«Взрыв» примитивного существования не нужно представлять в виде благостной картины: Учителя с распростертыми объятьями идут навстречу аборигенам, которые благоговейно падают на колени и внимают звукам незнакомой речи, с готовностью открывая умы новым знаниям…
Древнейшие мифы различных народов представляют нам совершенно другие варианты возможных первых «контактов». Так, в мифах аранда и других центральноавстралийских племен рассказывается о тотемных предках, которые отправились на поиски родственников по священным «маршрутам», а в пути охотились, останавливались и совершали обряды, а затем, утомившись, уходили под землю, под воду и в скалы. Сегодня пути предков считаются священными местами для аборигенов, где они проводят свои обряды. По современным верованиям австралийских аборигенов, первопредки в образе диких котов и ящериц-мухоловок по пути своего следования увидели людей-личинок, беспомощно лежавших на скалах, выступающих из воды. Первопредки сделали им обрезание (совершив обряд инициации и окончательно превратив личинок в людей), научили добывать огонь трением, готовить пищу, дали копья и бумеранги, разделили людей на две фратрии, снабдили каждого человека персональной чурингой как вместилищем его души.[60 - Мелетинский, Поэтика мифа, с.179—180.]
Наш комментарий к этому мифу таков: тотемы аранда свидетельствуют о том, что мы имеем дело с довольно исторически поздними интерпретациями древних мифов, поскольку первопредки, скорее всего, представляли собой неизвестных в земной природе существ, которые со временем стали ассоциироваться с известными животными. Однако мотив «людей-личинок», беспомощных и полностью зависимых от природы, которым понадобился особый обряд обрезания, чтобы они стали людьми, активными и самостоятельными, да еще и одушевленными, – свидетельствует о сохранении памяти о культурообразующем значении первого контакта с первопредками.
Как отмечает Е.М.Мелетинский: «У племен Центральной Австралии и у палеоафриканских народностей (бушмены), отчасти у папуасов и некоторых групп американских индейцев мифические герои – это тотемные предки, т.е. прародители или создатели одновременно как определенной группы животных (реже – растений), так и человеческой родовой группы, которая рассматривает данную породу животных в качестве своей „плоти“, т.е. своих родичей, тотема».[61 - Мелетинский, Поэтика мифа, с.178.]
Здесь мы также видим развитие древнейшего мифа, который самих прародителей еще не определяет как известных животных, а утверждает единство созданных ими земных существ через указание на прямое кровное родство. Таким образом, первопредки людей в древнейших мифах – не люди, по крайней мере, – не похожи на людей, но имеют к их созданию прямое отношение, при этом наделяя аборигенов обычаями, знаниями и орудиями, т.е. основами человеческой культуры.
Во время традиционных праздников члены примитивных племен надевали специальные костюмы, имитировали повадки и особенности своих тотемов, которые часто совсем не похожи на земных животных или весьма отдаленно их напоминают. Аборигены танцевали особые танцы под ударные инструменты (там- тамы, барабаны), вводя себя в исступление, завершая действо, как правило, кровавыми жертвоприношениями (в том числе, человеческими). Таким образом, по воззрениям дикарей, устанавливалась прямая «связь» между тотемом и членами племени, связь, в современных терминах, скорее, «магическая», нежели «мистическая».
В наиболее архаичных мифах сохранились сведения о первопредках- близнецах, один из которых невероятно злой, а другой – добрый. Активная стимуляция умственной активности и культурной деятельности, скорее всего, была связана с некоторыми формами внешнего насилия и жестокости, когда угроза выживанию полуживотной общины вынуждала совершенствоваться, учиться противостоять небывалой угрозе, сплачиваться вокруг стихийных лидеров, пассионариев из среды общины, в конечном счете, и создающих этнос. (Подобная мысль об истоках человеческой цивилизации, как известно, характерна для А. Тойнби. Он прямо писал о Вызове (Вопрошании) Бога (божественного Логоса), к человечеству, Вызове, выраженном на историческом уровне в виде природного, социального или иного испытания.[62 - Тойнби А. Постижение истории. М.: Прогресс,1991.])
Память о злом первопредке часто ассоциируется с первосозданием мира и онтологической противоположностью Бытия – Хаосом, Мраком, Злом (в противовес Космосу, Свету, Добру, которые затем олицетворяются во втором близнеце). Злой первопредок, как правило, ничему не учит и зачастую требует кровавых жертв, включая человеческие. Он воспринимается как первичная беспощадная стихия, которая приносит серьезные беды и испытания своему доброму близнецу. (Наиболее известен образ древнеегипетского Сета, не только ассоциируемого с жестоким песчаным ураганом пустыни – самумом, но и с убийством своего брата Осириса, которого, как известно из мифа, Сет даже разрубил на куски и разбросал по всему Египту). Злой первопредок также наделяется невероятной хитростью и способностью к превращениям, обману, изобретательным трюкам (в позднейших мифах возникает отдельный образ трикстера, в конце концов, в религиозных мифах цивилизованных народов – образ дьявола, шайтана, демона…).
