издаваемая
книгопродавцом Ф. РОТГАНОМ,
на
1835 год.
*
САНКТПЕТЕРБУРГ
1835
АЛЬБИГОЙЦЫ II.
ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН
XII СТОЛЕТИЯ
сочинение
МЭТЬЮРИНА
перевод с французского
*
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
*
САНКТПЕТЕРБУРГ
типография Н. Греча
1835
ПЕЧАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ
с тем, чтобы по напечатанию предоставлены были в Цензурный Комитет три экземпляра.
Санктпетербург, 3 августа, 1835.
Цензор А. Никитенко.
АЛЬБИГОЙЦЫ II
ГЛАВА I (X)
"Иные клятвы я готов произнести сейчас же,
И не боюсь тех вознесённых женщин,
Их выдержу… Я
Самый стойкий".
Джон Саклинг[1 - (1609 – 1641) английский придворный поэт и драматург, представитель так называемой «школы кавалеров», прославившийся своим остроумием, смелыми шутками и изобретением карточной игры криббедж. – Прим. Артур Коури.]
?
На следующий день, по выслушанию литургии в церкви замка, Крестоносцы собрались для совещания в огромной зале. Главное место занимал сам Барон Куртенайский, старавшийся приучить себя смотреть на Паладура. Совещание длилось долго и с большим жаром. Не сомневались, что разбитые и рассеянные Альбиогойцы были ещё опасны. Хотя отдельная часть их и не имела успеха в намерении пробиться в Аррагонию, но остатки её легко могли быть подкреплены еретиками, скитавшимся в горах, или населявшими Лангедокскую провинцию, и поражение слабого, почти безоружного передового отряда Альбигойцев, могло служить сигналом к восстанию для обитателей самый населённой и обработанной части Франции.
Мнение Аббата Нуармутьерского и большего числа рыцарей состояло в том, чтобы разразить одним ударом, без всякого милосердия и сострадания, всех еретиков до последнего. Успех такого предприятия основывали они на слабости противников, приведённых в ужас последнею схваткою, в которой пали храбрейшие из них. Другие члены совета предлагали подождать конца распри, восставшей между Филиппом и Иоанном, Королём Английским; иные советовали узнать прежде, чем закончились сношения Графа Тулузкого с Папой; остальные же говорили, что ничего не следовало бы делать до прибытия Графа де Монтфорта, которого ждали со дня на день со всеми силами. Поддерживающие это последнее мнение предлагали его не сколько по убеждению рассудка, сколько из опасения оскорбить могущественного Монтфорта, любимца Папы, который был соперником своего Государя и избранным вождём Церковных воинств.
В продолжение совещания Барон Куртенайский попеременно переходил от страха к беспокойству: то боялся он, что его предоставят собственной защите, то пугался того, что ему придётся содержать Крестоносцев долгое время в своём замке. Наконец раздался звук рога; вошедший гонец, преклоняя колено, подал Епископу Тулузкому письма из Рима, и Прелат отошел с ними к окну.
По прочтении писем, Епископ сделался безмолвным, погрузился в размышления, отвечал только кивками на все вопросы и что-то чертил неосознанно на полу концом своего жезла.
Наконец он был выведен из задумчивости упрёками вождей, которые требовали от него мнения и дивились равнодушию его к пользам Церкви. Аббат Нуармутьерский кричал громче прочих; он твердил беспрестанно, что должен истребить всех одним ударом, non ci, sed saepe, cedanto[2 - «не всегда, но часто, уступая место». Перевод с латыни. – Прим. Артур Коури.]. Наконец Епископ, будучи принуждённым прервать молчание, предложил отстрочить до времени всякое предприятия. Ясно видно было, как дорого стоило объявить ему подобное мнение, как страдала его гордость. Однако же он ни на минуту не уронил своего достоинства, и высказал все благовидные предлоги для продолжения своего мнения.
Он объявил, что опасно приступать к чему-либо, пока согласие Папы не будет объявлено Легатом, который был на пути во Францию, и как слышно, готов уступить настоянием безызвестного отшельника, называющегося Монахом Монткальмом, по мнению которого, убеждения могут гораздо вернее всякого оружия обратить еретиков на путь истинный. И так, уступая воле Св. Отца, присовокупил Епископ, мы получим его благословение, в то же время избегая неприятности нанести хотя тень оскорбления защитнику Церкви – блистательному Монтфорту, который верно досадовал бы похищение у него славы истреблять еретиков, на что он имеет столько права. Кроме того, оставаясь здесь, мы избавим Барона Куртенайского от страха быть осаждённому еретиками, а дня через три рог часового с высоты башни возвестит нам и прибытие Симона де Монтфорта с воинством.
Слова эти возбудили жесточайший ропот, исторглись у Епископа против воли, ибо каждому был известен воинственный, честолюбивый и надменный характер Прелата. Одни кричали об измене, другие об обмане и бесчестии, остальные, досадуя на нерешительность Римского Двора, клялись не обнажать впредь меча, если для открытия действий должно будет ждать повелений Рима.
