Е. Гитман "Как спасти бумажного динозавра"

Нелепо, но теперь расставаться с Робин труднее. Словно от того, что новая встреча уже через два дня, разлука становится в разы болезненней. И разжать пальцы, отпустить руку – как отрезать.

Его лечит самолёт. Перелёт – состояние особое, ни с чем не сравнимое. Особенно если летишь один. Как медитация, растянутая на долгие часы. Марк никогда не читает в самолёте и очень редко спит. Глядя в иллюминатор, если сидит у окна, или на серую обивку сидения спереди, он нарочно пытается не думать ни о чём. Не концентрируется. Не решает проблем, не пишет, даже мысленно, свежую статью, а позволяет себе просто быть.

Иногда одолевают мысли. Навязчивые диалоги, которых никогда не было, воспоминания, образы – нестрашно. Если принять их и пропустить через себя, они уйдут, оставив после себя пустое пространство очищенного сознания.

Нельзя выйти из самолёта тем же человеком, что и зашёл в него. Хоть на капельку, а поменяешься.

Марк совсем не думает про Робин или про Лондон. Его заполняет Москва, те люди, которых он встретит, те места, которые увидит. Ему тревожно, будто его могут не узнать, не принять и не понять. Будто может так оказаться, что он стал чужим там, откуда уехал.

Ему грубит женщина на паспортном контроле, и он, подмигнув, желает ей «ошеломительно-прекрасного дня». В целом, ему везёт, и он не нарывается из-за этого на проблемы вроде теста на наркотики. Он бы его, конечно, прошёл, но нервы жалко.

Везение продолжается – багаж долетел до места назначения в целости и сохранности, по крайней мере, внешне. И, вытащив огромный чемодан, Марк преисполняется оптимизма. Москва его хорошо встречает.

Русская речь бьёт по ушам, он отвык слышать её в таких количествах. И слегка подзабыл, что соотечественники не любят улыбаться попусту.

Всё равно, они ему нравятся – эти хмурые мужчины и женщины с прыткими любопытными детьми, с разномастным багажом.

Ему надо поменять деньги и купить симку – старая заблокирована уже давно. Он едва не приходит в ужас, не сумев сразу найти российскую банковскую карту, но успокаивается – на месте. Просто не на том, но какая разница?

Волоча чемодан, он пытается сориентироваться в гигантском терминале, найти банкомат или обменник. Его одолевают таксисты, и он просто шутки ради отмахивается от них, бормоча: «Don’t understand!» И да, ему весело, когда они пытаются перейти на английский. Отвратительная выходка, да, Марк в курсе.

– Эй, Мелкий, подбросить? – вдруг спрашивают его, и на плечо ложится тяжёлая рука.

Марк почти успевает её скинуть, а потом оборачивается, взвизгнув, отпускает чемодан и кидается на шею здоровенному, заросшему серой щетиной мужику.

– Володька!

Он обнимает его так, словно это его единственный шанс не упасть.

– Мелкий!

Да, Володя такое не любит. Но Марку можно. Он Мелкий, он «липучка-обнимучка», ему простительно. Володя озвучивает детское прозвище, ворчит и строго шевелит бровями, а Марк не может перестать улыбаться. И, разорвав объятия, продолжает держать брата за рукав водолазки.

Если поставить их рядом, покажется, что разница в возрасте – все десять лет, а не два года. Володя суров как сибирские снега, у него глубокая складка между бровями, ужасная щетина, а светлые волосы подстрижены совсем коротко. Он большой, хмурый, и от него пахнет машиной.

– Как ты вообще меня нашёл в этой толкучке?

– Ты тут единственный придурок в розовом, – фыркает Володя и добавляет: – Батя сказал, когда ты прилетаешь. А эта толкучка, считай, мой дом родной. Ну, пошли. Дай сюда. Да забей, деньги, симки – всё в городе.

Он отбирает чемодан и шагает вперёд с уверенностью ледокола на атомном ходу, остановить или задержать его не удастся, люди расступаются, чтоб не сшиб. Марку надо только следовать за ним.

Таксисты не подходят и близко. У Володи вид человека, который за неудачный вопрос даст в зубы. Совершенно обманчивый вид, разумеется, но весьма удобный.

У него новая машина – здоровенный мордатый белый Вольво, запаркованный на стоянке для сотрудников. В багажник, при желании, можно уложить три Марковых чемодана и самого Марка сверху – но Володя возится минут пять, раздвигая и перекладывая весь свой запас Очень Важных В Поездке Вещей.

