Дмитрий Барабаш "Лефортово и другие"

Вот делай вид теперь, что так оно и надо,
что, вроде, всё путём, и ты здесь – ни при чём.
Как школьник тупишь взгляд и мнёшься виновато,
и жмёшь к щеке плечом, и жмёшь к щеке плечом.

* Когда б я знал, в юношеском запале, воображая политических селезней и важных газетных клуш, что они материализуются в средневековом отчаянии человеческого величия, сказочно воспарят на олигархическом или чиновном поприще и станут в отместку усталым смыслам прагматично выжимать из реальности диковатое всеядное фантасмагорическое о ней представление, цинично и чудовищно-справедливо утверждая его одиноко возможным в бушующей мировой многополярной раздвоенности.

VI. 90-е

О, девяностые!
Паранойя моей безутешной радости.
Утром, что, жив ещё.
Вечером – до беспамятства.
Адреналин черпай жестяными вёдрами.
Когда братцы с холуйскими мордами
получают в лапы наган и бейсбольную биту —
враз становятся сильными, умными, гордыми.
Те, кто наверху управляли людскими потоками
(как им казалось),
не обладали стальными коками
(как оказалось).
Так – пофукали, сяк – поокали
и очко сжалось.
Грязевые потоки
стали вилять высокими
дяденьками, отстёгивая им на старость.
В банде должен быть вожак,
которого боится стая,
на каждый шорох – пух-пах,
за прямой взгляд – Косая.
Она-то, всё, что начиналось весело,
в конечном счёте и уравновесила.

VII. Осень Богов

Герман* рисовал осень,
чавкающую грязь, голые ветки,
скребущиеся в каменное небо, сдирая ногти.
Герман рисовал первый боязный снег и мороз,
прихвативший слегка
смрад коричневый пастбищ людских.

Мы озимые сеем.
А зимы здесь жутко длинны…
Доживут ли ростки в мёрзлой хляби
до дальнего лета?
Кто увидит их там, за пределами смутных веков?

* Алексей Герман, режиссёр фильма «Трудно быть Богом».

VIII. Допрос

Вызвали. Стул привинчен к полу.
– Присаживайтесь.
Сами сознаетесь или помочь?
– В чём? – спрашиваю. – Я не против
признаний. Только ими и разговариваю
сам с собой, поскольку остальным
обитателям наших геополитических раздолий
и лингвистического бурления на согласных
не хватает терпения до конца фразы,
ищущей выход из ею же сложносочинённых
коридоров,
создающих кристаллические вкрапления
в монолиты чёрного бесконечного.

Записывайте, пожалуйста, можно без знаков,
без препинаний, опуская вводные,
я всё с удовольствием после заверю.

Так вот, с той стороны
целлофан истерзан иголками
чистого разума,
словно я в чёрном помятом
пакете из гипермаркета
несу флуоресцентную лампу
с мобильным зарядным устройством,
и сквозь микроскопические проколы наружу
пробивается её шизофренический свет
с голубоватым оттенком районной поликлиники.
Если вчитаться в рисунок
на шелестящей поверхности,
то из блистательных дырочек
проступят будущие вершины созвездий,
соединённые грубым резцом
допотопной фантазии,
символизируя тайную
от себя самой закономерность
наскального граффити больших
непреложных доселе беспорядковых чисел
так, что оказываешься не снаружи,
а внутри того чёрного пластика,
наблюдающим свет, цедимый вовне,
сквозь микропроколы бессознательной тишины.
Так происходит перетекание,
просеивание внешнего
в сокровенное и обратно
из внутреннего, замкнутого
в то, что по ту, неведомую, казалось бы, сторону,
до тех пор, пока не становится неотличимым
одно от другого и только тонкая плёнка
чёрного пластикового пакета
из перекрёстка, пятерочки или дикси
формирует реальность, овеществляет иллюзии,
задаёт им границы
конкретных потребностей,
отметая абстрактные нагромождения,
притянутые за уши для того,
чтобы сотворить, наконец-то, нечто
из абсолютного ничего,
сжимая его протяжный свист
в осязаемую весомость.

Подозреваю, что такое сотворение
может случиться только благодаря
налетевшим в дверную щелку
пылинкам прошлых воплощений,
развеянных сквозняком блуждающей иронии.

Вы пишите?
Сразу, пока не забыл,
хочу пожелать вам искреннего
спасибо за стул,
судя по всему, жёстко привинченный к полу.
Надеюсь, и стол закреплен
чугунными скобами к доскам,
и лампа приклеена эпоксидной смолой
к белотелой столешнице.
Вижу, дверь на надёжном засове,
потому и не клацает челюстью.
Только держите, пожалуйста, крепко или
хотя бы прижмите рукой,
облокотитесь, как бы в пытливой задумчивости,
на папку с моим личным делом.
Весьма ненадёжная субстанция, надо заметить.
Вспорхнёт – и лови её всюду, разом по всем
закоулкам хохочущей памяти,
склонной к тому же кривляться
на волнах неприличных созвучий
и прятаться там, где ни в коем нельзя, даже вам.
Пока не поймают за крылышки в сахарной пудре
и не приторочат булавкой к фанерной основе
хранители вектора времени в трёх перспективах.

IX. Казанский причал

Одиночество – счастье или наказание?
Перебирая жизнь по ниткам и узелкам,
ни с того ни с сего очутился в Казани я,
бредущим по гранитному скату на речной вокзал.

Держу равновесие, помахивая руками.
Чёрная речка плещется в белой пене —
окурки, стаканчики из-под мороженного,
рыбьи потроха,
нога скользит по камню, и я,
как лыжник с трамплина,
съезжаю в пучину, цепляясь глазами за облака,
за блестящие радостью бортики теплохода,
за моряка в снежном кителе
с пуговицами из латунных солнц…
Плюх, и мокрая темнота, гнилью пахнущая свобода,
Волга-матушка в радужных катушках
и разводах мазутных кольц
надо мною смыкает время, играя лучистой гладью,
ни желаний, ни страха, смиренно иду ко дну.
Но хватают за волосы, тянут наружу, гады,
неужели не видят, как здорово я тону.

X. Лениниана моего детства

В детской книжке про Ленина
помню картинку: одиночная камера,
похожая на каюту космического корабля,
из серого пластика, эргономичная,
без острых углов. Там он лепил из хлеба
чернильницу, наливал в неё молока,
макал в него обгрызенную спичку
и убористо писал ею на полях,
втискивал беглые мысли