Смятение возросло до высочайшей степени, как вдруг звук рога вторично раздался. Вслед за тем вошел всадник, прискакавший с вестью о прибытии во Францию Графа Раймонда Тулузкого, намерения которого ещё не были никому известны. Эта новость произвела на всех одинаковое действие. Не смотря на нерешительный характер Раймонда, все опасались его присутствия, неистощимых способов и влияния на народ, питавших к нему любовь и привязанность, независимо от его соотношений я Папою. К тому присоединился ещё и суеверный страх, следствие распространившейся молвы о том, что Раймонд Тулузкий, как еретик, сносился с адскими духами и занимался тайным, запрещённым искусством. Не удивительно, что после того самые неустрашимые члены собрания сделались безгласны, те, которые громче прочих кричали о необходимости всеобщего истребления еретиков, согласились наконец с Епископом отложить все приготовления до узнания воли Легата.
В продолжение этого времени Паладур, припоминая о встрече с незнакомцем в дикой пустоши, полагал вероятным, что виделся с самим Раймондом, хотя встреча та происходила при стечении странных, неизъяснимых обстоятельств, представлявшихся ему сновидением, в котором не принимал никакого участия, поймал первую спокойную минуту, чтобы приказать отворить двери в пиршественную залу. Сладкий трепет пробежал по членам Паладура. Сенеталь вышел вперёд с белою тростью в руке, пажи и оруженосцы заняли места свои.
Все вышли в парадную залу. Изабэлла явилась туда со всем блеском красоты и прелестью невинности. Осанка её была так благородна, приветствия так ласковы, улыбка столь привлекательна, что все рыцари сознали могущество её прелестей, и готовы были преклонить пред нею колена.
Паладур стал у самого входа в залу, с намерением заметить впечатление, производимое присутствием его на Барона, и прочитать тайну участи свой в каком-нибудь его взоре, слове или движении. Вскоре отворились двери, и пажи, с богато вышитыми подушками в руках, вошли в залу с криком: Посторонитесь! Дайте место Барону Куртенайскому! Сей последний без сомнения вооружился при этом случаи всем мужеством своим; ибо проходя мимо Паладура, который прямо глядел на него, он сделал рукою приветствие рыцарю, стараясь выразить доброжелательство; но тайная злоба была видна в его улыбке.
Паладур прогнал чёрные думы, беспрерывно его занимавшие, и сделал несколько шагов к Изабэлле; но будучи ослеплён её блеском, окружающим красавицу, оробел и вернулся обратно с замешательством. Движение это не укрылось от Сира Эймара, и он со смехом напомнил снова Паладуру об осторожности.
– Я не расположен теперь к шуткам, сказал Кровавого Креста с задумчивостью, в которой заметна была зарождавшееся ревность. Но скажи мне, продолжал он, кто эти рыцари, увивающиеся вокруг Изабэллы? Мне кажется, я уже видел их когда-то.
– Вот те, что впереди прочих, отвечал Эймар, называются Сир Эццелин де Вереек и Сир Сэмонвиль, – это самые ревностные поклонники Изабэллы. Спроси о них герольда, и он ответит, что это рыцари знаменитого происхождения, люди храбрые и богатые; а я сказал бы, что это глупцы и глупцы-то образованные. У каждого из них есть свой конёк: один, как истинный герой уборных, набит тщеславием и высокими мыслями о самом себе; другой, всё блаженство находит в спорах, и готов спорить даже с собственной тенью.
– Однако же я был свидетелем, как они оба отличились при осаде замка Андели, и ещё вчера храбро кидались в самый пыл сражения. И так, вот мои соперники: один хвастун, другой дурак.
– Но кой чёрт, что за охота тебе терять время в пустых разговорах, не лучше ли пойти к Изабэлле? Она верно не упадёт в обморок от твоего взгляда, как её дядюшка. – Но, вот взгляните на нынешних молодых людей; вы не найдёте в них ни теплоты, ни крови, ни сердца. Будь ты моим сыном, я бы объявил тебя незаконнорождённым, хотя мать твоя была бы самая целомудренная женщина во Франции. Ступай же подойди к красавице, трусишка, и поцелуй её беленькую руку.
– Я не имею охоты соперничать с дураком и хвастуном!
– Ну, так! Клянусь небом! Ты смешнее Амираля, который не хотел войти в замок, потому только, что будучи пажом, сорился с его владетелем. Да подойди же, говорю как странны и упрямы люди нынешнего времени!
– Не докучай мне, сказал Паладур уныло, не ты ли говорил, что эти рыцари и знатны и богаты, так мне ли бедному, безродному быть их соперником?
– Тем лучше, женщина всё дополнит воображением. Ступай же, говорю, я тебе, она глядит сюда… Смотри: она уронит платок или опахало, не ты, а другой их подымит, и от него примут холодно и рассеяно. Но вот, она снова смотрит на нас, а ты так и не подходишь. Ну, не странно ли видеть молодых людей, которые на поле сражения не дрогнут и от тысячи врагов, а трусят женщины!
