– Что стало с нашей цивилизацией, – вздыхал Пападжи, взбирался, открывал ткань и двигался тяжелыми толчками. Он высоко поднимал подбородок, чтоб не задеть ее бородой и глядел в спинку кровати. Он никогда не смотрел на ее лицо, и не знал, как с ней обращаться. Просто ей полагалось немного его мужской силы.
– Хочешь, ночуй здесь, – говорил он заботливо. – Ты жена, можешь здесь поспать. Можешь приходить в любой день.
Она знала, что он говорит так из вежливости, а сам думает о сестре, с которой у них всегда много увлекательных разговоров и бешеные ночи. С Мамаджи они еще подростками, только после свадьбы, бегали по хавели, хохотали, как сумасшедшие, неистово целовались по углам, а потом уносились на митинг. Она знала, что в сестре есть непохожесть на других, безумие, которое опьяняет мужчин.
Махарани кланялась мужу и ускользала в свою комнату, украшенную осколками стекла. А в немой глубине ожидала настоящей ласки от мужчины, который желал бы ее одну. Но откуда ему было взяться? Немая махарани даже не могла покинуть дом. Раз она собралась побродить по улице, но Мамаджи сказала:
– Сиди дома, не позорься перед соседями. У нас теперь есть слуги, чтоб ходить по делам. А ты чего доброго заблудишься, будешь там мычать, пугать прохожих. Что скажут о нашей семье?
От одиночества она полюбила последнего императора моголов, Шаха Зафара, которого почти сто лет не было на свете.
Таар
Вы нашли старый телефон, тайные влюбленные. Смахнули просаленую пыль газетой, увидели, что цвет аппарата красный. Покрутили диск:
– Намаскар, позовите моего короля!
Руки стали совсем грязными.
Целый переулок ходил звонить сюда. Все соседи в Чандни Чоук знали номер. Каждый день кто-нибудь из невесток кричал с галереи:
– Господин Балакришнан, господин Балакришнан, звонит ваш племянник из Газиобада!
– Госпожа Далал, вам звонят из муниципалитета, – нельзя же орать через улицу, что звонок от неизвестного мужчины.
Как вздрагивало налитое тело Гаури от пронзительной трели. А ведь она должна была привыкнуть к звукам прогресса. У себя на телеграфе Гаури безжалостно отстукивала каждый таар – телеграмму, соединяя блуждающие судьбы. Выбитые слова подхватывали почтальоны в форме цвета хаки и отвозили на велосипедах. Розовые бланки – для небогатых, с лотосами и колокольчиками – подороже, дешевые ночные телеграммы и дорогой экспресс разлетались в Бомбей, Кочин и родной сердцу Нилай, который переименовали после освобождения в Тирунелвели.
Но Гаури вздрагивала от звонка, словно в парсал ворвались совы. Телефон смолк и тут же с новой силой разверзся звоном. Это был Рави, он представился санитарной службой и спросил, не беспокоят ли крысы.
– Не беспокоят, не беспокоят, крысы почти не приходят, – зашептала Гаури в любовном припадке. Прижалась щекой к трубке, и кокосовое масло, которое натекло с волос Госпожи Далал, испачкало ей лицо. – Когда ты придешь? Куда мне прийти?
Лихорадка, стирающая гордость! Так ли у вас, тайные возлюбленные? Конечно, так. Даже светлая любовь затмевает ум туманом.
Гаури встретила Рави на празднике касты. Они немного поговорили, пока остальных метала по шатру музыка. Рави сообщил, что ему нравятся люди юга (он не сказал «девушки»). Гаури помолчала, а потом сказала, что работает на телеграфе. Он ответил, что это повод для гордости. Потом кто-то вышел из шатра и закурил папиросу, Гаури стала смотреть из-за цветочной вазы, как танцуют. Знала – мама не захочет, чтоб она была на виду. Все начнут говорить: «И эта тоже ваша дочка?»
