Лисослав вяло потыкал вилкой в сочный, румяный бок карпа – еда не лезла в глотку. Хотелось напиться, как бывало в молодости, да положение, паскуда такая – не давала такой возможности. Глянул на то, как оборотень, не чинясь, отъедался за все дни скудного их походного поста, пожевал губы и приложился к кубку. Видимо стоит еще посидеть-повременить за столом, потому как если он сейчас пойдет спать – терпеть волколака здесь никто не станет.
***
Спать было душно – людей собралось много, да и засиделись надолго, и потому пришлось лечь, куда было.
Клятый сон не шел, только болезненная дремота смаривала – рядом, подле лавки, прямо на полу, спал, громко посапывая Лесобор. Храпел наглый отрок, надерзивший на стене и спавший чуть поодаль на шкурах. Глухие звуки шагов за стеной – то в горнице, книзу, где житная холопов и отроков посадника, подымалась с овчин и соломы, очередная сторожа, а сменная им, торопливо снедая остатками боярской трапезы и запивая легким пивом, заваливались на те же постели, не давая им остыть. Два десятка – на стенах, два десятка – выборных из града – туда же, в ночную сторожу. Как и положено, чтоб град спал спокойно.
Потихоньку, на цыпочках, аккуратно переступая через спящих, боярин дошел до окна и раздвинул ставни – прохладный свежий ветерок, освобождено побежал по душному лежбищу. Вернувшись на свое место Лис, убаюканный привычным к храпу своего десятка, наконец, заснул.
На широком ложе из медвежьих шкур с могучей фигурой атлета, с хрипом, в поту метался человек. Он, рычал, силясь проснутся, но его никто не слышал – все вокруг крепко спали. Его мог слышать и чуять только он – пусть даже находясь далеко, за стеной городка. Что-то в этом человеке было знакомое и, кажется, дорогое и важное ему. Что-то, что он пока не мог вспомнить, но уже пообещал, что непременно это сделает.
Существо подняло вытянутую морду и тоскливо завыло на ночное светило – тут же, к нему присоединились еще несколько звериных глоток – так Зверь передавал свои распоряжения. Так он решал – кто будет жить, а кто – уже давно зажился на его землях. Жалел он лишь об одном – что не может сейчас видеть глазами заинтересовавшего его человека.
Спящий вздрогнул как от падения с большой высоты.
– Лиса, нет! – холодный пот покрывает все тело. – Зачем? Зачем ты это показываешь мне вновь и вновь?
– Так надо, – звучит в голове.
– Кому надо? Зачем надо?
– Тебе. Думай. Знай.
– Постой. К клятой матери – отчего ты все время уходишь, прежде чем поговоришь со мной?
– Ты знаешь. Я не могу долго находиться рядом с тобой. А Зло – уже рядом. Оно всегда рядом – ждет удобного момента, чтоб ударить.
– Как я могу справиться со всеми теми ужасами, которые ты мне показываешь? – возмутился боярин. – Сложить честно голову – не велика победа. Позор, да и только.
– Лисом-то тебя, боярин – зря чтоль кличут? Придумай что-нибудь, – усмехнулся призрак.
– Да что тут, к клятой матери, придумать? У меня нет даже моего десятка!
– Используй то, что есть под рукой. Ты всегда это умел, боярин. Отчего же сейчас растерялся и не видишь очевидного?
Лис проснулся от тихого поскуливания и сразу почуял чье-то постороннее присутствие. Еще квелый ото сна, он, ничем себя не выдавая, потянулся за мечом, пережидая пока глаза привыкнут к ночной темноте. Амулет, который он не снимал даже во сне, слабо подергивался на груди, но кругом рядом было тихо – никаких посторонних звуков. Все так же в узком окошке мерцали на стенах огни ночной сторожи, ветер мирно шевелил взмокшие волосы прилипшие ко лбу.
