* * *
Еще когда пароход «Самара» с казаками-кубанцами на борту проходил пролив Дарданеллы, пошел такой разговор:
– О, цэ воны и е Дарданэллы… Тю, яка нэвидаль! Тильки валуны, та скалы! – тыкая вдаль прокуренным пальцем, громко комментировал увиденное, стоявший у борта казак из станицы Славянской Назар Крамаренко.
– Вот видишь, казак, какое тебе счастье привалило. Такие места посмотреть! Когда б ты это еще увидел, – вступил в разговор беженец – бывший небогатый купец Иона Михайлович Бесчетнов.
– Та нужно мэни такэ счастье, як собаке крылья, – добродушно огрызнулся незадачливый кубанский путешественник.
На этом разговор, казалось бы, закончился. Один из казаков обратился к поручику Иванову.
– Ваше Благородие! Так вот из-за этих самых гирл морских все войны и начинались?
– Каких гирл? – не сразу понял вопрос опешивший офицер.
– Гирлами у нас на Дону и на Кубани называют места, где реки впадают в море. Или лиманы с морем соединяются, где водотока промеж ними идет, – покровительственно, как неразумному, пояснил спрашивающий.
– Ну, считайте и эти проливы гирлами, – согласился поручик. – Закрыть их – и не пойдет торговля нашим российским хлебом в Европу. Через это старое правительство и решило твердой ногой стать на этих проливах. Война с турками от этого не раз начиналась. И сейчас, в германскую, мы всю войну были близко от черноморских проливов, стремились к ним с одного краю, а англичане и французы – с другого. Только французы теперь здесь как победители, а мы – вот так, – и он широко распахнул полы старенькой потёртой шинели в разные стороны.
– А если бы мы смогли первыми завоевать эти проливы, то диктовали свою волю не только Турции, но и Англии с Францией, – подхватил разговор подошедший к своим донцам войсковой старшина Сивожелезов, уроженец станицы Луганской и несостоявшийся наследник двух шахт в юрте своей станицы, и трех – в юрте станицы Гундоровской.
– Каково вы, ваше благородие размечтались, – сказал начавший разговор казак, покосившись на Сивожелезова.
– Пошли паёк получать, – вздохнув, позвал односума Прохор Аникин, – а то их благородия так раздухарились на почве международной политики, что того и гляди, последнего куска хлеба лишимся.
Глава 3
Оставшийся в Константинополе пароход «Екатеринодар» наконец-то встал на якорь у причала Серкеджи. В ожидании разгрузки, столпившиеся на палубе казаки с повышенным интересом наблюдали и горячо обсуждали жизнь, кипевшую на пристани и ближних тесных улочках города.
С берега, заморачивая даже самые спокойные головы оголодавших корабельных наблюдателей, наплывал аппетитный маслянный чад зажаренной на мангалах только что выловленной морской рыбы.
Легкий, ленивый осенний бриз перемешивал этот дивный запах желанной еды с другими, не менее волнующими запахами близкого берега: дыханием роскошной, не увядающей даже осенью зелени и человеческого жилья.
Взбирающиеся вверх, на гору, узкие улочки города, переплетаясь между собой в каком-то загадочном и понятном только местным жителям сочетании, были застроены неприхотливыми глиняными домишками, втиснутыми в очень узкие дворики.
Старые дома стояли вперемешку с вновь построенными, ухоженными. Попадались среди них и давно заброшенные древние строения.
Венцом над всей этой многоголосой дворовой какафонии гордо возвышалась выстроенная на горе, и оттого хорошо видимая с пристани одна из самых больших в Константинополе – Голубая мечеть.
Шпили минаретов по углам этой величественной красавицы мечети на фоне ясного неба напоминали поставленные вертикально остро отточенные казачьи пики.
Для офицеров и казаков, от вынужденного безделья рассматривавших с корабля пристань и город, все вокруг было совершенно чужим и чуждым.
Запахи, растительность, народ, обычаи, визжащие несмазанными колесами в рост человека арбы – казались непонятными и загадочными. Немного странное впечатление создавали старательно и преднамеренно не смешивающиеся группы мужчин и женщин.