Добрый первопредок – подлинный Учитель, часто – спаситель человечества. (Шумерский Энлиль, в противоположности злому Энки; египетский Озирис и его брат Сет…)
В древней мифологии тунгусов и некоторых других народов Сибири встречаются соперничающие братья-демиурги, из которых старший портит сделанное младшим; в их характеристиках много общего с мифическими меланезийскими братьями То Кабинана и То Карвуву. Причем тунгусские персонажи представлялись не фратриальными (этническими) предками, а космическими хозяевами верхнего и нижнего миров. У обских угров верхний и нижний хозяева (Нуми-Торум и Хуль-Отыр) также выступают в качестве пары братьев-демиургов. Но главный герой обско-угорской мифологии – это Эква-Пырищ, имеющий зооморфную ипостась (гусь или заяц) и являющийся сыном родоначальницы фракции мос гусыни Калдащ. Эква-Пырищ спущен с неба на землю, чтобы руководить людьми.
Е.М.Мелетинский отмечал: «Такой двойственный персонаж, как культурный герой (демиург) – трикстер, сочетает в одном лице пафос упорядочивания формирующегося социума и космоса и выражение его дезорганизации и его неупорядоченного состояния. Это противоречивое сочетание возможно в силу того, что действие в соответствующих сказочно-мифологических циклах отнесено ко времени до установления строгого миропорядка, т.е. к мифическому времени. Следует при этом учесть, что деятельность отрицательного варианта культурного героя (типа То Карвуву в Меланезии) или трикстера типа Ворона тоже в сущности парадигматична, поскольку она предопределяет негативные явления и профанные действия, совершающиеся в позднейшие времена».[63 - Мелетинский, Поэтика мифа, с.189.]
В некоторых мифологиях оба брата способны на злые и добрые дела, а главное – они оба приносят людям пользу. В карело-финской мифологии известны братья, из которых Вяйнямейнен, видимо, архаический герой, похищающий у хозяйки Севера небесные светила и некое чудесное «сампо»; он находит огонь в чреве рыбы и делает музыкальный инструмент из рыбных костей. Второй брат, Ильмаринен, хотя и имеет некоторое отношение к небесным светилам и таинственному «сампо», – он демиург-кузнец, развивающий материальную культуру, изготовляя плуг и другие орудия труда.
Как отмечает Е. Мелетинский, «В Северной Америке, где представление о мифическом времени весьма отчетливо, культурный герой-демиург с реликтовыми чертами тотемического предка остается центральной фигурой мифологии, причем в западной части Североамериканского континента ему наряду с серьезными творческими деяниями приписываются и плутовские проделки, т.е. культурный герой является одновременно трикстером».[64 - Мелетинский, Поэтика мифа, с.187.]
Представляется, что двойственность предка-демиурга и Учителя уже в древнейших мифах свидетельствовала о понимании аборигенами одновременно – родственности (или по крайней мере, некой теснейшей связи) людей с первопредками, а с другой – о коренных и существенных различиях как между различными первопредками, так и предками и людьми.
Формирование нового социума и нового миропонимания вело человечество к осознанию важнейших противоположностей мира и культуры, которые, с одной стороны, образуют некие рамки или отправные моменты явлений и вещей (Небо- Земля, жизнь- смерть, суша- море, зима-лето; а также: верх-низ, пресное- соленое, мужское- женское, сухое- влажное), с другой – могут быть объединены (как, например, в образе трикстера – Ворона, Лиса, Койота и т.п.).
Судя по всему, первопредки, обеспечив «взрыв» этноса и начало его подъема, отбывают восвояси, как правило, обещая вернуться. При желании, можно обнаружить в мифах многих народов воспоминания об отбытии первопредков и Учителей.
Память о первых Учителях сохранялась в традиционных мифах веками и тысячелетиями. Как известно, конкиста в Латинской Америке началась с недоразумения – майя и инки приняли высадившихся испанцев за своих богов, когда-то давших этим племенам культуру и обещавших вернуться…
На этапе подъема этноса, когда пассионарии сформированного этноса проявляют чудеса отваги, интеллекта, новаторской деятельности, социального творчества и т.д., о них начинают складываться героические мифы, в которых пассионарии предстают выдающимися людьми, гениями, образцами для подражания соплеменникам.
Подобные мифы А. Ф. Лосев раскрывает как «синтетическую жизненность», состоящую из живых личностей. Мифы предстают как особая реальность, эмоционально насыщенная, но практическая и особым образом словесно сформулированная. Лосев писал в «Диалектике мифа»: «Миф насыщен эмоциями и реальными жизненными переживаниями; он, например, олицетворяет, чтит или ненавидит, злобствует»[65 - Лосев, Диалектика мифа, с.28—29.].
Пассионарии, конечно, не так таинственны, как первопредки, но обычных людей в них все равно поражает неистощимая энергия, невероятные таланты и, конечно, невиданные культурные достижения.
«Великая Тайна» начала времен уступает место тайне человека, столь же манящей, иногда – пугающей, но непреходящей.
Этнос расцветает, мифотворчество порождает разнообразный фольклор, развиваются различные стороны экономической, политической и художественной жизни.
Тайное знание уходит на второй план, хотя продолжает играть существенную роль в жизни социума, транслируясь в тайных сообществах устно; если появляется письменность и система образования, тайное знание передается по новым линиям преемственности – с использованием собственного языка (так, наиболее известно, что в Древнем Египте письменность существовала с рубежа IV-го и III-го тысячелетий до н.э. – иероглифика (егип. mdw nTr, «маду нетчер» – слова бога). В иероглифике было две системы письма: в жреческой касте – книжная иератика, использовавшаяся для религиозных и литературных текстов, и иератика, которую использовали писцы для хозяйственных документов и писем. Около 700 г. до н.э. появилось народное, демотическое письмо).
