– Нельзя, сударыня.
– Ты проводила Антония?
Я ей прошептал на ухо:
– Скажи «проводила»…
– Проводила, сударыня.
– Он вышел сердит, или нет? Придет ли завтра?
– Скажи: сердит, и никогда не придёт.
– Сердит, сударыня! Очень сердит! И сказал, что теперь никогда не придет.
– Теперь сказал? Дура, проснись! Мне болтать с тобой некогда! Ты верно спросила, где он живёт?
– Нет, сударыня…
– Безмозглая!.. В тебе нет ума ни крошки, я тебя выгоню!..
– Ах, не сердитесь сударыня! Я теперь спрошу.
– Кого спросишь?
– Его, сударыня…
– Я лопну с досады! Да разве он здесь, что ты спросишь?
– Нет, сударыня, да это все равно.
– Слушай! Я стащу тебя с постели, выгоню на улицу, заставлю за ним бежать, и до тех пор не пущу в дом, пока ты мне его не отыщешь.
– Говори за мною, – шептал я Саше: – виновата, заспалась. Антоний вышел, я спросила: где вы живете? Он сказал у живописца Арнольди; там все меня знают…
Саша слово в слово всё повторила.
– На силу схватилась за ум! – заявила за дверью г-жа Сенанж. – Теперь спокойно могу возвратиться в свою комнату. Антоний, верно, придёт, а в случае чего можно за ним и послать. Не говорил ли он о шуме? обо мне? Ну! Отвечай!
– Он говорил сударыня… он говорил…
– Опять бредишь. Ну, что он говорил?
Чуть дыша, я диктовал на ухо Саше; а она повторяла с изменениями:
– Он говорил, что Тумаков бездельник, буян, пьяница и ваш любовник.
– Ну это ничего, – одна ревность. Бедный мальчик! А обо мне?
– Об вас… нет, сударыня, я этого не смею сказать.
– Кой чёрт у тебя на языке вертится? Как будто ты с кем-то шепчешься?
– Нет-с, я не шепчусь; он…
– Я выхожу из терпения. Сказывай, что он говорил обо мне?
– Извините, сударыня; это право не я. Он велел сказать, что вы – ханжа, лицемерка, старая обезьяна…
– Ты – дерзкая, глупая девчонка! Теперь спи, а утром от тебя будет больше толку! – Она с досадою заперла дверь ключом, и ушла.
– Ha силу отвалилась! – выдохнул я. – Отслужили ж мы ей славно! – Я обнял Сашу.
– Ах, Боже мой! Что мы теперь станем делать? Дверь заперта, огонь потушен; я боюсь! – Слезы девицы капнули на мою щеку.
– Ты плачешь? Успокойся, милая; лицемерка наказана и сама мне отдала свою соперницу.
– Хорошо вам говорить, да как вам теперь выбраться отсюда? Здесь до утра везде заперто.
– Что нужды; если я проведу с тобою здесь несколько часов, то готов умереть и сказать, что жил довольно, а пока дышу, никто не оскорбит тебя; этот вечер неволи твоей есть последний; завтра я тебя увезу.
– В самом деле, сударь? Да как это можно? Барыня меня не отпустит.
– Её позволения не спросят; сядем – я всё тебе расскажу, открою план будущей жизни… Согласна ли ты и даёшь ли мне слово любить меня?
– Любить? Прекрасный вопрос! Я и так люблю. – Она прижалась ко мне и поцеловала.
– Это знак согласия?»
– Не знаю; однако ж вам трудно отказать. Ах! Оставьте меня!
– Изволь, я тебя оставлю – тебе нужен покой; ты устала, ложись отдохни.
– А вы?
– Я сяду на стул у окна.
– Как это можно? Там дует, несёт, вы простудитесь, занеможете Посмотрите на двор… дождь и гром… Это страшно.
И точно, гроза с дождевыми тучами покрывали небо.
