– Присягу принимал? – я в упор глядел на него.
– Принимал, – отвечая, стал подниматься с земли сержант.
– Сидеть! – скомандовал я. – Так какого чёрта оставил позицию без приказа? Ты слышал, что сказал лейтенант? За отход – расстрел на месте. Тебя тут шлёпнуть, или ты сам вернёшься на своё место? Там люди, раненые, – я указал в сторону госпиталя, – а он в штаны наложил. Марш на место! И пушку уничтожить!
– Есть! – резко ответил сержант.
– Да не рискуй сам и людьми, – добавил я примирительно. – У тебя же, наверно, мама есть?
– Есть. И сестры две. А батя погиб.
– Ну, так ты иди и живи. Но фашистов не пропусти. Понял?
– Так точно! Ну, я пойду? – он вопросительно смотрел на меня.
– Идите! – скомандовал я.
В это время раздался взрыв гранаты, потом второй. Я бросился к окну. На перекрёстке валялась пушка и её расчёт. «Ай да, Димка! – подумал я, – Молодчага парень!.. Теперь не дать этим крысам нас продавить!»
Мы ещё держались минут тридцать-сорок, отбивая атаки немцев, но из-за реки вдруг ударила батарея.
– Все из дома на улицу, – скомандовал я, и это было последнее, что запомнил. Какая-то сила ударила меня в грудь, и я потерял сознание. Как потом узнал, немцы обстреливали город ещё двое суток, но наши госпиталь сумели эвакуировать и меня вместе с ним. Вытащил меня из-под обломков дома тёзка – Димка. Уж как он умудрился это сделать, не знаю. Я получил серьёзное ранение в грудь. Осколок снаряда прошёл через лёгкое и, слава Богу, вышел насквозь.
А Витька погиб. Когда я очнулся после операции, мне передали письмо, пришедшее в госпиталь на его имя. Жена писала, что у них родилась девочка, и что она назвала её Лилей, в честь его матери.
Нас, оставшихся в живых после бойни в Оппельне, привезли в город Бриг, передав в госпиталь №5474.
«Машенька!
Дня два-три тому назад я разрядился в душе успокаивающим письмом в твой адрес. А вчера успокоился ещё больше, получив от тебя письмо. После довольно-таки болезненной перевязки вернулся в палату, а тут меня ждёт твоё письмо! И, несмотря на боль, принялся читать его. Боль сразу же куда-то ушла, а я читал и читал твоё письмо, испытывая какое-то душевное удовлетворение. А сегодня утром прочёл его ещё пару раз и стал писать ответ.
Ты пишешь о шаблонности интересов молодых людей, к плеяде которых и я, кажется, ещё имею право причислять себя. Меня не затрагивает это и не ущемляет моего самолюбия. Но ты строго судишь молодёжь, родная. Так нельзя. Возможно, что ты вынесла своё заключение о молодых представителях нашего века, исходя из отталкивающих сторон отдельных типов, а не берёшь в основу заключения многогранную жизнь большой массы молодых людей и забываешь учение Дарвина о том, что в природе нет двух особей одного рода, вида, класса совершенно похожих друг на друга.
Я ещё молод и живу в среде молодых людей, знаю их духовные потребности, подчас «влезал» в их интимную жизнь и вынес мнение, которое противоречит твоему. Или, может быть, на гражданке за год молодёжь изменилась? Мало вероятности, хотя война до некоторой степени обесцветила жизнь молодёжи в любых её проявлениях.
О тебе. Всё скучаешь? Думаешь, что твои года ушли, или интереса в жизни не находишь? Если только первое, то знай, что ты любима, что к тебе рвутся, о тебе мечтают, не то что думают. Встретимся, и жить будет интересно. Так что не приучай себя к скуке, ибо она превратится в привычку. А привычка – вторая натура! Скучной ты никогда не была, а твой смех до сих пор серебряным колокольчиком звенит в моих ушах.
Если же второе, то ты не права, так как в жизни не можешь найти для себя интересного. В ней всё же много интересного для каждого человека.
Ты знаешь, таких же настроений не был лишён и я. Но когда бой поставил меня между жизнью и небытием, я ухватился за жизнь, вспоминая все уставные положения, определяющие поведение на поле боя. А время исчислялось секундами. Выйдя живым из этого «крещения», я провёл свою жизнь перед глазами: проволок её, как чужую перед глазами критика, и нашёл массу ошибочных поступков и мнений. Но, увы, часы жизни не имеют обратного хода.