В Древней Индии святые риши, хранители древнейших знаний, создают сначала устную традицию передачи священных знаний. Затем формируется «санскрит» – «совершенный язык», начинавшийся с наскальной эпиграфики, а затем ставший языком интеллектуальной и религиозной элиты (варны- касты брахманов), создававшей классические религиозные тексты (в первую очередь, «Ригведу», а затем «Сомаведу», «Яджурведу». Как мы увидим ниже, примыкающая к классическим текстам «Атхарваведа» своим источником имеет, преимущественно, магическую практику). На основе санскрита значительно позже формируются языки индоевропейской группы.
В акматической фазе этногенеза, миф формируется в целостном этносе на основе фиксирования определенных эмоциональных «маркеров» у всех членов коллектива, как правило, в ходе регулярного и непосредственного исполнения совместных ритуалов и обрядов, соблюдения традиций и т. п. Миф сохраняется в форме особого единого эмоционального интеллекта и основы менталитета этноса[66 - См. подробнее: Кравченко, Симфония, с.248 и далее.].
Главное положительное качество мифа состоит в том, что без него невозможна адаптация человека к постоянно изменяющейся природе и социальной среде. Миф во все эпохи поддерживал человека в разнообразных формах борьбы за существование. В древности вера в потусторонние или божественные силы помогала переносить земные невзгоды. Кроме того, именно через мифы люди усваивали важнейшие нравственные, социальные и экологические нормы.
Когда материальные (природные и искусственные) объекты конкретного культурного ареала очевидны и освоены этносом, то духовные, в первую очередь, эмоционально- психологические особенности людей, формируемые культурным полем, проявляются только опосредованно – через язык, нормы, традиции, стереотипы, структуры поведения в определенных ситуациях, технологиях деятельности и т. п.
Здесь начинает формироваться то, что А.Ф.Лосев называет «абсолютной мифологией», которая, по его определению, «существует как единственно возможная картина мира», и в ней «ни один принцип ее не подвергается никакому ущербу»[67 - Лосев, Диалектика мифа, с.172.]. Эта «абсолютная мифология», перерастая «основные и примитивные моменты», развивается уже по собственным законам, в противоречивом взаимодействии с мифологией «относительной». В нашем контексте можно говорить о жреческой (абсолютной) и профанной (относительной) мифологии.
Иными словами, начиная с акматической фазы этногенеза, миф приобретает нарративную, символическую, художественную и т. д. формы, сохраняя мощный эмоциональный «заряд». Пассионарии между собой разворачивают смертельные схватки, начинают героически гибнуть и пополнять эпос трагическими сюжетами. Этот момент хорошо схвачен у А. Ф. Лосева: «Личность берется в мифе исторически, а из ее истории берется вся словесная стихия. … Кратко: миф есть в словах данная личностная история»[68 - Лосев, Диалектика мифа, с.134 (курсив А. Ф. Лосева).].
Если снова вспомнить об эвгемеризме, то здесь он вполне может быть применен к процессу превращения пассионария в народного героя и главное действующее лицо этнического фольклора. Гэсер и Илья- Муромец, Рама и Ши Хуан Ди, Чингиз-хан и Ермак Тимофеевич и т. д. и т. п.
В фазах надлома и инерции, когда кардинально меняется отношение к героическим пассионариям «первого призыва», и на историческую сцену выходят приспособленцы и эгоисты, попирающие высокие идеалы этнического расцвета, мифы приобретают идеологическую роль. Большая часть символических и художественных мифов целенаправленно трансформируются в социально-политические. Здесь возникают представления не только о метафизичности и религиозности, но и схематичности, и даже – догматичности мифа, против чего резко выступал А.Ф.Лосев. Он подчеркивал, что миф всегда был и оставался «чудом»: «Миф есть в словах данная ч у д е с н а я личностная история»[69 - Лосев, Диалектика мифа, с.169.]. Для нас очевидно, что само понятие «чуда» раскрыло свои глубинные смыслы при рассмотрении того этапа этногенеза, когда рушатся высокие идеалы, и этнос переходит из состояния роста и совершенствования – в период угасания и стагнации. Для большинства членов этноса творчество небывалой чудесной реальности превратилось в прозу унылого выживания; чудо, потеряв вдохновенную осязательность, превратилось в несбыточную мечту. Только гении и таланты в своем жизнетворчестве способны сохранять и осознание, и ощущение, и действенность того, что для остальных представлялось недостижимым и уже несовместимым с обыденностью «чудом».
Давно известный мифологам феномен «параллельной мифологии»[70 - См.: Бирлайн Дж. Ф. Параллельная мифология. М.: КРОН-ПРЕСС, 1997.], по существу, является одновременно доказательством прохождения единообразных фаз в трансформации мифов (связанных с фазами этногенеза), и подтверждением тесных межэтнических связей, определяющих единство человечества. Этносы, находящиеся в фазах надлома и инерции, стремятся передать новым поднимающимся этносам наработанные универсальные ценности. Но они, безусловно, будут перетолкованы и приспособлены к другому этнокультурному полю и могут лишь отдаленно напоминать свой источник (как правило, также в свое время полученный от предшествующих и исчезнувших этносов и их древнейших Учителей).