В это самое время блеснула молния, раздался громовый удар…
– Как, я виновата…
Она говорила всё, что чувствовала: я рассказывал о себе (и разумеется, не со всеми подробностями). Саша распорядилась, чтобы на рассвете спрятать меня в шкаф, и когда люди в доме займутся делом, вывести меня в калитку посредством ключа, оставленного госпожою Сенанж.
– Итак, друзья! – сказал Антон Иванович, отложив тетрадь, – я вижу улыбки на лицах ваших; вам кажется странно, что старик с жаром юности выражает происшествия, бывшие за сорок с лишком лет. Подумайте! Я вспоминаю счастливые минуты юности; они останутся навечно в моей памяти; лета, горести, и самое время не изгладят образы Саши и Лауры из моего сердца!.. (О второй вы скоро узнаете). Притом в устройстве человека не последний дар Провидения, что счастье он помнит долее и чувствует сильнее. Бедность, унижение, болезни, кладут мрачную печать на чело его; но если он превозможет душевные скорби, и счастье улыбнется ему снова, то прошедшее ему покажется тяжким сном, он живее станет чувствовать и пользоваться настоящим. Если во всё течение горизонт бедственной его жизни покрывался одними тучами, и только изредка проглядывало солнце, то поверьте, он преимущественнее скажет о последнем!
Антон Иванович взял тетрадь и продолжал:
«Внезапно громкое восклицание и яркий свет прервал наши разговоры. Саша вскрикнула, лишилась чувств, – я смотрел в оба глаза и, отягчённый действием сна и страшным явлением, оставался неподвижным.
Простоволосая, косматая женщина со сверкающими глазами, бешеным лицом, с лампадою в руке, поразила взор мой, как фурия; не доставало одной косы этой адской посетительнице[2 - В одной руке коса, в другой у ней лампада – То Фурия идет, согнувшися, из ада.]. Это была г-жа Сенанж, в приятном беспорядке спального туалета. Она стояла перед нами, тряслась, силилась кричать, броситься подобно львице, у которой похищают детёнышей, чтоб растерзать дерзновенных! Но, волнуемая бешенством, она несколько времени оставалась в бездействии и, наконец дрожащим, отрывистым голосом стала говорить или шипеть.
– Бездельник! Так-то ты наградил мою любовь? Страшись! Мое мщение, превзойдет все пределы! Ты погибнешь! Я вас задушу вот этими руками. – Она поставила лампаду на стол. Исступлённая лицемерка трепетала, глаза ее налились кровью; она вскрикнула диким голосом: – Прочь, изменник! – и схватив меня за руку, стащила со стула; потом вцепилась в распущенные волосы бесчувственной Саши и бросила ее на пол.
Увидев опасность, угрожавшую несчастной девице, я кинулся к ужасной сопернице и толкнул её в грудь.
– Подлая женщина! Если тебе нужна жизнь, возьми мою, и не смей касаться Саши! Я стану защищать ее до последнего дыхания…
– Мальчишка! Что ты можешь сделать? Стоит мне кликнуть людей, и…
– Я могу умереть и обнаружить твое преступление…
– Что за шум? – пробормотал охрипший голос, и огромная толстая туша ввалилась к нам в горницу. Я догадался, что это грозный г. Тумаков. – Кой чёрт? – проговорить он, протирая глаза, – Что у вас тут делается?
– Ах, Влас Пахомыч! – отвечала Сенанж (этот приход ей не очень понравился). – Мы занимались… читали… А в это время неизвестный мальчишка, этот негодяй, сорванец, забрался к Саше. Ах, не могу кончить! Я задыхаюсь от досады!
– Что такое? Как?.. Наших!.. – заревел косматый исполин. – Ах, чертёнок! Да я изувечу тебя, как собаку! Подобраться к Саше! Ах, ты мошенник! Да этот кусочек пригодился б и не твоей роже! А Саша?.. эта невинная, упрямая девчонка?.. О, вражеское семя! Постой, я разделаюсь с вами!