Через два дня Рави пришел на телеграф, выбрал ее окошко, среди прочих, в которых принимали мужчины. Он отправил телеграмму в Нилай с одной цифрой «10». Гаури решила, что это судьба. Хотя прекрасно знала, что так просят родню выслать деньги.
Он подал таар и спросил:
– Вы смотрели «Полнолуние»?
Она сказала:
– Нет, бабушка не одобряет исламские картины.
Тогда он сказал:
– Это картина о любви.
Гаури снова решила – эти слова несут смысл. Все в ней требовало чувств, и она нашла их в углу, куда сметали залетевшие на телеграф листья.
Они посмотрели картину. Потом ходили на «Испытание», на «Великий могол» и на «Сын поневоле», на «Медовый месяц», «Ученицу колледжа» и «Любовь в Шимле». Каждый фильм усиливал любовную болезнь.
Рави называл кинозалы по-старому «биоскопы», наверное, так привык в семье. Он приходил перед закрытием телеграфа и ждал в стороне. Зыбкие огни дрожали над старым городом. Тонкие от недоедания бедняки с голыми ногами катили по вечерним улицам щиты с названием фильма и нарисованными героями – парочкой вроде вас.
– Пойдем в биоскоп, – говорил Рави, и Гаури шла, покорная, как раб.
Перед сеансом они пили апельсиновый «Голд спот», модный напиток, от которого щипало в носу. Теперь «Голд спот» навсегда исчез вместе с теми зыбкими вечерами, насыщенными жаркой влагой. Мировые гиганты раздавили эликсир, который звенел в стеклянных бутылках чистым счастьем. Он еще успел уколоть язык Агниджите, но не близнецам Нандине Чан и Чандине Нан.
Слон и лягушка
Вскоре выяснилось, что Рави помолвлен, а в Нилай он телеграфировал, чтоб уладить свадебные дела с помощью богатых родичей. Гаури металась и рыдала, так что сестрица и кузина держали ей руки. Она хотела облиться керосином и сгореть перед мечетью Джама Масджид на глазах у мира. Сестры гладили ее черные плечи, живот, беспокойные волосы. Волосы кололи им пальцы.
– Мы можем также смотреть картины, ничего такого, – сказал Рави на другой день. – Только нужно выбрать биоскоп подальше от дома.
Она хотела, чтоб он боролся, чтобы расторг помолвку. Каста у них была одна, он тоже был потомком раджпутов. Никаких препятствий, кроме глупой невесты!
– Она курица, дура, набитая пометом! – говорила Гаури сестрам.
Рави женился и сломал их жизни. Привычка ходить в биоскоп по пятницам осталась. Гаури продолжала путать слона с лягушкой, принимая Рави за великую судьбу. Она не думала, что жена его тоже хочет сходить в кино. Гаури считала, что только ей принадлежит этот человек. Только она вправе говорить о нем. Она одна знает Рави лучше его матери.
Виделись они всегда лишь в сумерках улицы, пока шли чуть поодаль. Во мраке кинотеатра, пахнущем влажным кирпичом и потом. Конечно, она придумала его полностью, как персонажа кинолент. Иногда пресная правда ударяла в голову, как пузырьки «Голд спота». Но ведь правда скучна. Мысли о придуманном человеке мгновенно глушили мысли о настоящем Рави.
От его звонка незамужняя Гаури забыла о том, что творится дома. Она положила красную трубку на рычаг, когда незнакомый голос из-за перелива штор произнес:
– Внешность не так важна, мадам джи, главное, чтоб ваша внучка была хорошим человеком.
Тогда Гаури, пьяную голосом из трубки, позвали, наконец, в комнату, она не узнала людей и не поняла, о чем тут речь. Жених пришел с бабушкой, у них были одинаковые лица: маленькие глаза гор Уттаракханда и высокие щеки. Жених улыбнулся, и лицо его стало открытым и наивным. Никакой тайны не было в нем – вся незатейливая жизнь сияла в маленьких глазах. «Вот такие и бывают мужья», – подумала Гаури и вспомнила, что это в его объявлении было написано «Мужчина из Дехрадуна. Простой брак».