Я не могу поверить, что ты в жизни не находишь ничего, что могло бы перебить скуку. Скучать по необходимости – это я понимаю, ибо вне рабочего времени нечем заняться, так мы скучаем. А скучать из-за привязанности – не скука… Прости меня, но это не укладывается в моём понимании.
Вопрос нашей встречи меня затрагивает и волнует. Но я уверен, что мы с тобой встретимся, может быть, даже скоро. А дальше, какую форму примут наши взаимоотношения, будет видно на месте. С моими взглядами ты знакома, и менять их я не думаю. Если любишь – будем вместе!
О моей учёбе. Буду учиться – это моя цель. Но когда и где, пока сказать трудно. Надо сначала доломать хребет фашистскому зверю. Ко времени получения моего письма ты уже будешь заканчивать последний класс. А дальше что? Как ты писала, Москва? Будут новые впечатления, которые настроят тебя по-новому, прибавят сил, и новая учёба хорошо пойдёт.
Ты что-то, Машенька, мало пишешь мне о том, как ты учишься, как живёшь с товарищами по школе. Всё, что относится к тебе, интересно для меня.
О себе писать нечего. Лежу, лечусь. Всё нормально. Обещают скоро выписать, и, может быть, предоставить отпуск. Рано засыпаю, рано просыпаюсь. Занимаюсь коллекционированием марок и буду тебе очень благодарен, если ты на каждом письме будешь мне посылать по разнообразной марке. Только на конверте, а не в конверте.
Много думаю о тебе, о будущем. Вот и вся жизнь.
Крепко целую! Твой Димка».
На удивление, рана быстро заживала, и уже 8-го марта я танцевал с медицинской сестрёнкой Надей Лариной. Поздно вечером, провожая девушку, свалился в яму с водой, искупав и её. Одиннадцатого марта выписался из госпиталя и направился в отдел кадров политотдела 21-й армии в деревню Егерсдорф. Оттуда – в резерв бригады. Три дня просидел в резерве, побывав два раза в наряде, и получил назначение в часть комсоргом артполка».
Дмитрия Михайловича разбудил какой-то шум. В палату внесли на носилках ещё одного больного. Тот находился в бессознательном состоянии и очень тяжело дышал.
«Кладите его на кровать у стены, – распоряжался вошедший с санитарами доктор. – Давайте сюда капельницу». Увидев внимательно наблюдавших за ним больных, он пояснил: «Сильнейший приступ астмы. Ничего, вытащим товарища. Ему рановато с этим светом прощаться».
«Я думаю, что и „товарищу“ туда, на тот свет, не очень хочется», – подумал Дмитрий Михайлович. «А кому вообще туда хочется?» – задал он сам себе риторический вопрос.
Сон был нарушен. Понаблюдал, как медики возились с вновь прибывшим. Надел пижаму, вышел в коридор покурить. Закурил и стал смотреть в окно.
– А вот курить вам категорически нельзя! – услышал он за своей спиной. – У вас там осталась-то небольшая часть лёгких, а вы курите. – рядом с ним стояла его лечащий врач.
– Да я не взатяжку, – попытался отшутиться он.
– Бросайте, бросайте, Дмитрий Михайлович. – настойчиво повторила врач. – Или силы воли не хватает? Трудно бросить?
– Вы знаете, как сказал Марк Твен, нет ничего проще, чем бросить курить! – и, увидев удивлённые глаза доктора, продолжил: – Лично я бросал курить сто раз! – он засмеялся. – Трудно – не бросить, трудно – вновь не закурить.
– Но сейчас – двухтысячный год! Двадцать первый век. У нас есть отличные технологии, помогающие курящим бросить курить. Было бы желание.
– Привычка, доктор, привычка… Но я прислушаюсь к Вашим советам.
– Это не совет, Дмитрий Михайлович, это требование лечащего врача. Чтоб я больше вас не видела с папиросой в зубах. Дайте-ка мне Ваши папиросы.
Забрав пачку «Беломорканала», она развернулась и пошла куда-то по коридору. «Видимо, придётся всё же бросать», – подумал он, и вернулся в свою палату.