Неторопливые мужчины, с бесстрастными гордыми лицами восточных красавцев, в темной одежде – отдельно… Женщины – в черных и просторных паранджах, с покорными и запуганными глазами – тоже отдельно, и даже – по другой стороне улицы.
– Вот так! Религия с порядком! На намаз собрал, и сразу – в бой.
Не все казаки оказались достаточно терпеливыми в ожидании разгрузки. Некоторые не дожидаясь, когда пароход причалит и матросы спустят сходни, стали с парохода сигать прямо вниз. Дык-Дык от нетерпения стрыбанул не очень удачно и угодил в воду. Брызги, смех окружающих…
А он, неугомонный, отжимая мокрую одежду, подпрыгивая, весело кричит:
– Вот вода, братцы, соленущая, – и потом непонятно для чего добавляет, – а жизнь наша – проклятущая.
– Ты особо проклятьями не сыпь, – делает ему замечание вахмистр Власов, – ты, вон, свои косточки хоть и в чужом, но в море купаешь, а другие свои косточки в землю давно сложили.
Старый казак, каменский станичник Никанор Калитвенцев, коснувшись бородой чужой земли, целует её и плачет никого не стесняясь:
– Я уж думал – все, хана, на дне морском окажусь.
Сидящие на пристани грузчики-турки, глядя на него, тихо посмеиваются в бороды, но сочувственно, с пониманием, качают головами. К Никанору подошел его земляк есаул Константин Диков:
– Вставай, отец! Свою землю скоро целовать будешь…
– А скоро, сынок. Скоро?
– Да, Врангель передал депешу, что всех сейчас – по лагерям и готовиться, а потом с сенегальцами, вот с этими…, – и он кивнул головой в сторону скучавших чернокожих постовых. – Опять в Россию, на Дон – утешил есаул старика.
– Сынок! – обрадовался, всплеснув руками Калитвенцев. – Только скажете, хоть с чертом, и то пойду, а с этими чернявенькими – тем более. За цыган их считать буду.
– Слышали? Все слышали? Скоро уже вернемся, – суетливо стал оповещать сходивших на пристань казаков старик Никанор Калитвенцев.
– Пойдем лучше, дед, на перепись, фамилию свою на море-то не забыл? – вдруг отчего-то рассердился Диков и потянул упиравшегося Калитвенцева за рукав.
У выхода с пристани полным ходом шла регистрация прибывших.
Стояли разного калибра столики, накрытые темными, с кистями по бокам скатертями, и за ними, на колченогих табуретках уже угнездились войсковые писари – и пошло, поехало. Год рождения, перепись, в каком полку числится…
Оказалось, что французы ничуть не считаются с воинской организацией прибывших и настойчиво разбрасывают их по количеству людей, а не по принадлежности к своим полкам.
Вокруг бродили, охраняя неизвестно кого, пока еще доброжелательные арабы и чернокожие. Казалось, они ни во что не вмешивались, но за всем бдительно и зорко следили. Всякий, кто мог связать два-три слова по-французски, пытался с ними заговорить и одобрительно показать им всегда и всем понятный жест: поднятый вверх большой палец.
Закончив перепись вновь прибывших и распределив всех по местам дислокации, французы старались, не мешкая отправлять казаков на железную дорогу и развозили их по лагерям.
В ожидании очередного эшелона, сидя прямо на земле и на чувалах, казаки добродушно и доверительно переговаривались:
– Когда в Керчи грузились, то сообщили, что поедем в Константинополь – под покровительство Франции. Мы то думали, что нас отвезут во Францию, разместят там по деревням. Отдохнем – и снова вернемся в Россию. Думалось, что доведется мир повидать. Море, Франция… А то, может, и Африка. Когда б мы это увидели!
– Француженки, – задумчиво, с прононсом произнес молодой казачий офицер.
– О-де-колон! – дурашливо, растягивая слово, проговорил его сосед.
– Про-ван-саль – насмешливо передразнивая смутившегося офицера поддержал другой.
– Ага, потерпите чуток, будут вам и француженки… А пока, во-о-он, видите? – и он показал на собирающихся стайками и суетящихся вокруг казаков молоденьких медсестер из Красного Креста.