Вновь раздалось слабое поскуливание: боярин скосил взгляд книзу, туда, где спал Лесобор. Глаза уже привыкли к темноте, и картину он увидел престранную: маленький, ему чуть выше колена, лысый мужичек без одежды, но весь в длиннющей шерсти нависал над спящим. Ночной гость на месте не стоял – он то поднимал руки к потолку, то опускал их к самым глазам Лесобора – и тогда тот начинал глухо, побитым псом, поскуливать. «Домовик, – догадался Лис – …морок насылает и кошмары. Ишь, как расстарался». Домового можно было понять – кому понравится, что в охраняемом тобой тереме спит волколак? Боярину же, все еще уставшему после вечерних и ночных приключений, а так же – после нынешней пирушки – понимать шутника не пожелал. Мужичек так увлекся своим действием, что не заметил, как тихо вынутый меч завис над ним. Заметил его он только когда клинок, плашмя, опустился на всклоченную лысину – шлеп!
– Уййй! – вскрикнул косматый и метнулся в темный угол, за печкой.
– Не балуй, – негромко напутствовал ему вслед боярин. – Мог убить тебя – не убил. Будь и ты добрым хозяюшкой и дай спокойного сна. Нам всем, и ему – предстоят нелегкие дни. Здесь задерживаться – и не собирались.
6 глава. Клятый спор, или удачная подготовка к труду ратному
«Рана от ножа – заживет. Рана от слова – будет гноиться».
Тюркская народная пословица.
Петухи, любимые глашатаи вступающего в свои права дня, уже давно пропели свою утреннюю побудку – лучи солнца нагрели деревянный пол, в опочивальне пахло как в бане, когда, наконец, плохо спавший ночью Лис открыл глаза. Городские стены и безопасность не могли не расслабить, даже с учетом недобрых дум – боярин проснулся разом, поднявшись со шкур. С недовольством заметил, что все прочие, судя по всему, были на ногах уже давно, и в опочивальне он был один. Наскоро одевшись, боярин вышел во двор, умыться колодезной водицей.
Терем посадника был велик: когда-то, с век назад, то был самый, что ни на есть княжий дом, построенный на высоком древнем кургане. Кривотолки хаживали, что здесь де, захоронен был великий царь древности. Боярин в такое не верил – на кой ляд такому великому царю здесь устраивать себе последнее пристанище, в месте болотистом и диком – понять было сложно. Да и из того что читывал в отроческую бытность – не жили в этих местах какие-либо серьезные «цари». Могилы варяжских князей и сарматских ханов, с золотом и серебром, дорогой утварью – можно было найти севернее или наоборот – южнее. Здесь же, испокон веков, еще до славян, жили племена малые, бедные, поклоняющиеся темным злым богам, от коих по сию пору иные кланы так и не отринули. Впрочем, курган и впрямь был немалым, а терем на нем – высокий, в два поверха, с двумя крыльцами: снизу, для челяди, а сверху – для хозяев. Верхнее, крытое узорчатым, некогда окрашенным в яркие цвета, а ныне побуревшем, сводом, вело в жило самого посадника и его семьи, буде такая за ним проследует в этот неблагополучный ныне край.
Внизу, округ терема и в самом нем – уже велась всегдашняя рабочая суета девок и слуг большого боярина: кроили сукно, шили, вязали, пряли и ткали. Мужики – ладили сбрую и седла, ковали и калили ножи, узорили рыбью кость – все то, чем богат был край. Не менее трех дюжин личных слуг Верхуслава Ратиславовича занимались своим привычным, каждодневным делом.
Во внутреннем дворике терема никого не было, а потому Лисослав Велимович, не стесняясь, набрав полное ведерко колодезной, лихо опрокинул его себе на голову. Тряхнул волосами, отфыркиваясь и сморкаясь, прочищая нос. И очень удивился, когда услышал громкий детский смех.
– Как Баюн-кот! – хохотал мальчонка, сидящий на дровне небольшого строения. Мелкий засранец там уютно устроился, как в гнездышке так, что со стороны не сразу и видно было. Особенно квелому еще ото сна боярину.
– Ты чей будешь парень? – улыбнулся ему десятник. Он, не смотря на грозный вид – очень хорошо ладил с детьми, но этот, отчего-то враз оробел, перестав смеяться.