Так, общеизвестна преемственность многих древнеегипетских мифов в древнегреческой культуре. Хотя многочисленные древнеегипетские боги не стали основой древнегреческого пантеона; при этом основные сюжеты, распределение функций богов и целый ряд магических практик были перенесены из мифов Древнего Египта в мифы и религию Древней Греции.
Наконец, в фазе обскурации, а затем и в мемориальной фазе миф превращается в этническое «воспоминание», один из важнейших символов данного этноса, его отличительный культурный «знак».
Таким образом, с развитием этноса, в фазах его угасания, пытаясь сохранить «основы основ» коллективной жизни, страстные гении и таланты, духовно- энергетичные наследники зачинателей этноса, в «едином полном слове» первых пассионариев выделяли, по необходимости, «слово-понятие» и «слово-образ», утрачивая безвозвратно эмоционально-волевую составляющую деятельности «человека жизни». Ту составляющую, которая была непосредственно связана с реальными поступками «сплошь ответственного» пассионария[71 - Здесь пассионарий рассматривается в терминах «человека поступка» у М. М. Бахтина, как «человек жизни»: в нем отсутствует «дурная неслиянность культуры и жизни», ему свойственно «поступающее мышление», «участное мышление». Бахтин М. М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. Ежегодник 1984—1985. М.: Наука, 1986. С.105.].
В поздних мифах часто действуют не герои- пассионарии, а боги и духи, которым «передается» недостижимый для обычного члена умирающего этноса энергетический заряд созидания, творческая мощь, отражаемые в подробно описываемых действиях богов. Еще и поэтому миф – это всегда «чудо», непостижимое энергетически слабому, инертному обывателю, но необходимое ему для жизненного переживания причастности своему этносу.
В то же время, по мере удаления от истоков формирования этноса, уже не героям- пассионариям приписывались «сверхъестественные» способности и качества, а обычные люди предпочитали приписывать богам обыкновенные и часто – неблаговидные человеческие действия и страсти. Так, еще основатель Элейской школы, Ксенофан Колофонский осуждал Гомера и Гесиода, возражая против антропоморфизма олимпийских богов[72 - «Все на богов возвели Гомер с Гесиодом, что только / У людей позором считается или пороком; / Красть, прелюбы творить и друг друга обманывать [тайно]». – Ксенофан. Фрагменты // Фрагменты ранних греческих философов. Ч.1. От эпических теокосмогоний до возникновения атомистики. М.: Наука, 1989. С.171.]. Ксенофан, чтобы подчеркнуть несопоставимость «священного» и «профанного», даже выдвинул идею о существовании единого бога, категорически не похожего на смертных, – вечного, шарообразного и неподвижного[73 - Ксенофан, Фрагменты, с.160—163.].
О современном племени пираха, существующем
в мемориальной фазе этногенеза
Так говорил мне призрак лунный:
«Нам в смерти жизнь – Судьба судила».
В.Я.Брюсов. Атлантида
Сегодня изучение диких племен в «затерянных мирах» на всех континентах дает нам удивительный материал по древней мифологии. Мемориальную фазу существования реального южноамериканского этноса мы можем конкретно рассмотреть, благодаря современным исследователям.
Уникальное племя индейцев пираха, живущее сегодня в Бразилии, в амазонских джунглях, существует в гармонии с природой, не имеет религии, календаря, собственности, развитых орудий труда, занимается охотой и собирательством. Для пираха нет различия между днем и ночью, потому что они почти не спят. В их языке нет числительных, обозначения различных цветов, понятия «право» и «лево», «верх» и «низ», сложных предложений.
Американский исследователь Дэниел Эверетт изучал племя пираха 30 лет. Он выявил некий принцип «ибипио», характерный для культуры пираха: говорить исключительно о непосредственно виденном и слышанном, включая сны, которые считаются действительными событиями. С наличием принципа ибипио Эверетт связывает тот факт, что у пираха нет числительных, поскольку числа абстрактны и предполагают классификацию предметов в обобщенном виде, а обобщения выходят за пределы эмпирического опыта. Пираха не хранят пищу, не планируют больше, чем на день, не обсуждают далекое будущее или прошлое.
Свои «мифы» индейцы излагают необычно. Эверетт замечает: «Пираха незнаком художественный вымысел. <…> у пираха все же есть истории, которые сплачивают людей, как и в любом другом обществе. Однако …на момент рассказывания мифа должны быть живы его свидетели».[74 - Эверетт Д. Не спи – кругом змеи! Быт и язык индейцев амазонских джунглей. М.: ЯСК, 2016. С.145.]
Можно ли в принципе назвать «мифами» те истории, которые создают основу культурного поля пираха? Безусловно, да, но это необычные мифы не прошлого, а настоящего, в котором индейцы «здесь и сейчас» реально существуют.
Эверетт с недоумением отмечает: «Однако если все мифы индейцев пираха должны передавать непосредственный опыт, то священные писания многих мировых религий – Библию, Коран, Веды – нельзя перевести на язык пираха, нельзя даже поговорить о них на этом языке, потому что в них рассказываются истории, которым нет живых свидетелей. Это главная причина, по которой вот уже почти три сотни лет миссионеры никак не могут изменить верования пираха».[75 - Эверетт, Не спи, с.153.]