– Интересно, француженки или нет?
При посадке казаков в поезда действительно молоденькие француженки помогали подносить еду к вагонам и весело перешучивались со своими подопечными. Они были такими изящными и хрупкими, так задорно смеялись, что казаки невольно обращали на них внимание.
– С каким удовольствием я бы провел время с этими милыми существами… – мечтательно произнес казачий офицер войсковой старшина Николай Манохин.
– Кто они? Сестрички милосердия, наверное? Боже, если хотя бы одна ко мне милосердие проявила! – без всякой надежды на взаимное внимание со стороны женского пола сказал сотник Павел Грешнов, носивший старинную донскую фамилию и имевший, под стать фамилии, репутацию большого любителя женского пола.
– Ну, ты ж посмотри на него! Еще три дня назад с жизнью на корабле прощался, все молитвы со страху вспомнил! А уже – туда же, – язвительно рассмеялись вокруг.
– Ожил, зашевелился. Все хотения проснулись. Как беседовать-то с ней будешь? На каком языке милосердие выпрашивать?
– Французский познал в пределах гимназического курса, а обхождение у меня – по лучшим правилам военного искусства покорения дамских сердец, – не растерялся острый на язык Грешнов.
– А помещение? Антураж, так сказать! – продолжали веселиться офицеры.
– Ввиду полевых условий, ничего, кроме палатки, предложить не могу.
– И то не своей, а французской…, – разлилась новая волна хохота.
– Позвольте, господа, мы же не семейную жизнь решили затевать!
Казакам раздали крепкий горячий чай и хорошо пропеченный хлеб. После корабельной пшенной юшки и «чухпышек» это нехитрое угощение показалось настоящим удовольствием, удвоенным ещё и тем, что разносили всё это богатство те самые, живо обсуждаемые казаками молоденькие француженки.
Кружки и хлеб мгновенно разбирались именно с тех подносов, которые весело предлагались щебечущими девушками, и только потом – у арабов, которые, казалось бы, носили точно такие же кружки и такой же хлеб. Среди молодых подхорунжих неожиданно вспыхнул спор:
– И у меня такая же кружка!
– Нет, совсем не такая! Мне ее француженка дала, а тебе – какой-то мужик, да еще и черный!
Многие впервые увидели негров и арабов. Один из казаков с изумлением разглядывая сенегальца, осторожно протянув руку, коснулся ею пальцев сенегальца и непроизвольно, словно обжегшись о раскаленную печь, резко отдернул руку назад. Сенегальцу это явно не понравилось.
Он неприветливо покосился на нахала и со злостью отрывисто проговорил:
– Аллэ!
Испугавшийся казак, поняв свою оплошность, торопливо стал извиняться на русском:
– Звиняйте, ваше сенегальское благородие! Непривычные мы пока к вам.
Казаки постарше столь бурной радости от встречи с француженками не высказывали и больше обстоятельно обсуждали встречу с представителями другой, доселе не виданной ими расы.
– Видишь, кум, – кивок головой в сторону, – одни из них чернющие, как уголь из шахты, а другие – те будут посветлей. Но и те и те – что-то дюже кучерявые.
– Представляешь, пока мы с тобой по чужим краям болтаемся, тебе жинка, таких вот, курчавеньких нарожает. Или узкоглазых, как на Сорокинских рудниках, китайчат.
– Да типун тебе на язык! Пусть твоя тебе таких плодит!
А сотник Грешнов все никак не унимался, и спрашивал, и спрашивал у ставшего ему другом за время морского пути, чиновника военного времени добродушного дядьки Ивана Ивановича:
– Ну, а как вы оцениваете вот эту француженку?
Упитанный и пузатенький Иван Иванович, не поворачивая головы, скосил глаза на указанную прелестницу. Мысленно оценил… Затем, молча пожевал губами. Его многозначительное «да-а-а-а», казалось, длилось дольше протяжного гудка парохода, который как раз стал отходить от пристани.
На грязных, почерневших от пароходного дыма, давно не мытых лицах казаков и офицеров расцвели веселые улыбки. Сегодня жизнь сулила радость и надежду на лучшее и казалась куда приветливее, чем вчера.