– Я это, – промямлил мальчишка. – Тута эта – того.
И показал боярину большой кусок бересты с нацарапанными на ней какими-то закарюками.
– От эт да! – сообразил боярин, подходя к пареньку. – У меня чтоль взял? И что там?
Но мальчишка не проронил более ни слова, стушевавшись окончательно, и боярин сам взял у него из протянутых рук, бересту, вгляделся в то что отроче там старательно выводил, но это оказались вовсе не письмена, а рисунок. Странная продолговатая тварь, похожая на человека или на полкана*[19 - Полкан – так древние славяне называли мифических существ, известным грекам как кентавры.] была нацарапана посередине. Пятипалые полоски рук с детской решительной не трепетностью у твари были нарисованы и там где положено, из плеч, но еще – на голове и вместо передних ног. Вокруг многорукого существа были существа поменьше: судя по всему – обычные люди с нормальным набором рук и ног. В руках меньшие люди-закарюки – держали копья и явно тыкали в сторону твари в центре, а та, в ответ – замахивалась на них чем-то длинным и изогнутым как кнут или синдская сабля.
– Эвона как? А ты – молодец, – одобрительно отметил на всякий случай боярин, встрепав мальцу волосы. – Ловко у тебя выходит рисовтаь-то! А с буквицами – так же ловок?
– Когда как, боярин, – чужой, незнакомый голос остановил утреннее омовение и общение с мальчишкой. – Бог в помощь.
Лис недовольно фыркнул водой, утер усы и обернулся к говорящему. Приветливая улыбка сама растянула твердо сжатые губы, потому что побеспокоившим оказался монах – явно из местной церквенки, которую построили буквально с пару лет назад. Засилье нежити и прочие напасти, как никогда повысили надобность в отдельном доме, где можно помолиться да поговорить с умным, спокойным и терпеливым мужем о своем горе. Священный глава паствы Комышелога был невысок, но еще крепок, несмотря на лета, с благообразной, аккуратно расчесанной седой бородой.
– Слава Иисусу Христу, – боярин присел на завалинку у забора.
– Во-веке веков, – ответствовал монах подступая. – Давно тебя уж дожидаюсь, богатырь. Крепко спишь – видать шибко умаяли тебя разбойнички, да вчерашняя гулянка.
– Как есть, – не стал спорить или виниться Лис, проницательно вглядываясь в глаза святого отца. Явно ведь не просто так пришел.
– Аз есмь иерей*[20 - Иерей является настоятелем храма, если приход не слишком велик. Имеет права по сану читать проповеди и на всю другие действия – налагать епитимию, благословлять, слушать покаяние и прочее.] Варфоломей, – представился священник. – По воле Божьей и по своим помыслам о свете Господнем, аз есмь ставленник Господень в этом темном краю, дабы следить за паствой здесь, наставлять их в пути Господнем, помогать и поддерживать…
– Ты прости отче, меня ратного, – вежливо остановил батюшку боярин. – Я долгие годы скитался по самым темным углам нашего княжества с дружиной таких же темных гридней. Не серчай – в иной день, буде время – буду внимать, не перебивая, а сейчас – скажи как есть, ладушки? Мы, ратный люд, точность уважаем.
Губы монаха вытянулись тонкой нитью, слова отповеди готовы были сорваться, но, видать, и впрямь дело было безотлагательное, ибо смерил себя и даже улыбнулся.
– Матвеюшка, – вместо ответа обратился монах к мальчишке. – Ты ступай в церкву – там уже и поснедать сготовили тебе сладеньким. Иди – я с дядей сам поговорю.
– Смешной дядя, – улыбнулся малец. – Смешной дядя!
И умчался, забыв прихватить свой рисунок.
– Прости, его боярин, – глядя на это повинился за мальчишку поп. – Из уцелевших он, Зверем потраченного поселка. Потому – не всегда ум его на месте. Гуляет где-то в облаках порой, и такое говорить аль делать начинает – за голову хватаешься.