Суета, которая возникла вокруг нового больного, утихла. Ему поставили капельницу, сделали какие-то уколы, и он спал, уже не так тяжело дыша.
– Вот мужика прихватило, – услышал он голос соседа. – И меня, говорят, такого же сюда доставили. Со стороны смотреть, так страшновато. Не фронт, а человек гибнет.
– К сожалению, – сказал Дмитрий Михайлович, – не только на фронте люди гибли и гибнут. Жизнь и смерть рядом идут. – он прошёл к своей кровати и прилёг. Состояние было какое-то воздушное. Накатывала слабость. Ничего не хотелось делать. И он закрыл глаза…
В ночь на 14-е марта я получил назначение у подполковника Галина и рано утречком в купе с одним добродушным майором, угощавшим меня дорогою спиртом из фляги, тронулся разыскивать свою часть, дислоцировавшуюся в городке Люсен. «Оседлавши» попутную машину, мы прибыли в Люсен в 11:00, раньше на час установленного нам времени. Время следования нам ограничили потому, что в 12:00 дивизия снималась, выходя на исходный рубеж.
Постранствовали, разыскивая политотдел. Облазили всё и вся и установили, что штаб дивизии выехал тринадцатого вечером, а в городке осталась только прокуратура. Вошли в один дом. Я затрофеил маленький чемоданчик, в который нечего было положить. Всё моё имущество умещалось в полевой сумке. Уселись на диван и, комфортабельно устроившись, влили в себя остаток содержимого фляги.
Двинули на КПП ловить машину нашей дивизии. К вечеру мы были в политотделе. Познакомились с парторгом и делопроизводителем Жаркиным. Поздний обед, и я, не дожидаясь заместителя командира полка по политработе, завалился спать.
Утром артподготовка. Началась фронтовая жизнь, заполненная фронтовыми буднями.
Бой за окружение города Оппельн и движение на соединение с 59-й армией. Под конец шли только по дорогам, оставляя немца в своём тылу, где он занимал круговую оборону. Одна такая группа немцев, оставшаяся в тылу в районе города Фридланд, вышибла наши тылы из деревни и наделала шумихи. Придушили!
Затем двинулись на Найсе. Южнее него, под городом Билау, фриц остановил нас, устроив страшную мясорубку. Воевали в тот период не людьми, а техникой – большим количеством артиллерии. Поставили пушки на прямую наводку. Безрезультатно простояв так пару дней, передвинулись под Билау, где вновь заняли оборону. А ещё дней через пять, сдав участок другой армии, переместились на север, на участок Пятой Гвардейской армии, в район между Ядером и Ягницем. Тут мы и заглохли.
22-го апреля фрицы праздновали день рождения фюрера. Украсили траншеи свастиками, флагами и портретами; подвезли агитационные динамики и начали агитировать. Первым номером «Катюша». Вслед за ней диктор начал говорить о том, что немцы устроят русским свой Сталинград. Наша братва крыла их матом, огнём винтовок и автоматов. В промежутках между стрельбой мы дружно кричали: «Музыку давай!» Немец вынужден был включать музыку.
Шестого мая армейская штрафная рота при поддержке дивизионной артиллерии пыталась взять высоту, которая нависла над левым флангом нашей дивизии и являлась господствующей на местности в Билау. Штрафникам удалось под прикрытием густого леса достичь вершины сопки, но они были сброшены обратно. Вернулось восемь человек.
Немец ведёт себя спокойно, изредка подкидывая снаряды на перекрёсток дорог у сахарного завода, когда там появляются повозки с вывозимым со складов сахаром.
Раза два стрелял из «ишача»[1 - «Ишач» – пулемёт.] в Ядеру. А вся ружейно-пулемётная стрельба – ночью, освещая местность ракетами. Немец два раза пытался взять «языка» и, в конце концов, уволок одного солдата из стрелкового полка.
Днём я поехал на велосипеде в деревню Чинитвиу, где расположились наши тылы. Это километрах в пятнадцати. Вернувшись под вечер, увидел в нашей сводчатой комнате связанные в узлы постели и чемоданы, покинувшие свои обычные места под койками и переместившиеся к столу из-под бильярда, а в печурке ворох сгоревших бумаг.
– Это куда мы собрались?
– Сосед справа прорвал немецкую оборону и двинулся вперёд. Наши сапоги[2 - Сапоги – кодированное, для телефонных разговоров, наименование пехоты.] тоже пошли. И мы снимаемся.