Сестры
Тихо в хавели, коврами пыли укрыты полы. Обезьяны пробегут по галерее и уходят дальше, за Чандни Чоук, туда, где растут деревья. Вы бродите по дому, любовники, оставляете следы в пыли. Толкнули двери в невзрачную комнатушку почти без воздуха. Грязные витражи, когда-то сине-зеленые, не дают света. Окно загородила стена чужого дома.
Тесно застроили кварталы, а прежде дорога хорошо была видна из спальни девочек. Они смотрели: кто идет по улице.
У них стояла одна на троих кровать, сундук и высокий подсвечник. Электричества им не провели. Комната уже тогда была обшарпанной, средневековой – неокрашенные каменные стены, мох и папоротник в щелях. Если б не окно, так настоящая темница.
Тесно прижавшись друг к другу на кровати, сестры разглядывали фотографии с Шармилой Тагор в бикини, напечатанные в журнале «Фильмфаре». Их пышные мягкие тела напряглись, слабые мышцы натянулись. Все трое готовились вскочить в любой момент и заняться вышивкой, если кто войдет. На лице собрались складки волнения. Талика сдувала кудрявые волосы со лба, и внутри ее живота плавало щекотное облако.
Испуг фотографа, который снимал бунтарку, передался и сестрам. Они словно увидели что-то ужасное, порочное и невообразимо притягательное. Оказались в открытом космосе, смотрели на землю со спутника.
– Давайте спрячем, – наконец прошептала Даниика. Гаури с Таликой помогли ей поднять тяжелую доску в полу под старым сундуком, где хранились сари для их приданого.
Сестры не дружили до тех пор, пока однажды пакистанский братец Тарик не позвал их фотографироваться в мужских штанах в стиле Радж Капура в шляпах и с сигаретам, пусть и незажженными. Проявленные фотографии увидели взрослые.
– Те, у кого нет стыда, не колеблется, совершая неправильный поступок, – говорили их отцы.
А Мамаджи сказала:
– Три змеи сдружились, и свили гнездо в доме у голубей.
Совместный позор сблизил их. Гаури и пакистанская кузина первыми узнали о любви Даниики и Тарика. Сестрам было известно, что вместо курсов для сотрудников телеграфа сестра ходит в кино с женатым человеком. У пакистанской кузины сначала не было тайн, потому она придумала любовь к мальчику из того дома, откуда взяли Белую Лилию. Он был моложе Талики на три года, и он был там слугой.
О чудесные времена, о цветы, осыпающие девичьи постели!
«Минерва»
Тайные любовники, вы проходили мимо стен в лохмотьях штукатурки и не распознали старого кинотеатра. Теперь на его ступеньках продают папиросы и ночуют бродяги. Название покривилось и заржавело на крыше.
«Минерва» у Кашмирских ворот, где твое торжество? Забыла ты, как дядюшка Рохит, дхоби, продал быка, чтобы сходить на фильм, а потом напился с горя? Пришел домой и сказал жене:
– Утром я сам впрягусь в повозку и повезу белье на Ямуну.
А жена его сказала:
– Будь ты проклят.
А как водонос Сирас заложил кольцо из приданого дочери, чтоб послушать пение Зохрыбай[24 -
Зохрабаи Амбалевали – индийская классическая певица в кино на хинди, известна своим низким голосом.]*?
Как владелец гостиницы получил на премьере фотографию Ашока Кумара? Жена невзначай облила карточку чаем, а он бил ее так, что Чандни Чоук дрожал?
Как молодежь бросала вызов старейшинам, чтоб сбежать на вечерний сеанс? Стены гудели от горячих споров о судьбе страны. Тени того прошлого до сих пор лежат у вечерних домов Старого Дели.