– Мальчишка, – с ласковой улыбкой поглядел вслед пострелу десятник. – Да и не злюсь я вовсе. Так чем могу, святой отче? Токмо без длинных присказок и поучений – уж прости батюшка.
– Сынок – навычен я так разговаривать уже многие годы – как ты сражаться, видать. Позабыл многое, да и со старыми ратниками – не так часто вижусь, – монашек присел рядышком, жмурясь утреннему солнышку. – По делу я к тебе.
– Так-так, – улыбнулся боярин. – Если на волколака жалобы пришли от жителей – так-то не ко мне. Я ему не хозяин, а он мне – не холоп. Прибить за похабства, конечно, можно, но не шибко сильно – он еще пригодиться мне…
– Не об нем речь, витязь, – вновь поджал губы монашек. – Он носит амулет святой, пути Господни – неисповедимы, и спорить с тем – не след. В другом беда.
– И в чем же?
– В Звере – будь он трижды проклят. И в волколаках что людей невинных – жизни лишают.
– Так поговори с немцами, отче? Они вон – подвигов жаждут на поприще борьбы с нежитью?! А я, еще и тороплюсь – в Туров, к дочери. Один ваш жрец местный начудил такого, прости Господи, что подозреваю – ее может искать беда.
– Жрецы, будь они неладны – чудят часто, – признал монах. – Об иных так сразу и не скажешь – за людство ли они, аль за Ад и его демонов. И немцы – уже согласились помочь с волколаками, да толку-то.
– Чего так?
– Немцы хороши в поле, – поделился своими наблюдениями монах. – Где встала рать, а напротив нее – другая рать. А с волколаками – хитрость нужна, да ум пытливый.
– Посадник Верхуслав Ратиславович – немцам поможет, да научит коли что, – ответил Лис, впрочем не так уверенно.
– На нем весь городец, земли и людство. Да и пытался он – ничего не вышло, только ратных погубил зазря.
– Отроков? – прикусил ус боярин, скорбно кивнув. На секунду представилось, каково это, пятнадцатилетним парнем – встретиться лицом к морде со здоровенной звериной в лесу, да еще и на ее условиях.
– Отроков. Мальчишек, – подтвердил иерей. – Волколак чай не лапоть – нападать на опасного для себя. Выбрал и подрал тех, кого может подрать.
– Ну, теперь у Веха, вкупе со своей головой, мужи под рукой. Немцы – крепкий ратный люд – сам видел.
– Однако ж тебе как к своему обратился. Тем паче – богатырю, не простому ратнику. Немцы – они кто? Чужины, а ты – свой. И о беде твоей, наслышан уже – мне ее обсказали. И скажу тоже, что и все: дочь твоя – под защитой мечей твоего десятка, в самом укрепленном граде в окрестных землях находится. И ежель там небезопасно – то, каково нам? А христианство здешнее, быть может, муки страшные принимает сейчас. Сколько тут дочерей, сынов, отцов, которых, быть может – только твоим мечом и спасти можно, боярин? О них кто позаботиться здесь? Кто спасет? Здесь гридей княжих нет, и стен крепких как у Турова – тоже нет.
Боярин потемнел лицом, губы плотно сжались, но монах смотрел без упрека – смело, но кротко.
– То мое дело. Если Зверь пойдет за мной, а он пойдет – то я твердо ведаю – я его там и одолею. Со своим десятком. И дочь обороню.
– Когда он пойдет за тобой туда – здеся никого уж живыми не будет! Аль не понимаешь? И одолеть его там – будет стократ сложнее, чем тут, – скорбно покачал головой монах.
– Да откуда ж, прости Господи, святой отец о том знает?
– А оттуда! – засопел монах. – Дьяволова порода – завсегда так. Дашь откусить палец – оторвет руку. И здесь напасть – такая ж! Одолей его здесь, вдали от дочери! Ты же богатырь особой дружины? Так? Так оборони тех, кто в том нуждается! Защити от сил диаволовых!
