал в Гешиных руках.
Гештупельтер обхватывал скрипку своими тонкими пальцами, нежно скользил по ее лакированной поверхности, лаская, а затем сжимал так, что белели костяшки. Словно хотел задушить, лишить ее голоса. С первых нот инструмент охватывала дрожь, которая передавалась и самому музыканту. То ли боль, то ли экстаз. Юный Гештупельтер закусывал губу и неистово терзал струны, роняя на лоб мягкие черные кудри. На виске билась жилка. Он стремился подчинить себе музыкальную душу скрипки, заставляя ее выть от его, Гештупельтера, боли и ненависти. Он упивался ее страданиями до конца игры и аплодисментов.
Его ненависть к занятиям музыкой была безмерной. И эту ненависть нужно куда-то девать, иначе она сожрала бы юного Гешу изнутри. Он трансформировал эту темную эмоцию в игру на скрипке. И со временем научился испытывать мазохистское удовольствие, вибрируя от чувственного напряжения в унисон со скрипкой. Ненависть. Боль. Страсть. Экстаз. Аплодисменты. Расслабление.
– Это же чистый секс, – шепотом произнесла какая-то женщина, сидевшая рядом с матерью Геши на отчетном концерте в его музыкальной школе. Собственно, этот «чистый секс» и определил Гешино будущее. После школы под давлением мамы и бабушки он поступил в музыкальное училище по классу скрипки. Чтобы сделать ненависть к музыке делом всей своей жизни. В тот день ловушка захлопнулась.
Первые два года обучения дались Геше не без труда, но гораздо легче, чем он представлял. Он оказался самым красивым студентом на курсе и одним из самых перспективных. Его экзальтированная манера играть была поводом для постоянных обсуждений. Девицы сходили по нему с ума. Это восхищение льстило юному скрипачу, но пускаться во все тяжкие Геша не спешил. Почему? Он не знал. В музучилище ходили сплетни, что Гештупельтер с большим удовольствием трахает свою скрипку, чем млеющих по нему сокурсниц. Да так и было.
Пока он не познакомился с Беллой.
Белла была на два года младше Геши и не обладала музыкальными талантами. Какой-либо выдающейся внешностью – тоже. Зато она считала себя стильной барышней. Когда все носили джинсы и кроссовки, Белла упорно ходила в длинных юбках и туфлях. Непременно в берете, который должен был подчеркнуть ее творческую личность. Потому что без берета ее нечем было подчеркивать. Белла поступила в училище благодаря протекции и родительским деньгам. И она обладала бульдожьей хваткой и бешеной целеустремленностью, которые в этом мышонке трудно было заподозрить. Друзья называли ее Белка. Если бы у нее были друзья.
Она без иллюзий оценивала свои музыкальные способности и творческие перспективы. И поступила в училище с единственной целью – выйти замуж за будущего гения. Белла начала его поиск с первых дней учебы. Такой у этой девушки был жизненный бизнес-план. Какая любовь, вашу ж мать. Чистый расчет, без глупостей.
Для начала она просто собирала информацию обо всех, кто достиг малейших успехов. Посещала репетиции, концерты, опрашивала сокурсников и преподавателей. Она напросилась на должность репортера в студенческую газету. Ее острый носик разнюхивал события и подробности лучше опытного сотрудника правоохранительных органов. К концу первого месяца учебы у нее был готов список претендентов на ее, Беллы, руку и сердце, плюс пухлые досье на каждого их них.
Достойных кандидатов оказалось пятеро. И первым в списке значился Миша Гештупельтер. Не потому, что он был гениальнее, красивее или перспективнее остальных. А потому что, увидев его, Белла сразу поняла, какая он трепетная лань. И как легко эту лань заарканить. И Геша был свободен. Белла с негодованием отбросила слухи о его гомосексуальности. Предполагая, что дело в отсутствии любого сексуального опыта. И она оказалась права. Лишь раз послушав его игру, она все про него поняла.
Геша не подозревал, какое цунами на него надвигается. И что загонять его будут, как дикого зверя. И, увы, успешно загонят. К несчастью для себя, он действительно был девственником, отдававшим все эмоции и прикосновения скрипке, пренебрегая сокурсницами. Но пока другие девицы только сплетничали про красавчика, Белла вычертила план его захвата.