Багажник каждой его машины – эдакая дамская сумочка, только побольше. Там можно найти палатку, одело, лобзик, дрель, скатерть, консервы, зеркало, штопор и, возможно, библиотеку Ивана Грозного – но последнее неточно.

– Ну, куда?

– Ко мне, – неуверенно отвечает Марк. – Не знаю.

Володя вздыхает, качает головой и требует пристегнуться. Он может гонять как чёрт, устраивать на дороге форменный цирк, но, если кто-то в машине, не дай бог, не пристегнулся – уроет.

– Ко мне пока поедешь, – решает. – У тебя жрать нечего.

Марк послушно кивает и вдруг теряется – в мыслях, в словах. Они не виделись больше двух лет. А не разговаривали куда дольше. Всякие дежурные «с днём рождения, братишка» и прочие «как дела» не в счёт.

Они молчат – долго, минут десять. У Володи нет радио, он его не любит. И музыки нет. Ничего, что заполнило бы тишину. Увы, нельзя притвориться, что молчишь, чтобы не отвлекать водителя от дороги. Этого, пожалуй, отвлечёшь.

Марк должен заговорить, он знает. Это правило. Володя ведёт – он говорит. А у него язык к нёбу прилип, распух. Очень трудно, когда вы выросли.

– Короче, – вдруг начинает Володя, – там у бати с Ниной Сергеевной…

– Что?

– Это…

Володя не косноязычен, но тут будто не может подобрать слов.

– Короче… Развод, походу.

– Что?!

Марк едва не подскакивает на месте, новость шибает не хуже удара током.

– Что слышал. Они месяц уже вместе не живут. Я с батей говорил, он меня послал… работать, а не по ушам ему ездить.

– А мама?

– Обычная.

– Что им вздумалось… – Марк трясёт головой, морщится. – Бред какой-то. Они же… идеальные, нет?

– Я тоже думал, идеальные. Всегда думал.

Марку вдруг становится больно, не за себя и даже не за родителей, а за Володю. Так посмотреть – ему едва ли не тяжелее всех от этой новости.

– Батя снял однушку в Марьино. Я к себе позвал – ни в какую. Нина Сергеевна дома. Я заезжал, она наготовила как на восьмерых, с собой пыталась упихать два пакета. А у меня рейс был вечером, я от неё сразу в аэропорт. Не взял, в общем. А у неё слёзы.

Марк сжимает руки в кулаки, кусает нижнюю губу, надеясь таким образом подстегнуть мыслительный процесс. И решение приходит.

– Значит, так. Я поговорю с мамой, завтра же с утра к ней поеду. Разберусь, что там и как. А ты – с отцом. Что хочешь делай, хоть напои, но пусть расскажет свою версию. Потом сядем и сравним показания.

Совсем незаметно, краями губ, но Володя улыбается, как будто облегчённо. Не как будто. Марк понимает: для него это – гора с плеч.

– Если отец начнёт ругаться, скажи, я инициатор, пусть мне голову откручивает, – добавляет Марк, посмеиваясь, и Володя улыбается уже по-настоящему.

Так было всегда. Володя – исполнитель, Марк – инициатор. И этому самому инициатору за его инициативы уши бы оборвать, ремня бы выдать в двукратном размере, голову открутить. Но у отца никогда не поднималась рука на младшего сына. А старшего наказывать не за что. Проверенная и на сто процентов рабочая схема.

У Володи новая квартира. Огромная двушка в Химках, в высотном, недавно построенном доме. Марк такие не любит. Ряды человейников вселяют в него беспросветную тоску. Но у Володи приятно – ремонт свежий и простой, бежевые стены, ламинат. Ничего вычурного и броского. На диване в гостиной можно полвзвода уложить, зато плита на кухне – одноконфорочная. Такая квадратная нелепая штучка, которая справляется разве что с кипячением воды, а всё остальное либо сжигает в угли, либо оставляет полусырым.

Впрочем, Володя никогда и не слыл кулинаром. Но с голоду не умрёт – в холодильнике, предсказуемо, кастрюля вчерашней гречки, контейнер с варёной курицей и мешок помидоров. Судя по виду и цвету – каменно-пластиковых, безвкусных.

– Ну, в общем… – Володя ставит чемодан возле дивана и оглядывает комнату критическим взглядом, – хоть сегодня тут поспишь, а завтра к тебе поедем. Там пылища. Я так, слегка приглядывал.