Напившись чаю и с сожалением вернув кружки, офицеры до посадки в вагоны попытались выйти в Константинополь и хоть немного рассмотреть неизвестный им город.
Желание вновь, после всего пережитого, увидеть спокойную, размеренную и всего-то обычную человеческую жизнь было довольно велико. Но вся станция заранее была оцеплена предусмотрительными французами и в город, несмотря на многочисленные и настойчивые просьбы, никого не выпускали.
На железнодорожной платформе, вплотную примыкающей к пристани Серкеджи, отовсюду слышалось французское:
– Плю витт! Плю витт! Аллэ! Аллэ!
– Слышишь, что французы говорят? Плюют, плюют они на нас!
– Да не плюют, а плю витт! Скорее, значит, идите!
– А нам куда спешить, и к кому? Кто нас и где ждет?
– И то верно!
К портовым воротам подошли несколько русских женщин и стали выкрикивать фамилии своих родственников, надеясь найти их или хотя бы узнать что-либо о близких. Это были беженцы, выехавшие из Крыма раньше основной эвакуации.
– Из Платовского полка, станицы Великокняжеской есаул Николай Уколов из госпиталя в начале октября выписался! Нет ли его среди вас? В Джанкойском офицерском полку резерва был. Никто не слышал?
К выкрикивающей фамилию мужа женщине подошел офицер штаба Донского корпуса:
– Есть телеграмма от французского командования в Болгарии. Эсминец «Живой», на котором был полк офицерского резерва, затонул. Экипаж и все пассажиры погибли. Но есть так же сведения, что несколько человек остались в живых. Давайте я провожу вас в штаб эвакуации и вы напишете заявление. Мы попробуем через французов выяснить судьбу вашего мужа, – он осторожно взял под локоть и повел плачущую женщину в здание товарной конторы, которое было временно превращено в штаб эвакуации.
Раздается другой, ясный и громкий женский голос:
– Из станицы Калитвенской, подъесаул Манченков Даниил Прокофьевич! Кто видел, кто слышал? Отзовитесь, люди добрые!
Казаки, вспоминая своих, оставленных невесть где жен, сочувственно переглядывались. Но вот беда – помочь женщинам ничем не могли!
Неожиданно из группы армейских кавалерийских офицеров, приписанных к гундоровскому георгиевскому полку, вышел молодой ротмистр Виктор Бабенко.
Авантюрист от природы и отчаянный игрок в карты, на скачках и в биллиард, он дважды за Гражданскую войну переходил от казаков в части добровольцев и обратно. Первый раз это произошло, когда он с кавалерийскими офицерами бежал из елецкой тюрьмы, но был задержан красными. После повторного побега, не растерявшись от столь неожиданного поворота судьбы, с теми же офицерами он пробрался на Дон и поступил служить в Первый кавалерийский дивизион мало кому тогда известных добровольцев белой гвардии в Новочеркасске.
А когда весной восемнадцатого произошло соединение добровольцев с казаками под станицей Кущевской, ротмистр по рапорту вернулся к донцам и был зачислен в гундоровский полк.
Но относительно спокойная жизнь в казачьем полку была ротмистру не по душе и не по карману. Осенью девятнадцатого он проигрался в пух и в прах, и подальше от греха был отправлен командиром полка на должность офицера для связи с соседним полком добровольческой армии. Там неугомонный офицер неожиданно для себя прижился, беспрепятственно снова стал ротмистром и, удивительное дело, благодаря какому-то, так и оставшемуся неизвестным, шальному случаю где-то раздобыл денег. Причем, не каких-нибудь бумажных разномастных знаков, а настоящих, золотых кругляшиков – николаевских десяток.
Как истинно благородный игрок он снова – таки добрался до своего гундоровского полка, где щедро раздал всем страждущим свои, уже списанные сослуживцами как безнадежные, долги. Расплатился даже с односумами погибших казачьих офицеров.
Где-то в Таврии он и встретился с тем офицером, фамилию которого выкрикивала сейчас молодая и отчаявшаяся найти своего мужа женщина.