Трудно представить, но у индейцев пираха нет космогонических мифов и нет народных сказок, есть только рассказы из повседневной жизни и простые бытовые беседы. Эверетт недоумевает, что у индейцев пираха нет представления о верховном божестве, боге-творце, что они не различают небо и землю, а для них – это «верхняя» и «нижняя» части единого мира, и вселенная подобна слоеному пирогу: есть миры над небом и миры под землей.
Эверетт сообщает: «Обитателей других слоев также могут увидеть: эти существа пересекают верхнюю границу – спускаются с неба и ходят по джунглям. Пираха время от времени находят их следы. Иногда, если верить очевидцам, они видят и самих этих пришельцев – призрачные тени в темноте леса».[76 - Эверетт, Не спи, с.141.]
Для мифологов здесь нет ничего удивительного и нового, вполне традиционная космология для примитивных племен. Но у пираха нет ничего «сверхъестественного», ничего за пределами их маленького материального мира, в котором все рядом и «овеществлено». Эверетт подчеркивает: «Они верят в отдельных духов, но при этом верят, что встречают их лично и регулярно».[77 - Эверетт, Не спи, с.146.] Аборигены ежедневно общаются с «духами», которые могут быть материальными предметами, животными или людьми, а также нематериальными сущностями. У индейцев духи делятся на две группы – «с кровью» («ибииси») и бескровные («ибиисихиаба»). Основные духи пираха – «каоаибоги» («быстрый рот»). Как отмечает Эверетт: «Этот дух приносит племени как добро, так и зло. Он может как убить, так и помочь советом – как захочет». Множество других духов имеют другие наименования, а их общее обозначение – «капиоиаи» («оно чужое»)».[78 - Эверетт, Не спи, с.148.]
Примерно раз в 7 лет (напоминаем, у пираха нет календаря) они меняют имя, потому что считают, что по прошествии времени каждый из них уже не тот, что раньше. Примечательно, что если индеец встречает духа, то дух может поменять человеку имя, потому что после этой встречи человек кардинально изменился.
Эверетт приводит очень характерный случай: «Часто в дождливые ночи над джунглями возле селения пираха разносится высокий пронзительный голос. Мне он напоминает какие-то потусторонние голоса, а индейцы в селении все как один считают, что это «каоаибоги» – быстрый рот. Этот голос дает советы жителям селения: что делать назавтра, что угрожает им ночью (ягуары, другие духи, нападения соседних племен). <…> Как-то раз я решил сходить посмотреть на «каоаибоги». Я пошел от селения на голос, метров тридцать по подлеску. Оказалось, что пронзительный фальцет принадлежал Агаби (Xagabi) – индейцу из селения Пекиал (Pequial), который, как все знали, очень интересовался духами.
– Можно тебя записать? – спросил я; я не знал, как он среагирует, но имел основания предполагать, что не откажет.
– Давай, пожалуйста, ответил он немедленно своим обычным голосом. Я записал минут десять монолога «каоаибоги» и вернулся к себе.
Наутро я пошел к нему в дом и спросил:
– Скажи, Агаби, а почему ты разговаривал голосом «каоаибоги» ночью?
Он как будто удивился.
– А ночью был «каоаибоги»? Я не слышал. Меня и в селении не было».[79 - Эверетт, Не спи, с.149—150.]
Еще более показательным был другой случай. Дэн Эверетт и его друг Питер Гордон, также изучавший племя пираха, были приглашены туземцем по имени Исаоои на вечернее «явление духа».
Дэн и Питер пришли в поселение индейцев, когда уже стемнело. На бревнах лицом к джунглям сидели индейцы.
Эверетт пишет: «Спустя некоторое время… мы с Питером услышали высокий голос и увидели, как из джунглей вышел мужчина в женской одежде. Это был Исаоои, одетый как одна недавно умершая женщина из племени. Он говорил фальцетом, чтобы показать речь женщины. На голове у него был платок, имитирующий длинные волосы, которые женщины в племени носят зачесанными назад. Одет он («она») был в платье.
Персонаж, воплощаемый Исаоои, говорил, как холодно и темно под землей, где женщина похоронена. Она рассказывала, каково это – умирать, как под землей она видит множество духов. Дух, «вызванный» Исаоои, говорил в ритме, который отличался от обычной речи на языке пираха, распределяя слоги в группы по два (двусложные стопы), а не по три (трехсложные), как в повседневной речи. <…> Через несколько минут мы снова услышали Исаоои – на сей раз он говорил низким грубым голосом. «Зрители» засмеялись. Сейчас появится всем знакомый проказливый дух. И вдруг Исаоои выпрыгнул из джунглей – голый, колотя по земле большим бревном. Стуча им по земле, он заговорил о том, как он побьет любого, кто встанет у него на пути, как он никого не боится…
Выходит, мы с Питером открыли театр пираха! Но, конечно, так это мог понять только я, чужак; сами индейцы никогда бы это зрелище так не назвали, несмотря на то что оно выполняло для них именно функцию театра. Для них это было явление духов. Они даже не обращались к Исаоои по имени – только по имени духов.
То, что нам показали – это не шаманизм, потому что у пираха не только один человек мог общаться с духами. Некоторые участвовали в представлении чаще других, но вообще говорить от лица духа таким образом мог любой мужчина в племени, и за годы, проведенные у пираха, я застал в этой роли почти каждого мужчину.
Наутро, когда мы с Питером попытались рассказать Исаоои, как нам понравилась встреча с духами, он, как и Агаби, заявил, что ничего об этом не знает и что его там вообще не было».[80 - Эверетт, Не спи, с.151—152.]