Марк улыбается. Володино «слегка приглядывал» означает, что квартира сияет чистотой. Вероятно, так, как никогда не сияла при Марке. Он уборку не любит, а Володя – аккуратист и педант в этом плане. Весь в отца.

Они перекусывают тем, что есть – и Марк даёт мысленный зарок после встречи с мамой зайти в магазин и забить брату холодильник чем-то более съедобным.

Чай у Володи горький, из пакетиков. И нет ни сахара, ни молока – не держит. Кружки одинаковые, белые, полулитровые. Все, кроме Марковой – ему достаётся поменьше, с ручкой в форме крокодильей головы, зелёная.

– Я и не думал, что ты её сохранишь при переезде.

– Чего там, места не занимает. Ну, звоню бате?

Володя выпивает свой горький холодный чай в несколько огромных глотков и суёт кружку в раковину. Вытаскивает телефон.

– А я маме.

Они договариваются о встречах завтра на десять утра – синхронно. Пока ещё не совсем поздно, Володя завозит Марка в обменник и в новенький киоск «Евросеть» с кислотно-жёлтым интерьером. Теперь у Марка есть деньги и связь. Он почти москвич, почти вернулся.

***

Не было аварии. На самом деле – не было.

Заяц кидается под колёса машине с двумя тупыми подростками, Володя виляет рулём, путает газ с тормозом – но удерживается на дороге. Заяц шарахается обратно в кусты, а они пролетают дальше, вперёд, полосуя снег протекторами.

Мелкий хохочет как ненормальный и раз сорок повторяет, какой Володя крутой. Самому Володе тошно. Крутой, как же. Мелкого едва не угробил.

Они возвращают машину бесшумно, но батя всё равно догадывается.

Батя – не такой человек, чтобы орать или махать руками. Он снимает очки, закладывает руки за спину и интересуется спокойно:

– Покатались?

У бати глаза выцветшие, словно голубой размыли водой. Седеющие волосы и ровный низкий голос. За всю жизнь Володя ни разу не слышал, чтобы этот голос повышался хоть на тон.

– Да.

Володя не врёт ему никогда.

– Ты за рулём был?

– Я.

Был. Виноват. Готов принять наказание. Но Мелкий, конечно, не в силах смолчать.

– Пап, идея была моя. Согласись, инициатор заслуживает большего наказания, чем исполнитель. Инициатор – я. Володя пытался меня отговорить, просто…

Они все втроём знают, что кроется за этим «просто». Просто Володя отказать Мелкому не в состоянии.

И батя, уже не в первый раз, машет рукой. Отправляет обоих чистить снег с распоряжением: «От забора и до обеда». Тем дело и кончается. Так себе наказание – Володя бы его всё равно почистил.

Как ни странно, от Нины Сергеевны влетает сильнее. У неё против Марка иммунитет, и она отлично умеет повышать голос. Как Марку – неизвестно, а вот Володе стыдно чуть ли не до соплей.

Но аварии не было.

Марк. 2

Мама стала тише и меньше. И она не накрашена с утра. Марк обнимает её долго, гладит по тёмным волосам, в которых под краской виднеются седые корни, целует в мягкие щёки. Он удивлён и немного напуган переменами.

В квартире слишком просторно и гулко-пусто. Она кажется вымершей и будто затянутой паутиной. Дело не в чистоте, паутины не видно – Марк замечает её уголком глаза, расплывчатым боковым зрением, а рассмотреть не может.

– Володенька давно не заезжал. Переживаю я за него. Ему бы жениться надо.

– А за меня, значит, не переживаешь? – фыркает Марк, и мама смеётся – живо и искренне, почти как всегда.

– За тебя?! Мне заранее жалко эту несчастную, которая за тебя пойдёт!

– Ну, спасибо на добром слове!

Ему тоже весело, но не очень. Поэтому он просто предлагает:

– Расскажешь?

– Нечего рассказывать, Марик.

У мамы лучики морщинок в углах глаз и маленькая дырочка в домашней хлопковой кофте.

– И всё же.

– Нечего. Я в экспедицию поехала, на раскопки с группой. Андрей потом на рыбалку. Я к подруге в Коломну. Он к дяде Толе на выходные. И вдруг встретились на кухне, я вернулась, он собирается выходить. Встретились – а сказать друг другу нечего.

Марк гладит маму по сухой тонкой руке и думает, как объяснять это Володе. Он не дурак, нет, страшно разумный парень, но тут другое.

– С папой виделся?

Он качает головой.