Добрых несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу – у каждого была своя правда. Первым отвел взгляд Лис. Он шумно выдохнул, склонил буйную голову, закрыв глаза. Думалось тяжело. Монах не торопил и не мешал – все уже было сказано, чего уж теперь.
– Ты прав, отче, – наконец вымолвил Лисослав. – Прав. Я богатырь, еще и избранной дружины. Прости отче.
– Бог простит, сынок, – кротко улыбнулся иерей. – Не кручинься – тебя понять можно.
– Страх во мне есть, отче. Пятеро у меня сыновей было. Лихих витязей, молодых, полных сил – и все погибли. Оставили меня, старого, одного.
– Не стар ты еще, сыне, – возразил монашек. – Вон как сила – так и плещется в тебе.
– А гридь с десятка моего – стариком кличут, – усмехнулся, припомнив, Лис. – Одна у меня осталась дочка. Прочие – замужем уж давно.
– Понимаю тебя, понимаю, – мягко поддержал Варфоломей. – Но здесь, в Камышелоге, сейчас без тебя – никак. Ты, посадник, норег да немцы – вот, по сути, все серьезные силы. А там, в Турове – дружина, бояре, и твой десяток. Так кому легче отбиться от ворога?
Боярин, наконец, кивнул, принимая доводы монаха.
– Пойду, отыщу посадника. Надо бы с ним поговорить, да с вожаком немцев тех. Есть что обсудить.
У внутреннего входа в терем его уже ожидал Лесобор: оборотень, в отличии от него, встал рано и чувствовал себя вполне бодро. Рожа – румяная, волосы и борода, в коем-то веке – расчесаны гребнем.
– А вот и его боярская светлость! Когда собираемся? – хохотнул он, глядя на хмурого десятника, прикидывавшего в тот момент, что вот еще одна длинная заноза в их товариществе, которую таки придется вынуть. Причем вынуть без жалости, пока не образовался нарыв. Желательно – в присутствии хотя бы вожака немцев. Иначе нужной дружины для грядущего дела просто не собрать – Зверь и так намного сильнее и числом, и прочим.
– Тебя посадник будить не велел, – поделился оборотень. – Но велел, как проснешься, сказать о том, что ждет тебя.
– Что-то конкретное передавал?
– Ну как же – и ежу ясно чего ему нужно, – вновь хохотнул волколак и, подбоченясь, пропел:
Там где дружина не пройдет,
Орда лихая – не промчится,
Наш Лис на пузе – проползет –
И ничего с ним не случиться!
– Речист, подлец. Ты точно не в родстве с нашим Ратгоем? – оценив, хмыкнул боярин. – Уж больно заметны особые родовые черты.
– Лешак его знает, – пожал плечами Лесобор. – Мой тятя любил бродяжничать. И где ходил – нам не рассказывал.
– Только самому Ратгою так не ляпни, – наставнически поделился старый витязь. – Впрочем, что-то мне подсказывает, он может предположить о веселом норове твоей мамаши и бродяжничестве уже своего папани, найдя убедительные доказательства о том, что такой подход к делу – куда более вероятен и правдоподобен.
На краткий миг на лице Лесобора отразились усиленная задумчивость, граничащая с легким беспокойством, а боярин, хлопнув его по плечу, вошел во внутренние покои.
***
Верхуслава Ратиславовича он застал закрывающим тяжеленой крышкой вход в погреб терема. Лицо посадника было не свежо от тяжких дум и забот, и потому он не сразу услышал приветствие.
– Доброго дня, боярин, – повторил Лис, косясь на тяжкую, как для гроба грешника, крышку погреба. Надо же – что у него там? Сокровищница, поди?
– Доброго дня, боярин,– лишь на краткий миг лицо старого друга передернула какая-то неявная растерянность, хотя Лис за то не поручился бы. Впрочем, если таковая и была – посадник быстро умел взять себя в руки. Ты уже поснедал?
– Не пришлось еще, – честно признался десятник.
– Там, в трапезной все уже сготовлено, – рассудительно поведал старый друг. – Но ты уж прости меня старого, невмочь мне – ты остаешься аль нет? Не томи уж.
