– Да! да! Куда ж он девался? А вон он, в углу дремлет. Верно, хватил порядком.
– Товарищ, вставай! Пора приняться за рукопись!
Человек лет шестидесяти, плотный собой, краснощёкий, с багровым носом и волосами с проседью, встал с места и, подойдя к приятелям, начал говорить:
– Я сдержу слово, прочитаю происшествие моей жизни. Я теперь весел, и в таком расположении духа, что готов исповедаться публично. Впрочем, скажу предварительно: повесть моя не выдумка, я записывал каждый случай из моей жизни, соединил и написал поучительную книгу, чтоб оказать потомкам моим значительную услугу.
Он вытащил из-за пазухи большую тетрадь, сел на бочку верхом, надел очки, придвинул к себе столик, наполненный бутылками и стаканами; товарищи в различных видах уместились вокруг повествователя. Розальм словно воочию увидел дядьку сына Юпитера и Семелы, окружённого сатирами и фавнами. К ним не доставало одних только вакханок.
В углу Розальм увидел не занятый стул, сел и все внимание обратил к повести Антона Ивановича.
Глава 3
Начало повести Антона Ивановича
«Отец мой (царство ему небесное), был честный мещанин из города П… и до женитьбы находился в крайней бедности; он служил работником у купца мясной торговли, и всякое утро как навьюченная лошадь разносил по местам товар свой. По наружности столь трудное, низкое занятие составило ему счастье: бродя ежедневно по кухням и людским, он привык к разным уловкам, шуткам и вежливым разговорам – особенно в прихожих знатных господ, где, принимая ласково, редко платят деньги и в самых учтивых выражениях просят отсрочки до послезавтра. Иван Григорьевич Бычков (так звали моего отца) был плечист, высок, красив собою, и в цветущих летах; молодые кухарки, горничные, а не редко и сами барыни не брезговали им, и покалякивали, по нескольку времени, что покойнику весьма нравилось, особенно шутки одной богатой купеческой вдовы и умильные глазки её. Как человек довольно образованный, он составил маленький план, подтибрил у хозяина немного деньжат, побежал в цирюльню, обрился, остриг волосы, купил новую синюю сибирку, и с помощью приятелей принарядился таким молодцом, что вдовушка ахнула, пленилась им совершенно, и скрытно от своей родни подарила ему свою руку, с сердцем и большим приданым.
Итак батюшка Бычков внезапно стал богат, женат, и через семь месяцев отцом – супруга уверила его, что она, упав с крыльца, от испуга преждевременно стала матерью. Поскольку заставить меня родиться вторично и чуток попозже было невозможно; то по необходимости он согласился с богатой женой, которая не торопилась составить духовную, и я, недоносок, единственный наследник знаменитой четы, воспитывался со всевозможным старанием, и в десятилетнем возрасте был совершенно избалован.
Отец мой, по привычке к первой торговле, завел собственную лавку. Он был всегда трезв, рачителен, расторопен, и в короткое время преумножил капитал; а матушка, считая деньги, рассудила воспитать меня не по породе, а по богатству и, сделав с мужем дурачество, отдали в неизвестное им училище. Они думали, что науки и образование крайне необходимы тому, кто родился скупать быков и продавать говядину. С такой решительностью и умноженным капиталом, родитель мой вздумал записаться в купцы, и переменить фамилию. Прежняя фамилия Бычков – казалась ему не вполне приличною и всегда напоминала старину.
Можно представить, как мне поправилась новая жизнь, проклятая азбука, латинская грамматика, и товарищи; последние смотрели на меня как на морское чудо, и точно, в первый класс меня притащили как медвежонка, я барахтался руками и ногами до тех пор, что меня не заперли в тёмный чулан. Один только голод вытащил меня оттуда и усадил за книгу. Но привычка и необходимость всё превозмогают. Благодаря врожденному остроумию и памяти, в течение года я стал разбирать свободно буквы, и по переплету знал латинские и отечественные книги. Между тем я сближался с моими товарищами, думал низость породы заменить разными услугами и подарками, и часто приносил им лакомства.