Паладур, подстрекаемый старым рыцарем, подошел наконец к Изабэлле; но она, будучи обижена мнимою его холодностью, показала вид, будто не замечает рыцаря, и продолжала слушать Сира Эццелина де Верека который, по обычаю того времени, обильно разливал в речах своих цветы риторики и аллегории. Утомившись наконец-то его красноречием, Изабэлла повернулась к Паладуру. Рыцарь Кровавого Креста, сказала она ему, какой язык вы употребляете, изъясняя даме чувства?
Женщины, окружавшие Изабэллу, обменялись улыбкою, и опахало Маргариты получило ускорительное движение.
– Не знаю ничего красноречивее языка взоров, ответил Паладур прерывающимся голосом; если он будет непонятен даме, то я не сумею найти выражений более красноречивых.
– Но легко может статься, что дама не поймёт подобного разговора, тогда что будете вы делать?
– Невозможно, отвечал Паладур с волнением, чтобы глаза, созданные для выражения – внушения любви, не смогли истолковать язык её. Ах, хоть взоры любви хоть однажды на меня обратились, но клянусь вам, им не нужно было прибегать к объяснению; ещё никогда не видела я очей, исполненных подобного блеска и прелести.
– Особа, которой принадлежали те взоры, верно была прекрасна, сказала Изабэлла задумчиво. Вероятно из любви в ней вы совершили тот подвиг, который поставил вас на первую степень Христианского рыцарства.
– Я ещё не знал тогда, но с той минуты, как увидел прелестную, готов на всё отважиться, всё совершить…, не могу только открыть ей любовь мою.
– Как же, рыцарь, дама поймёт ваши чувства? Спросила Изабэлла в сильном волнении и отвращая взоры.
– Если глубокое почтение к ней, и трепет, проникающий меня в её присутствии, не выскажут ей чувств моих, то я несчастнейший из влюблённых, а она самая нечувствительная женщина.
– Ах нет! Она не бесчувственна. Прошептала Изабэлла, спуская покрывало. Паладур не мог расслышать слов этих, которые сделали бы его счастливым. В ту же минуту раздался по замку звук рогов, возвещающих прибытие важной особы.
Вскоре опустили подъёмный мост, и замок огласился бряцанием доспехов, топотом коней и восклицаниями многочисленной толпы, со всех сторон кричащей: Да здравствует Симон де Монтфорт! За Бога и Церковь!
Пажи настежь растворили двери в приёмную залу; почётные воины, находившееся в замке, стали на место исполнение установленной обычаем церемонии; гости встали, и Барон Куртенайский поднеся к губам чашу, чтобы приветствовать высокого гостя. Наконец, Граф Монтфортский вошел в залу, окруженный многочисленной и блестящей свитой. Грубо и надменно отвечал он на учтивость, с которой все готовились принять его, как главу защитников Церкви. Будучи полностью закован в доспех, двигался он по зале подобно железной башне, приведённой в движение каким-то внутренним механизмом, и взглядывал на присутствующих сквозь решетку забрала, как бы находясь среди неприятелей. Затем, не сказав ни слова владетелю замка, не поклонившись даже присутствующей даме, он уселся надменно в кресла, и движением руки приказал своим оруженосцем снять с него шлем и латы, но будучи недовольным их медлительностью, сам сбросил с себя доспех, и тогда все увидели исполинский стан де Монтфорта, грубую и свирепую его физиономию. Первый взгляд был устремлён им на Изабэллу, и какая-то дикая, страшная улыбка выразила его удивление; беглым взором он окинул после неё присутствующих.
– Благородный владетель Монтфортский, приветствую тебя! Сказал хозяин, поднеся к губам чашу.
– Я буду немедленно отвечать тебе Барон; но прежде объясни мне, что за люди сидят за столом твоим. Клянусь честью, эта звезда красоты меня почти ослепила! За твоё здоровье, Барон! А! Достопочтейнейший Епископ Тулузкий, приветствую тебя, и тебя также, благочестивый Аббат Нуармутьерский.
– Знаменитый поборник Церкви, сказал Епископ, благословляю тебя её именем, как благороднейшую её подругу.
Граф почтительно ему поклонился, а затем, бросив диким взглядом вокруг себя, сказал с презрительною нотою: кто же таковы прочие твои гости, Барон? По их изысканным нарядам я заключаю, что то менестрели и комедианты. Какого же рода потеху они нам готовят? Прикажи начинать; пусть развеселят нас.
Напрасно Епископ дёргал Монтфорта за плащ. Барон Куртенайский побледнел от гнева и ужаса, когда увидел, когда увидел, что чело Паладура побагровело, а Сэмонвиль стремительно зажал в руке кинжал свой, и даже Эццелин поспешно оставил подушку, на которой сидел у ног Изабэллы.