За угрозами последовало действие. Он размахнулся, ударил меня кулаком в голову, так сильно, что, по пословице, искры посыпались у меня из глаз, кровь хлынула из носу. Раздражённый Тумаков повторил удар по щеке, и чуть не выворотил мне челюсти. Я упал, а Сенанж, схватив Сашу за волосы, таскала её по полу. При этом падении девица взглянула на меня и, увидев распростёртым на полу, ужасно вскрикнула и снова лишилась памяти.
Услышав голос Саши, я забыл про собственную опасность, не видел, что стою у дверей гроба; отчаяние воодушевило меня. Собрав последние силы, я схватил Тумакова за ногу, когда он наклонился душить меня, и повалил. Исполин, падая, задел головою шкаф; пол затрещал от тяжести, и он, как Челубей, занял своим телом большую часть горницы[3 - Из трагедии Ломоносова: Одно несчастие Мамая сокрушает, Что сильный Челубей в крови лежит, Лежит – и поля часть велику покрывает.]. Тут я вскочил и, как падший Голиаф, был еще ужасен, то бросился к столу; на нем лежали фрак мой и кинжал, подарок богомолки. Кусок светлой стали блеснул в моей руке; луч надежды воскресил меня. Не теряя ни секунды, я схватил за плечо великана, прижал коленом ему грудь и приставил к горлу кинжал.
– Ни с места!.. Или я проколю твою глотку! Лежи и не шевелись!
Сенанж остолбенела; кинжал готовый поразить Тумакова, бесчувствие Саши, мое отчаяние, представили ей картину смерти.
– Антоний! – вскричала она. – Антоша! Не погуби меня!
– Чертёнок! – бормотал Тумаков. – Ты колешь мне горло; отпусти на покаянье душу!
– Нет! Проколю на вылет, если пошевелишься!
Хмель выскочил из головы его; он лежал, как связанный баран, и не смел дышать. Сенанж стояла на коленях с умоляющим видом; я обливался кровью, текущей из носа в рот. Саша пришла в чувство, и в безмолвии, в судорожном припадке, смотрела на окружающие предметы. Хозяйка первая получила возможность мыслить и действовать.
– Антоний! – сказала она: – Ты торжествуешь! Прости меня! Требуй, возьми, что хочешь, и удались скорей отсюда!
– А Саша?
– Она останется здесь!..
– Здесь? В жертву твоему бешенству?.. Нет!.. Скорей погибнем все!..
– Умилосердись!..
– Хорошо, окончим миролюбиво; принеси паспорт Саши, проводи нас, отопри калитку, и я всё забуду…
– Ты требуешь невозможное!..
– Невозможное? Так умри! – Я поднял кинжал; Тумаков испустил вопль…
– Антоний, я на всё согласна. – Она бросилась в дверь, как сумасшедшая, и через несколько минут, принесла бумагу, большую простыню, сложила платье девицы. – Вот вам ее билет, одежда и годовое жалованье. – Она завязала узел. – Ступайте, я провожу вас. – Тумаков знаками одобрял поступки своей возлюбленной, а Саша всё ещё стояла в онемении. Сенанж, чтоб скорее избавиться от гостей, подскочила к девушке, надела на неё платок, шинельку, шляпку. – Ступай, неблагодарная девчонка. Если б ты знала, кого оскорбила! Но это кончено… Я проклинаю тебя!..
– И я тоже, – повторил Тумаков.
– Молчать!.. – прикрикнул я на него. – ИЛИ…»
– Виноват, сударь! Язык-бо есть враг мой…
– Это ты доскажешь без меня. Лежи смирно, пока оденусь. – Отирая текущую кровь, я вынул из жилета кольцо лицемерки.