Содержатель училища оказался строг к моим проказам, а на успех учения обращал внимание, несмотря на то, что ему платили деньги за треть года вперед, всякий праздник присылали подарки, лучшую телятину и разную живность для стола; такие же безделки я выпрашивал и другим учителям; но из всех наставников, меня особенно любил иезуит Шедоний, родом итальянец. Он, оставив отечество, редко надевал приличную званию одежду, и казался более не существующим в своем ордене. Шедоний преподавал курсы Всемирной Истории и Нравственной Философии. Не довольствуясь одним предпочтением, он часто меня ласкал, гладил по голове, трепал по щекам, говоря: «Вот прекрасный мальчик! полный, круглый, румяный. Из него выйдет много добра, это видно по его глазам». – Когда же он спрашивал урок, который я редко знал, то вместо выговора и наказания, он советовал только протвердить; если ж другие учителя хотели поступить со мною иначе, то Шедоний изображал с видом кротости о правилах воспитания, что строгость ожесточает нравы, утверждая: ребенок подобен весеннему цветку, который произрастает в посредственной теплоте, и что сильный зной и стужа препятствуют полному его образованию. Этот иезуит имел выразительные черты; вся его наружность обозначала сильные страсти. Он был высок, худощав, сутуловат; имел длинное лицо, излысистый лоб, черные волосы с проседью, широкий рот, отвислые губы, всегда казавшие улыбку – но эта улыбка изображала коварство и скрытность. Он услуживал содержателю училища и жене его, выведывал в доме все тайны и передавал их хозяевам в преувеличенном виде. Главную страсть составляли в нём скупость и склонность переносить вести из дома в дом. Он предпочтительно любил детей, имеющих богатых родителей, посещал их дома; не прося явно, умел выманивать подарки, и всеми средствами улучшал своё состояние; не стыдился даже у детей выманивать деньги для сбережения, которых не возвращал; а так как я имел более других, то и получал перед всеми предпочтение. Человек этот заслужил общую ненависть, и только одна необходимость заставляла скрывать свои чувства; он приобрел дружбу содержателей училища и мог, кому хотел, навредить, или быть полезным, тем более, что он никогда не сердился, не изъявлял явно неудовольствия, всех ласкал, со всеми дружил и, сделав кому-нибудь пакость, старался переложить свой поступок на других. Этому человеку, как мне казалось, я понравился; он с видом участия брал у меня деньги для покупки разных мелочей, и каждую вещь ставил вчетверо. Все воспитанники знали это и не смели изъявить своего неудовольствия. Шедоний не только в училище, но и в домах родителей приобрел уважение, доверие и заставил всех молчать.
Так шло мое воспитание до пятнадцатилетнего возраста. Я пользовался благосклонностью Шедония и шалости мои проходили без наказания. В один субботний день я пошел после обеда домой, чтобы взять деньги за треть года и отдать содержателю училища. Шедоний, узнав об этом, пригласил меня после посещения родителей навестить его, обещаясь угостить фруктами из своего сада. Не имея подозрения, на другой день утром свободный от занятий, я спешил исполнить приглашение; он принял меня ласково, велел своему человеку подать завтрак, показывал коллекции из многих животных, пернатых и высушенных насекомых, рассказывая о свойствах их.
Не имея склонности к натуральной истории, я пустился в сад, бегал, развился; добрый хозяин не запрещал мне рвать фрукты и цветы, и поощрял к шалостям, наконец я устал, сел в беседке и попросил пить. «Погоди, милое дитя, – сказал ласково Щедоний, – ты очень разгорячился, я принесу что-нибудь тёплое утолить жажду, иначе ты можешь простудиться – а в ожидании покушай конфет.» Он вынул из кармана целую горсть и пошел за питьём; минут через пять он воротился с большим стаканом, наполненным красным вином с сахаром и разными приправами. Напиток показался мне вкусным, я выпил залпом, и попросил еще, иезуит с улыбкою исполнил мое желание, и вдруг я почувствовал необыкновенную слабость, жар и склонность ко сну. Шедоний поспешно уложил меня в беседке, запер дверь и вышел.
Я проснулся в пятом часу пополудни, поблагодарил хозяина и поспешил в училище отдать деньги, взятые у отца, Шедоний дал мне на дорогу гостинца, простился ласково: сказав. «Поди, милое дитя, навещай меня чаще».
Я пришел в училище с довольным видом и, принеся деньги, мог ожидать благосклонного приема; но к удивлению моему, когда хотел вынуть сверток золотых монет, не только не нашёл их в кармане, но даже и серебряной монетки, которую подарила мне матушка.
Г-н Шарон (так звали нашего учителя) изъявил своё неудовольствие, стал расспрашивать, куда я девал деньги, и я рассказал всё, что со мною случилось и как я приходил к Шедонию. Послали за иезуитом; он вскоре пришёл и, узнав о деле, воскликнул: «Боже мой! Он потерял деньги. Шалун-мальчишка, был у меня и не сказал, что с ним большое количество золотой монеты; я, конечно, проводил бы его сам; верно, дорогою он выронил, у меня пропасть им невозможно; человек мой не решился бы на такой поступок; притом, когда он спал у меня в беседке, я сидел на ступеньке, читал книгу и не отходил от шалуна».