Мы не будем анализировать комментарии Дэна Эверетта, неудавшегося миссионера, который сам оказался под сильным влиянием индейцев и стал атеистом. А потом, увлекшись исследованиями их языка, получил диплом лингвиста и стал известным профессором в этой области. Но даже если бы он был профессиональным антропологом или этнографом, мы все равно оценили бы только его трезвый исследовательский взгляд и постоянную память о том, что у индейцев совершенно необычное миропонимание, которое не перестанет его, западного человека, поражать и заставлять переоценивать многие, казалось бы, очевидные вещи.
Предлагаем комментарий с позиций нашей этно-энергетической концепции культуры. Во-первых, пираха находятся на мемориальной, завершающей стадии этногенеза. Относительно природной среды они находятся в состоянии гомеостаза. Можно сказать, что они живут как бы в «законсервированном» культурном поле, энергетически выродившемся, утерявшем многие прошлые культурные достижения. Об этом говорит поразительный факт того, что жизнь племени происходит исключительно в настоящем, с забвением прошлого и нежеланием предполагать будущее. Это яркий пример «конца истории» этноса.
Мир пираха настолько завершен для и них и удобен, что они в принципе не хотят получать никакой новой информации. Эверетт приводит случай, когда он хотел научить жителей селения элементарному арифметическому счету, который, в действительности, был им жизненно необходим, поскольку индейцы продавали рыбу речным торговцам и хотели быть уверены, что их не обманывают. Восемь месяцев вся семья Эверетт ежедневно проводила занятия (Дэниел и его жена Керен в роли учителей и их трое маленьких детей, трех, шести и девяти лет, в качестве учеников, наряду с индейцами). Все члены племени выразили желание учиться. И ни один индеец за восемь месяцев не научился считать даже до десяти!
Эверетт объясняет этот поразительный факт так: «… я считаю, что одним из важнейших факторов стало то, что они, в общем, не ценят знания бразильцев (и американцев тоже). И даже активно сопротивляются проникновению этой информации в их жизнь. Они спрашивают о чужих культурах в основном, чтобы посмеяться».[81 - Эверетт, Не спи, с.131.]
При этом исследователь рассказывает об индейце Каабооги, который убил пантеру ружьем, подаренным Эвереттом. Значит, для усовершенствования навыков охоты индеец был способен овладеть ранее неведомым для него оружием, а научиться считать до десяти не смог!
Эверетт выявил некий принцип непосредственного восприятия и переживания наличного момента, как единственного и неповторимого, но он не мог сам перестроить свое восприятие жизни по образцу миропонимания аборигенов. И бесконечно недоумевал, почему индеец «записывал» разные события дня на выданной ему (по его же просьбе бумаге) одними и теми же кружочками. А ведь для пираха каждый кружочек – другой; при этом если индейца просили нарисовать два полностью одинаковых знака, он не мог этого сделать.
Итак, пираха – на редкость самодостаточны в своем мирке; они существуют в режиме максимальной экономии энергии и абсолютно невосприимчивы к любой новой абстрактной информации, не касающейся их непосредственно здесь и сейчас. Возможно, речь идет о некоем феномене почти полной «культурной амнезии», когда остается только некий комплекс полубессознательных приспособительных навыков в ограниченном мирке, на фоне полустертых общих и смутных представлений о мире за пределами этнического ареала.
Как выяснили антропологи, пираха являются поздними наследниками целого ряда древних племен в своем регионе; они как бы осколок былого величия древних этносов. Но в полном соответствии с концепцией этногенеза, у пираха, как племени, находящемся в завершающей, «предсмертной» фазе этногенеза, как и предполагал Л. Н. Гумилев, «…по уходе пассионариев из популяции там остается много людей, еще больше вещей и некоторое количество идей. Так культура, как свет угасшей звезды, обманывает наблюдателя, принимающего видимое за существующее».[82 - Гумилев, Этногенез, с.298.]
Соответственно, нельзя согласиться с А.Д.Кошелевым, обратившим внимание на язык пираха и считающим, что он находится в начальной стадии своего развития.[83 - Кошелев А. Д. Пираха как пример языка, «застывшего» на начальной стадии эволюции// Эверетт Д. Не спи – кругом змеи! М.: ЯСК, 2016. С.341—378.] Наоборот, язык пираха – это выродившийся язык, и он «застыл» на этапе максимально возможной деградации, если учесть, что язык все-таки живой и отражает нынешний упадок этнической культуры. (При этом, учитывая взаимодействие пираха с другими племенами и все более тесные контакты с людьми современной западной цивилизации, вполне возможны неожиданные формы «оживления» этого этнокультурного поля, подпитываемого какими-то внешними энергиями.)
Во-вторых, нынешнее отсутствие религии и даже каких-то определенных шаманских культов говорит только о поразительной интеллектуальной скудности, остановке, а точнее, затянувшейся духовной дряхлости целого этноса, который, как древний старик, потерял память о прошлом и мало-мальскую способность предвидеть будущее, концентрируя иссякающие силы на сиюминутных потребностях.
Эверетт прав, отмечая, что у пираха нет шаманизма; и с нашей точки зрения – это закономерно, потому что шаманизм (напомним, по Элиаде, «архаическая техника экстаза») принципиально невозможен у инертных и ограниченных представителей этноса, почти полностью исчерпавших свой энергетический ресурс, а главное – потерявших не то, что связь с богами, но даже память о них!