– Почтенный г-н Тумаков, выслушайте меня лежа. Этот подарок я получил от вашей подруги, и скажу: берегите красавицу: она украсит вашу ученую голову модным нарядом – рогами. Еще повторяю, лежите смирно, пока не уйду, иначе я отправлю вас к чёрту; а вас, сударыня, позвольте поблагодарить за угощение, ласки и любовь; последнюю, с поизношенными прелестями, уступаю в вечное и потомственное владение г-ну Тумакову. Теперь не угодно ли посветить нам, а завтра пригласите друзей в картинные комнаты. Мои эстампы рассеют вашу печаль по покойному супругу – прощайте!
«Посрамлённая Сенанж потупила голову, и, верно, возобновила бы прерванное сражение, если б не спасительный кинжал; он мелькал в её глазах. Хозяйка взяла свечу, молча пошла вперед; я взял за руку бледную, дрожащую Сашу и, не забыв узла, пошёл следом. Влас Пахомыч лежал смирно. Сенанж отворила калитку, мы вышли. Всякий мог подумать, если бы взглянул на лицемерку, что добрая мамушка или услужливая гувернантка провожает свою питомицу.
И вот мы на свободе; однако опасность ещё не миновала. Нежная моя подруга, выйдя за калитку, села на стоявшую вблизи скамейку.
– Антоний! Я не в силах идти! В голове жестокая боль; колени мои дрожат, я не пройду и одной улицы. Ах! Это страшно! Что мы станем делать?
Я и сам чувствовал нестерпимую боль в голове, правой скуле, боку, и, скрывая свое положение, сел подле Саши, чтобы несколько оправиться и подвязать щеку. Гроза не утихала, дождь лил проливной, порывистый ветер сбивал с ног; темнота ночи в двух шагах препятствовала различать предметы, а до квартиры была верста с лишком. Что оставалось делать? Дожидаться рассвета? Стоять на одном месте казалось невозможным – нас могли счесть за подозрительных людей и взять под стражу.
– Саша! – сказал я, – Если мы станем мешкать, то подвергнем себя новой беде. Укрепись, милый дружочек, встань, я понесу тебя на руках, держи только узел…
Я взял Сашу, пронёс две улицы и опустил драгоценную ношу – силы мне изменили.
– Антоний, ты устал, я промокла, озябла; дай мне руку и веди куда угодно.
Взаимно ободрив себя, мы прошли половину дороги, и вдруг наткнулись прямо на людей. Это был полицейский дозор. Офицер с командой заботился о пьяном человеке, лежащем на улице; только недоставало, к нашему несчастью попасть в руки этим господам.
– Кто идет? – закричал один из дозорных, преградив нам дорогу. Защищаться и бежать мы были лишены всякой возможности. Саша от страху вздрогнула; я успел только шепнуть ей: – Закрой лицо.
Крайность и отчаяние не редко производят великие дела. Трус, увидев неизбежную гибель, приходит в ожесточение и кaжeтcя героем; дурак в нужде изобретает средства, который умным во всю жизнь не приходят в голову. Я избрал другой путь: прибегнул к бесстыдству и показал себя достойным учеником Шедония. Мне пришла в голову счастливая мысль, я вспомнил историю г-жи Сенанж…
– Ба! Да ты, брат, не один?.. С товарищем женского пола. А узелок, кажется, набит плотно! – сказал писарь. – Зайдём-ка в будку! Там вам посветят, осмотрят. Что стал? Видно, огонёк не по животу? Пойдём!
– Полно бредить! Позови ко мне скорей офицера!
– К тебе офицера? Экой гусь!
– Говорят, позови, не то выйдет плохо! Съезжая отсель недалеко.
Голос и повелительный тон произношения изумили писаря; он пошел к офицеру; тот, раскачиваясь важно, приблизился к нам.
– Что за люди? Что так поздно? Откуда? С узлом? Тут краденые вещи? Подай; должно осмотреть!
– Да разве впотьмах можно видеть?