Все шумели, кричали, я плакал и не жалел денег, следующих за ученье, а горевал только о своей серебряной монетке. Так как пособить было нечем, то и решились послать меня с Шедонием домой уведомить о нечаянном случае.
Отец мой, узнав о столь значительной потере, рассердился не на шутку, хотел поколотить меня порядком – матушка испугалась, ей стало дурно. Шедоний воспользовался этим и с важностью сказал отцу:
«Укротите гнев свой – вспыльчивость противна Богу. Сын ваш потерял деньги нечаянно, это может случиться со всяким; притом Господь благословил вас с избытком и такая малость не заслуживает огорчения. Посмотрите на супругу вашу, она лишилась чувств; ваш гнев на сына поверг её в бесчувственное состояние. Ах! Это очень натурально: у вас один только сын, и какой сын! Ои украшает нравом и способностями в понятиях всё училище, он утешит вашу старость. Простите ему, сударь, эту маловажную потерю; он вознаградит новым прилежанием.»
Отец мой, видя, что денег возвратить нельзя, после выговоров и брани, отдал Шедонию другие; матушка со слезами отпустила нас в училище и упрашивала вперед быть осторожнее, а я только грустил о своей потере. Шедоний, заметив это, дал мне червонец и сказал: «Утешься, милое дитя, если тебе случится надобность в деньгах, то обратись ко мне; я заметил, что отец твой скуп, а в твои лета надобно иметь невинные удовольствия».
«Не смотря на убеждения Шедония, за потерянные деньги и разные шалости меня заперли на три дня в особую комнату, обед и ужин ограничили одним хлебом с водою, и строго запретили кому бы то ни было входить ко мне, за исключением самой хозяйки, Терезы.
Два часа я оставался взаперти – от досады, скуки, голода, кусал себе пальцы, бегал по комнате, теребил учительский парик на болване, и выдумывал средство освободиться. В это время отворилась дверь – вошла, или вернее сказать, влетела Туанета, сестра г-жи Шарон; она жила по соседству с нашим училищем с престарелым своим мужем. Эта женщина имела стройную талию, черные на выкате глаза, длинные ресницы, выгнутые брови, орлиный носик, маленький ротик, одним словом, совершенная красавица и не более двадцати пяти лет.
– О чем задумался, бедный Антоний? (так она всегда называла меня). Будь весел! Всё пройдет. – Она ласково потрепала меня по щекам. – Не хочешь ли пообедать?
– Нет! хлеб и вода не слишком вкусны.
– За что же ты сердишься? Разве я виновата твоей неволе?.. Ах! если б ты знал как, я скучала о твоей отлучке! Если б знал, какое принимала участие? Полно ж грустить! Утешься, глупенькой! Я упрошу сестру, она не станет морить тебя голодом, будь только скромен, умён и… – она поцеловала меня в лоб и проворно выскочила из комнаты.
– «Будь скромен и умен!» – поторил я с изумлением. Это были слова Шедония. К чему же они теперь служат? Она меня поцеловала, так мило, так приятно, кажется, этот поцелуй пролетел прямиком в мое сердце!.. Правда, я давно заметил, что сестра г-жи Шарон предпочитает меня другим моим товарищам, наедине ласкает, жмет мне руки, и, кажется, что-то хочет сказать. Странно!.. Я погрузился в приятные мысли; а через полчаса Туанета возвратилась, принесла обед лучше того, которым пользовались мои товарищи, и сказала:
– Сестра ушла, но доверила мне ключ от этой комнаты. Садись, Антоний, кушай и пей.
Я не заставил её повторять и бросился к столу, как голодный волк на овцу.
Окончилось время ареста; меня освободили, товарищи при виде меня вскричали:
– Ах, Антоша! Как ты похудел! Верно все три дня тебя морили голодом, верно давали один только хлеб и воду?
Шедоний, подражая им, с коварною улыбкою спросил:
– Бедный Антоний! Кто приносил тебе пищу? – И на ответ, что сама г-жа Шарон, промолвил: – Бедный мальчик! приходи ко мне ужинать.
Я заметил лукавую улыбку старика, догадался, что он приглашает меня с намерением выведать подробности наших ужинов и в особенности десертов. Проникнув в мысли Шедония, я остался в училище.