Антропологи обратили внимание на уникальную способность членов племени – не спать, фактически, сутками. Индейцам достаточно прикорнуть на 15—20 минут где придется, и потом они могут снова сутки не спать. (Судя по названию книги, Эверетт пытался найти рациональное объяснение этому феномену – боязнь змей. Но эта версия не выдерживает критики, поскольку повсюду в Амазонии множество змей, не говоря уже о Юго-Восточной Азии, Африке или Австралии, где змей тоже много, но подобные способности не встречаются у множества племен, ведущих примитивных образ жизни.) Ученых эта способность поразила настолько, что организованы специальные исследования, предполагающие, судя по всему, и специальный анализ работы мозга индейцев.
С точки зрения нашей концепции об определяющем значении эмоций для формирования и поддержания этнокультурного поля интересно отметить, что некоторые наблюдатели считают эту способность пираха (не спать и при этом сохранять здоровье и работоспособность) полным отсутствием отрицательных эмоций и умением сберегать эмоциональную энергию. Однако Эверетт описывает и нападение леопардов на людей (которое трудно представить без боли и стресса), и детское беззаботное веселье, и страхи жителей поселка перед возможным нападением вражеского племени… Иначе говоря, речь идет о наличии достаточного объема базовых и культурных эмоций для поддержания бытовой солидарности и устоявшегося образа жизни членов племени. Нет и намека на некое бесстрастное состояние, отдаленно напоминающее философскую «апатейю» древних греков, а есть все основания предполагать, что мы имеем дело с реликтом особых психологических практик, сохраненных в нынешней умирающей культуре бессознательно, как драгоценное свидетельство высоких достижений великих предков нынешних индейцев. Потому можно согласиться с тем, что индейцы умеют хорошо контролировать свое внутреннее состояние, сосредоточившись на сиюминутных проблемах, без воспоминаний о прошлом и волнений о будущем, к тому же поддерживая реальную гармонию во взаимоотношениях с природой. Современные психотерапевты и западных людей могут на время вводить в подобное «измененное состояние сознания», которое для индейцев является, на самом деле, единственно возможным в процессе выживания.
Понятно, что полное забвение своей истории и древних традиций и не может предполагать ни мифологии, ни религии, ни ритуалов, ни художественной культуры, ни реальных форм какого бы то ни было творчества в пределах данного культурного поля.
Жизнь примитивного племени пираха опровергает основы структурной типологии мифов, в которой, по мысли Клода Леви-Стросса, «мифологическая мысль не заботится о законченности: всегда остается что-то, что можно было бы дополнить. Как и ритуалы, мифы бесконечны».[84 - Леви- Стросс К. Мифологики: сырое и приготовленное. М.: FreeFly, 2006. С.15 (курсив и разбивка слова К. Леви- Строса – В.К.).] У пираха и ритуалы, и мифы отсутствуют, потому что некогда они закончились, по крайней мере, в том смысле, как их понимают в традиционной этнографии и культурологии (как бесконечный творческий процесс). И если, с точки зрения структурной культурологии, это невозможно, с позиции нашей этно- энергетической концепции – закономерно. Поскольку в традиционной этнографии и культурологии заведомо предполагается, что все примитивные племена находятся на одном, первоначальном уровне существования, как бы задержавшись в своем социокультурном развитии относительно цивилизаций; а в нашей концепции – различные племена, существующие параллельно современным цивилизациям и ведущие примитивный образ жизни, могут находиться в разных фазах своего собственного развития, в том числе, как пираха, – в завершающей, мемориальной фазе, когда развития нет, а есть некое замершее во времени и пространстве полу- природное – полу- культурное существование. И племя пираха, живущее на территории нынешней Бразилии, в амазонских джунглях, абсолютно выпадает из той структуры мифов, которая К. Леви-Стросом создавалась на основе «референтных» (по его определению) мифов племени Бороро, живущих в Центральной Бразилии и, по убеждению нашего исследователя, имеющих «особое положение в группе», что автора «побуждает к углубленной интерпретации, способствует возникновению проблем рефлексии».[85 - Леви-Строс, Мифологики, с.12.]
Однако реликты забытых верований и практик в некоем «культурном бессознательном» у пираха сохранились, и с нашей точки зрения, именно они заслуживают интерпретации и рефлексии. Так, по сообщению Эверетта, индеец пираха, увидевший необычный сон, который был для него путешествием в другую область реальности, проснувшись, стал петь о своем опыте во сне, используя особые тоны языка пираха, т.е. особую музыкальную речь.[86 - Эверетт, Не спи, с.141—142. Здесь как раз имеет место проявление «скрытых свойств» мифологического мышления, которое определяет то, что, как совершенно справедливо отмечал К. Леви-Строс, проявляется в «…системе аксиом и постулатов, определяющих наилучший возможный код, способный придать общее значение бессознательным продуктам…» – Леви-Строс К. Мифологики, с. 21.Как известно, и упоминаемую книгу К. Леви-Строс создал в форме четырехчастной научной симфонии, выстраивая сюжеты индейских племен Бороро, Же, Оно и т. д. в соответствии со строгой музыкальной логикой (но уже не примитивного, а высокоинтеллектуального западного человека).] Так в вышеприведенных примерах Эверетта о духах и Агами и Исаоои, находясь в образах духов, говорили другими голосами и на особом языке. Очевидно, даже выродившись, развитый язык сохраняет «память» о различии сакрального и профанного опытов, характерного для всех культур.
