Дмитрий Барабаш "Лефортово и другие"

между каменных строчек разрешённой
к прочтению Библии
и, ехидно похихикивая,
сочинял грозные революционные
воззвания к массам рабочих, крестьян
и особенно к тем из них,
кто сумел чему-нибудь поучиться
в церковно-приходских школах,
либеральных гимназиях
и запальчивых университетах,
но если, на цыпочках, охранник
подкрадывался к двери космолёта
и клацал оцинкованным глазком,
Ленин быстро засовывал чернильницу в рот
и, блаженно жуя, бормотал «Отче наш»,
упираясь лукаво глазами в священную книгу.

Молоко высыхало, скрывая курчавые страсти
молодого вождя между ветхозаветных развалин.
А когда он потом возвращал эту Библию Крупской,
навещавшей его в казематах по праву супруги,
и, согласно режиму, охранники мяли страницы,
корешок отрывали, форзац подрезали ножами,
проверяя на случай,
запрятанной в толщах крамолы,
он смотрел на них с нежной улыбкой,
мальчишеским взором
полным святости кроткой, раскаяния,
простоты,
прикусив кончик спички
больными от ссылок зубами,
мол, всё так, да не так,
ха-ха-ха, хе-хе-хе, хи-хи-хи.

Получив тайный труд,
дама в чёрном в ближайшую церковь
залетала, крылатыми юбками хищно шурша,
чтоб на десять копеек купить
шесть елейных свечей,
а потом занавесив окно
пыльной комнаты красных вечерей,
заперев трёхпудовую хриплую дверь
на чугунный засов
и заткнув замочную скважину
штопаным синим подследником,
жадно над свечкой нагревала
страницы, исписанные молоком,
пока не проступал стремительный,
по-вороньи картавящий почерк
революционного вождя
над тополиными, голыми,
остриженными ветками
библейских литер в революционных бескозырках,
равняющихся налево, на знамя,
и по-матросски гордо
поворачивающих головы
вслед за глазами,
плывущими вдоль строгих рядов и колонн:
– Здравствуйте, товарищи, бранибранцы!
– УУУ-рррр-а! УУУУУ-ррр-а! УУУУ-рррр-ааааа!
Разносилось над площадью эхо далёких парадов.

Крупская старательным, школьным почерком,
где каждая «о» разевала рот от восторга,
от удивления или коварных прозрений,
переписывала слово в слово,
чтобы часами позже,
когда спустится на Петербург
промозглый вечер,
и к ней сбредутся мрачные тени
в надвинутых на сверкающие глаза кепках,
читать им вполголоса, раскашливая шипящие,
а страшные гости будут судорожно
шевелить желваками на мускулистых лицах,
сжимать кулаки и то и дело
помахивать ими грозно
немому, непроглядному, чёрному
целлофановому пакету, из которого
сквозь микроскопические дырочки
пробивается наружу свет
флуоресцентной лампы…
Как вдруг, затрясётся земля,
и пойдут купола малиновой зыбью,
и Ленин
в своём одиночном космическом броневичище,
круша на взлёте
гранитные стены буржуйских чертогов,
скажет: «Поехали!»
И махнёт рукой,
и воспарит над Петропавловкой,
вознесётся над Лефортово
по-бесьи хихикая и бесцеремонно будя,
задремавших было, усталых казённых ворон.
– Просьбы, пожелания есть? – спрашивают.
– Есть, – говорю, – выдайте мне, пожалуйста,
хлеба, молока, спички и Библию.
Стандартный набор узника
для искреннего покаяния.

XI. Междометия

Мой то ли двоюродный, то ли троюродный дедушка
(не по крови дедушка, а по его жене),
в славном русском городе Киеве
изобрёл-таки хеликоптер,
чудо-машину,
приснившуюся Леонардо да Винчи задолго до…
О!

Сикорский
досматривал сны Леонардо, довинчивал.
И в далёком от нас, роковом,
кровооком девятисот таком-то
поднялся на пару метров,
распугав генеалогических ворон,
восседавших на чёрных прутьях
тополей и лип
утомлённой Империи.
Кар!

Бритый март ворочается
в солдатской серости,
земля – в кислом облаке тоски
по набухшим почкам
вертится, боже мой,
в шулерских заусенистых пальцах
тёртым рублем.
То нищенской решкой мигнёт,
то хищным орлом одарит.
Блиц.

Так быстро,
что из плоскости возникает объём,
и сфера видится,
и в человека
верится.
Да?!

XII. Русский блюз

В одиночной камере сходишь с внешнего ума,
нарезанного по стальному стержню сюжета,
густо смазанному солидолом
важных дел, встреч, решений, поступков,
постукивая о металлическую ножку кровати
алюминиевой ложкой аллюзий
надоедливо медленный джаз
толстогубого афро
американца
и вращаешь с ним во рту
одну и ту же натужную ноту
ууурлиуууууууу.

Солидарность узников одиночных камер,
отшельников, пустынников, душегубов,
маньяков, пророков, революционеров,
провозвестников нового света и всяких
пускателей крови из переполненных
пузырьками змеящихся томно вен,
цирюльников человечества —
затягивает в одну чернокожую песню
по-русски звучащую
подсвистывающим на иголке басом Шаляпина:
«Эгей, ухнем, ещё ухнем пшшш,
Эгей, ухнем пшшшш, уууууууухнем,
пшшшш, ухнем,
ууууууууу…»

Выскакивают, было, расписные балалаечники,
но время тянет их в обратную
и вместо радостных тринь-динь-динь, бренди-брей,
шери-бренди, шери-бренди,
боже ж мой, завывает
скулящий низами сахарный тростниковый блюз
ууууууууур-лююююю-лююююю…
Досадное замедление.

Почему православие, а не вуду? —

Оттопыривается от стержня
острый стальной завиток.
И тут же резьба начинает винтиться шипче:
Пш-пш, чпок-чпок, опс-опс
и вступает, что бы вы думали?
Правильно! – Милый уму и совести русский рэп:
ритмические позвякивания
не рабских-арабских, а золотых цепей
на шоколадных шеях, изрезанных потными реками
околокриминальных дрыгов…

Афрокорни России торчат из пушкинских ноздрей.