Поэтому на первом же свидании она сделала Геше минет. Строго говоря, это не было свиданием. Она подкараулила его после занятий, представилась репортером студенческой газеты и предложила прогуляться. Она быстро и убедительно говорила о том, как непросто приходится первокурсникам среди старших студентов, почти состоявшихся музыкантов. Особенно девушкам. А что делать, когда речь идет о таких выдающихся личностях, как Геша? Да-да, Михаил, вы – истинный талант. И она привела фразу преподавателя из своего досье. Вы практически гений. Белла закончила тем, что хочет взять у него интервью для студенческой колонки. Блиц с будущей звездой.
Геша, который не выделял из толпы эту серую мышь в берете и назавтра не смог бы вспомнить Беллино лицо, обратил к ней слух. А Белла, продолжив дозволенные речи, все лила и лила ему в уши ядовитый елей.
За милой беседой они прошли несколько кварталов и свернули в парк. Со стороны казалось, что парочка студентов вышла на прогулку и бесцельно бредет по осеннему городу, куда глядят глаза, уставшие от партитур. В действительности они шли по заранее намеченному Белкой маршруту к скамейке в тенистом уголке парка. Погода для середины осени стояла превосходная. Солнце светило ярко, но грело скупо. Стратегическая лавка была пуста. Вокруг желтели кустарники, полностью закрывая от мира тех, кто на нее садился.
Геша опустился на лавку под несмолкаемый аккомпанемент Беллиных дифирамбов. Сел и положил возле себя папку с нотами. Скрипку. Но Белла не стала садиться. Она опустилась на колени у его ног, прямо между широко расставленных худых Гешиных коленок. И продолжая смотреть ему в глаза, начала расстегивать его джинсы.
Ситуация для него была настолько из ряда вон, что Геша окаменел от неожиданности. Он понятия не имел, что должен говорить, как поступать и куда ему деть свои руки. А Белла действовала так уверенно и быстро, что он засомневался в собственной оценке происходящего. А заодно и в его реальности. Миша Гештупельтер застыл, словно его пригвоздила к этой лавке взглядом медуза Горгона и не мог пошевелиться. Он был в шоке, как бабочка, которую вот-вот пришпилят длинной иглой к деревянной подставке.
Геша опомнился от изумления в тот момент, когда было слишком поздно. Он не смог бы остановиться, даже если захотел. А он и не хотел. Он себе сейчас не задавал вопросов: хочу, не хочу. Мозг был в нокауте. Тело звенело от напряжения.
Ветер поднял Гешины ноты в воздух и разметал их по полянке. Когда последний нотный лист плавно ложился на землю, Белла вытирала рот. Скрипка тихо лежала рядом с хозяином.
После «интервью» на парковой скамейке в Гештупельтере разом проснулись чувственность, чувствительность, сексуальность и возбуждение. А с ними – бешеное эмоциональное и физическое напряжение. Все это и раньше присутствовало. Но сам Геша был какой-то примороженный, индифферентный. Он раскрывался только в те моменты, когда начинал терзать скрипку, свою любовницу и заклятую подругу. А теперь с него словно стянули вакуумную упаковку и разогрели в микроволновке. Сам Геша сказал бы, что с него содрали кожу, настолько обострилось его восприятие. Мир изменился и, обновленный, обрушился на него. Новые звуки, эмоции, тактильные ощущения, трепет, предвкушение, желание, нетерпение, запахи, страсть. Особенно запахи. Они донимали Гешу больше всего.
Белла пахла очень приятно. Возбуждающе приятно. Он не понимал – чем. Какая-то смесь ванили, пряных цветов и еще чего-то неуловимого. Именно «неуловимое еще» и срывало его с цепи. В запахах, которые окружали Беллу, Геше не нравилось только одно – лилии, которые она любила, его отталкивал их удушающий аромат. Белла была помешана на этих цветах.
С этого момента Белла взяла юного скрипача Гештупельтера в осаду. Она сопровождала его везде, где только можно было, а где нельзя – тем более. Зная способности этой девушки, оставалось только удивляться, что она не перевелась со своего первого курса на Гешин третий.
Гештупельтер стал ее собственностью. Она заарканила и заклеймила его, ревностно оберегая свою территорию и огрызаясь на любые попытки со стороны завладеть Гешиным вниманием. Геша не сопротивлялся. Лишенный кожи, с обостренным восприятием, он ушел в себя, постигая с Беллой немыслимые для него глубины физической близости.
Белка оказалась способна на зажигательный секс. Из нее вышел бы толковый порнограф, а не музыкант, жена или мать семейства. А вот актриса этого жизнеутверждающего жанра – вряд ли, физические данные не те.