Так прошло около шести лет; я проказил, иезуит выручал меня из хлопот, Туанета приглашала к себе. Впрочем, должно отдать ей полную справедливость, она заботилась о моем воспитании, и если я несколько образовался, то в этом я обязан ей. Туанета любила музыку, словесность, историю – и приохотила меня к ним; в угоду красавице, несколько часов, устав от шалостей, я посвящал наукам, читал с нею исторические книги, делал переводы, решался иногда на сочинительство мелких стихотворений, и немного обработал голос, которым природа меня щедро одарила. Туанета любила танцевать, и я в этом искусстве превзошёл всех моих товарищей, чтобы иметь удовольствие быть с нею в первой пapе. Она с удовольствием смотрела на фехтовальный класс, и я, в угоду ей, всегда оставался победителем; она перебралась в один с нами дом, и виделась со мною довольно часто».
Здесь Антон Иванович положил тетрадь, снял очки, опорожнил бутылку вина, и начал говорить:
– Счастье, друзья мои! Счастье – оно непостижимо, случайно приходит, и мигом исчезает. Фортуна, эта своенравная старуха, часто зевает там, где не умеют ею пользоваться, а искателей оставляет без внимания, подобно кипам бумаг, который заботливая моль вместо нас перебирает.
Он снова взял рукопись, вытер очки, надел, и продолжал:
«Я заметил, что Туанета переменилась со мною в обращении. И скоро узнал тому причину. Молодой студент поселился в доме г-на Шарона, и часто навещал ее; а Шедоний явно стал искать встреч со мною, огорчаясь, что получаемыми от матери деньгами я перестал с ним делиться, а тратил их с товарищами.
Рассматривая на всякий случай мою наличность, я увидел, что много издержал на шалости, а пополнить истраченное не имелось никакой возможности. Тут я вспомнил о картинах, которые некогда приобрел у Шедония в то время, когда ещё навещал его; они были превосходны; но проблема того как, и куда сбыть их, приводила меня в затруднение.
– Постой, Антоша, – сказал один из моих товарищей, – я тебя выведу из хлопот: набожная моя тётушка коротко знакома с одной лицемеркой. Эта женщина, по словам тётки, слишком умна, дом её наполнен редкими вещами, кабинет беспрестанно увеличивается, особенно картинами, и платит она за них большие деньги.
– Это прекрасно; однако вспомни, что большая часть этих эстампов писаны слишком свободно – как их показать женщине?..
– Фи, какой вздор! В таких вещах лицемерки лучшие знатоки. Тётушка в весёлый час проговорилась, что у её приятельницы есть самые смешные картинки и, кстати, всех родов. Так что нечего тут думать – назовись художником, – и я тебя провожу. Только будь смелее, употребляй чаще острые слова, рассыпайся в учтивостях: они польстят самолюбию женщины, и успех превзойдёт все ожидания.
Душевный мой друг и товарищ Князь N. одобрил совет и на другой день мы пришли к г-же Сенанж. Рослый лакей с орлиным носом и широкой грудью сказал нам: «Госпожу можно будет увидеть не ранее, чем через час». Товарищ, мой ушел, а я сел и с нетерпением стал ожидать аудиенции покровительницы художеств.
Спустя означенное время молодцеватый валет спросил от имени госпожи, какую имею надобность? И на ответ, что художник принес коллекцию редких эстампов, впустил меня немедленно.
Я застал г-жу Сенанж на коленях; бархатная малиновая подушка защищала толстые колена от твердости пола, и поддерживала весь груз этой жирной, красной, угреватой женщины.
Подымаясь с важностью и не удостоив меня взгляда, она спросила:
– Что вам, сударь, угодно?
– Милостивая государыня, я – художник.
При первом звуке моего голоса она подняла голову, оборотилась ко мне, взглянула и, отступив несколько назад, сказала:
– Вы – художник? Живописец?
– Точно, сударыня! Узнав про благородную вашу страсть ко всему изящному, я осмелился принести вам редкие эстампы.
– Кто вам сказал, что я имею страсть к ним?
– Госпожа Де. Л.
– Она вас послала? Это странно! Вы так молоды, ваша наружность – она любит… Давно ли вы знакомы с нею?
– Я не имею чести знать г-жи Де…, а учитель мой посещает её часто.
– А! Это, верно, молодой высокий итальянец?
– Точно, сударыня!