Вера в «духов» и особая трактовка самого понятия «духа» полностью соответствует нашему рассмотрению формирования и функционирования представлений о «духах» в других этногенезах. У пираха сохранилось, видимо, по инерции, бессознательное представление о наличии «оборотной» стороны видимой реальности, а также о принципиальных формах взаимоотношения с ней. Во взглядах пираха совершенно явственно просматриваются и двойственность в понимании неразрывного единства между материальным и нематериальным («партиципация»); и «оборотничество», когда в любой вещи изначально усматривается ее способность менять и облик, и сущность. (Об этом подробнее см. в следующем параграфе о первобытной магии.)
Эверетт с полным недоумением описывает разговор индейцев, рассуждающих о том, является ли он, Эверетт, как белый человек, духом, и каким – с кровью или бескровным. Как понял исследователь, только после нескольких случаев, когда он поранился до крови, индейцы убедились, что он, если и дух, то «с кровью». Или в случае, когда он выкупался в реке, индейцы испугались, приняв его за другое существо.
«Превращение» мужчин племени в «духов» (заметим, их гендерное «преимущество», свидетельствующее, скорее всего, о древнем патриархальном устройстве племени) – это не только явственный «пережиток» шаманского ритуала, с одной стороны, но и вовсе классика архаического доверия Иному (а не веры!), с другой. Индеец, перевоплощаясь в «духа», и ведет себя, и говорит по-иному, как бы на это время «исчезая» как человек. Пираха не знают, откуда духи берутся, какова их природа, зачем они являются, почему бывают непредсказуемо добрыми или злыми, главное – что они знают, что духи есть, что они являются неотъемлемой частью жизни, и что не все они появляются из природы, а некоторые как бы «живут» в людях. Характерно, что, находясь в образах «духов», индейцы говорят о будущем, описывают посмертное состояние (соединяют мир живых и мир мертвых), как бы «овеществляя» Тайну, которую в обычной жизни бессознательно принимают как должное, а главное – что именно Тайна связана и с прошлым, и с будущим, которых в повседневной жизни для них не существует.
Хочется даже позволить себе каламбур: духи- «каоаибоги» поддерживают тлеющую духовную жизнь забытого богами этноса пираха.
Да, Эверетт прав в том, что «театр духов» пираха отдаленно напоминает спиритические сеансы цивилизованных европейцев, однако, в отличие от индейцев, европейцы верят в некий отдельный загробный мир и возможность общения с его особыми обитателями. А индейцы пираха не разделяют миры, живя в них одновременно, наделяя все материальные и природные вещи «духовными» свойствами, и сами искренне считая себя способными перемещаться из мира в мир, естественно существуя в них обоих.
Вновь противореча положению К. Леви- Строса о том, что «мифология не несет определенной практической функции»[87 - К. Леви-Строс продолжает мысль: «…она не имеет непосредственного отношения к отличной от нее и более объективной реальности, порядок которой она воспроизводила бы в разуме». – Леви-Строс, Мифологики, с.19.], индейцы пираха миф не разделяют с обыденной жизнью, он для них – не продукт разумного творчества, а чувственно воспринимаемая и естественно принимаемая целостная реальность.
Индейцам пираха потому и не нужны ни мифы, ни фольклор. Они (как мечтали некоторые европейские мистики) обрели на излете существования своего этноса «вечное теперь» и натурально живут в выродившемся мифе, не подозревая об этом; и сами являются фольклорными персонажами, не представляя себе иного существования. Постоянно существуя в профанном мифе и полностью утеряв миф сакральный, пираха неукоснительно сохраняют бессознательное благоговение перед вечной Тайной бытия, воспринимая ее как неотъемлемый элемент природных феноменов.
Таким образом, миф жизненно необходим любому этносу для его формирования и становления, играя ведущую роль в первых фазах развития этноса, а затем выполняя важные вспомогательные роли и функции на завершающих этапах его существования. При этом миф изначально и неотъемлемо включал «фактор Х», некую сокровенную Тайну, передававшуюся в непрерывной сакральной традиции (шаманами, жрецами, тайноведами и т.п.), также отражавшуюся в народном фольклоре и быте, как неизбывное «чудо» окружающего мира, человеческой общности и каждой отдельной индивидуальности.
Живая мифологическая система племени догонов
в свете этно- энергетической концепции
Миф – это машина для уничтожения времени.
К. Леви-Стросс
Обращаясь к проблеме начала человеческой культуры, мы пытались иллюстрировать наши теоретические положения примерами из древнейших мифологических систем. Но всегда остается большая вероятность того, что мы не избежим смешения реально тайного и профанного знания, сохранившихся в известных нам мифах.
В настоящее время существуют кардинально новые возможности осмысления мифов, которых не было у мифологов XIX и ХХ вв., вынужденно изучавших «остатки» /«пережитки» сильно трансформированных за века и тысячелетия древних мифологий. Современные мифологи получили доступ к истокам живой примитивной мифологии, благодаря успешно развивавшейся культур- антропологии и антропологии в целом, начиная с начала ХХ в., а главное – междисциплинарному взаимодействию ученых. Серьезному интересу профессиональных астрономов, биологов, физиологов, психологов, наконец, философов – к данным антропологов, историков и археологов.