– Понятно.
Поздним вечером мы двинулись и, почти не останавливаясь, дошли до Чехословакии, преследуя отказавшуюся капитулировать и спешно отходившую к союзникам группировку немецкого генерала Шернера. Бой дали только 9-го мая возле небольшого немецкого городка в предгорье Судет. Развернули гаубицу-девятку, побросали и тронулись дальше, объезжая взорванные мосты и завалы.
В ночь с 9-го на 10-е мая, перевалив Судеты, мы подошли к первому чешскому городу Гогенельбе. Не доезжая до него, в сумерках увидели, как из здания тюремного вида с рёвом навстречу выбежало более сотни русских девчат, работавших на спичечной и бумажных фабриках. Мы – первые русские. Ревут, целуются, ощупывают форму и вновь ревут. Отцеловали меня за год. Постояли минут двадцать и двинулись дальше.
В составе одного дивизиона, без пехоты вошли в спавший город. От патрулей-чехов узнали, что за городом в лощине стоит немецкий пехотный полк. Заняли круговую оборону. А ночью немцев прорвало – сдаваться начали.
В завязавшейся по недоразумению перестрелке убило сержанта Косарева. Утром 10-го мая похоронили.
В штабе мне вручили второй орден Красной Звезды за бой под Оппельном. Не ожидал. Обмыли прямо в штабе, как положено. Потом с Коняхиным – парторгом дивизиона, подцепили парочку девчат. Пришли к ним с бутылкой вина выпить за Победу.
Вечером десятого двинулись вперёд по Чехии на Прагу. Приём, который нам оказывали чехи, забыть невозможно. Навстречу и вслед везде дружеское «Наздар!», приветливые улыбки, реки вина. Всё, что хочешь, всё найдёшь. На улицах – флаги, плакаты и арки, увитые зеленью, полные машины сирени. А какие девушки!!!
Остановились в городе Рождалавице. Постояли там семь дней. Затем нас вернули в Германию, в район Вальденбурга и Ямсдесхата, в деревню Пфафендорф, где стали жить лагерной жизнью.
Всё! Война для меня закончилась!
Часть II. Венгрия
Старый дневник
Вечером в больницу прибежала жена. Она была в командировке, и ей сообщили из техникума, что мужа положили в больницу. Пришлось срочно закругляться с командировкой. И вот она здесь.
Они немного поговорили ни о чём. Дмитрий Михайлович, чтобы не пугать жену, отмолчался, что вызывал скорую. А она, зная, что он не любитель говорить о своих болячках, сделала вид, что не знает о вызове скорой.
Она принесла домашнюю еду, папиросы и неожиданно достала из сумки его дневник, который он вёл в далёком 1945-м году.
– Димочка, я случайно наткнулась на него ещё до командировки. Ты же хотел найти его? Вот он мне в руки и попался. Я ничего не читала.
– А там нет ничего такого, что нельзя бы было не читать, – ответил Дмитрий Михайлович. – Я его и писать-то начал в августе от нечего делать.
– Ну, всё же личный дневник…
– Ты у меня всё знаешь и всё понимаешь, – сказал он, потом обнял её и поцеловал в щёку.
Она покраснела, как девушка.
– Что ты делаешь! Люди же увидят!
– А я что, не могу поцеловать свою жену? А люди… Люди пусть видят, тем более, что тут людей нет – есть больные и врачи. И тем и другим полезно посмотреть, как нормальные живые люди целуются.
– И ты тоже не людь! – со смехом ответила она. – Ты – больной. – Они засмеялись, потом поговорили о её прерванной командировке.
– Ну, я пошла? – спросила жена.
– Давай, моя хорошая, беги. И не волнуйся ты так за меня.
– А за кого же мне ещё волноваться? Ты у меня один. Первый и последний, – она отвернулась, так как не хотела, чтобы он увидел её слёзы.
– Ну, что ты, что ты, дурочка, – ласково обнимая её, сказал Дмитрий Михайлович. – И ты у меня одна – единственная. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо!
– Я завтра прибегу.
– Только ничего с собой не неси. Тут прилично кормят. Всё твоё пропадёт.
– Ничего, я чего-нибудь вкусненького принесу к чаю.
– Ну, если только вкусненького…