– Признаюсь, весьма кстати! И уверена, что моя приятельница вас не видала; иначе… Впрочем, я весьма благодарна ей: она нечаянно оказала мне услугу. Какие ж вы принесли эстампы? – продолжала лицемерка, осматривая меня со вниманием.
– Они недавно привезены из Италии. Я предварительно могу уверить, что краски, расположение, отделка – единственные в своём роде; притом знаток смотрит только на достоинство картины, а не на её содержание.»
– Ах, батюшка мой! Я имею понятие о картинах, если они… Однако же, позвольте взглянуть; посидите в той комнате. Саша! подай г-ну художнику какую-нибудь книгу, чтоб он не соскучился.
Она взяла мои картины, посмотрела быстро мне в глаза, и с усмешкою сказала:
– Если товар походит на продавца, то скоро мы ценою сойдемся.
Я вышел в другую комнату, и прелестная, белокурая, стройная, девушка, четырнадцати, или пятнадцати лет, – принесла мне книгу.
Взглянув на красавицу, я оцепенел от восторга, бросил толстую книгу и в молчании смотрел на девицу. Она заметила моё внимание, покраснела; голубые свои, небесные глаза опустила к земле и в замешательстве казалась ещё прекраснее. Если б я точно был художник, как уверил лицемерку, и вздумал бы изобразить красоту и невинность в одном предмете, то не мог бы отыскать лучший подлинник.
– Что ж вы, сударь, не садитесь и не читаете? – робко спросила девица.
– О нет! я читаю, и с большим вниманием!
– Да вы даже не развернули книги, а на переплете ничего не написано.
– Напротив! я читаю в прекрасных глазах ваших: они изображают, как счастлив будет тот смертный, на которого они ласково посмотрят.
– Шутите, сударь! Глаза мои… однако же вы правы, я сама не люблю этой книги, и когда барыня велит мне прочесть несколько страниц, то я всю ночь не сплю со страху.
– Не спите?! Что же вы делаете?
– Обыкновенно то же, что делают при бессоннице: думаю, закрываю глаза, засвечу свечку и снова примусь читать.
– Эту же книгу?
– О нет, сударь! У барыни есть разные, только ради Бога не сказывайте, я тихонько беру их из её библиотеки.
– Верно, «Тысячу и одну ночь» или рыцарские романы?
– Извините, я их не люблю, там тоже колдуны, привидения, драки, а принцессы никуда не годятся.
– Почему?
– Как можно посылать людей из опасности в опасность; за какой-нибудь цветок, или яблоко, не пожалеть жизни любовника, молчать несколько лет, не приласкать, и…
– Милая Саша! Ты, верно, будешь снисходительнее к своему любовнику?
– Как вам, сударь, не стыдно! У меня нет еще… Да сделайте же милость, садитесь, и не смотрите на меня так пристально.
– Разве тебе это противно?
– Совсем нет! Только не знаю, почему глаза мои, встречаясь сь вашими…
– Милая Саша! Это действие симпатии – если молодой человек нечаянно встретит девицу прекрасную, как ты, если почувствует к ней склонность, то и она начинает питать к нему подобное чувство, или же отвращение.
– Полноте, сударь! Это невозможно, вы так учтивы, ласковы… и… – она не договорила.
Я восхищался прелестями девицы, мгновенно влюбился в неё, и продолжал разговор; она постепенно оставляла робость, маленький её ротик не смыкался и язык, подобно маятнику, всегда находился в движении; с полчаса с детскою простотою она говорила о разных предметах, и постепенно привела речь к г-же своей.
– Так, сударь! – продолжала красавица. – Моя барыня – редкая женщина, жаль только, что часто бывает нездорова; но и тут., презирая врачей телесных, прибегает к духовным: один честный иезуит, по имени Шедоний, носит ей лекарства…
– Шедоний? – вскричал я.
– Да, сударь. Вы, верно, знакомы с ним?
– Точно, миленькая! Ты прекрасно изъясняешься – тебя до утра можно слушать.
– Благодарю вас покорно. При всем скромном поведении моей госпожи, она не избежала злоречия завистников: два раза полиция приходила к нам с обыском, и…
– Только, миленькая?
– Только, сударь, да еще…
Тут меня позвали в кабинет.
– Ну, сударь, прекрасные картины! – сказала лицемерка. – И вам не стыдно? Вы так молоды, прекрасны! Мне сделалось дурно; по счастью близко случился спирт.
– Однако, сударыня, согласитесь, отделка чрезвычайная.
– Право, не заметила. Сколько вы за них просите?
– Пред знатоком я не смею назначать цену, и совершенно полагаюсь на вас…