Гаури ждала на дороге возле «Минервы». Платье в желтые розы было на ней, единственное в целом городе камизов, сари и черной паранджи. Два билета впитывали пот с ладони. В животе росло большое дерево. Ей скорей хотелось подтянуть к себе ноги в кресле кинозала.
Она глядела то в сторону Лодхи-роуд, то в сторону станции, невидной, но слышной из этого места. Она подумала, что той ночью, маленькой, пошла в другую сторону от вокзала. Она рассуждала: «Накопить бы хоть на аренду комнаты в Нилае. Напишу в панчаят[25 -
Панчаят – орган местного самоуправления.]*, чтоб приняли меня на телеграф. Что ни говори, а работа дает мне надежду. Правда, Мамаджи забирает почти все на расходы. Говорит: «Замуж тебя не берут, а кто должен тебя содержать? Или слепая лошадь ест меньше корма?» Приходиться отдавать, совсем немного могу спрятать. И где только Рави? Нет и нет».
В этих мыслях не замечала Гаури любопытного взгляда мужчины, которому нравилось ее платье в желтые розы и высокая башня прически, так непохожие на все вокруг. Все вокруг было тощим, босоногим, замотанным в бесцветные ткани: мужчины и женщины с тяжелыми мешками бедности на голове, полуголые дети на корточках у зеленой лужи.
Тревожная Гаури смотрела по сторонам. Муссон шевелился вдали, брел на город, как могучий израненный зверь.
Дерево в животе Гаури отрастило острые ветки. Люди уже вошли в зал, и там начался документальный фильм, как всегда перед картиной. «Не пришел, или опоздал», – подумала Гаури о Рави. Не знала Гаури, что у жены Рави в тот день начались родовые схватки, и она сказала мужу:
– Послушай, я рожаю, и видят боги, не доживу до утра, можешь ты по такому случаю пропустить биоскоп или нет?
Бонг
Гаури пошла в кинозал, ударяясь ногами о людей. Она уселась позе лотоса, положила тяжелые колени на ручки кресла. Картину она не смотрела, а вертела высокой прической, поворачиваясь на входную дверь.
– Гаури джи, успокой свою голову, – сказали ей прямо в шею.
Тогда она присмирела, вздохнула и стала смотреть. Она уже пропустила начало, и ничего не понимала от меланхолии. К тому же бесстыдный парень на сидении впереди положил голову на спинку своего кресла и смотрел на Гаури безотрывно. Она подтянула себя выше. Сзади сказали:
– Гаури джи, тебя мыши кусают? Дашь ты смотреть или нет? Внучка ты уважаемого человека или торговка с базара?
Бесстыдный парень не отводил глаз. В фильме кто-то любил школьного учителя, кто-то ехал на велосипеде на станцию. В свете проектора роились пыль и мусор. Парень продолжал смотреть в ее лицо, и фильм был ему безразличен. Гаури вспыхнула, в гневе пошла к выходу в мятом платье.
– Вот я скажу твоей бабушке, – ругали ее люди, которым она задевала ноги.
Муссон рухнул в Ямуну, на терракотовый двор мечети Джама Масджид, окрасил кровавым цветом стены Форта и ударил в Чандни Чоук. Платье в желтые розы прилипло к пышному телу Гаури, к крепким ее, медным ее ногам. Бог ударил по бедру цветком, и оттуда вышла Гаури. Боги и демоны пахтали океан и оттуда выпала Гаури, черная жемчужина. Покатилась, такая горячая, через дождь. Жертвенный огонь развели на алтаре, и из огня вышла Гаури с черными волосами, отливающими голубым, с черными глазами, большими, как лепестки, с выпуклыми ногтями, Гаури.
Полные ноги в сандалях вступили в грязную воду, по которой поплыли ветки и навоз.
– Туми хоб, сундари[26 -
Ты очень красивая (бенгальский).]*, садись-ка в машину, простудишься. Садись, анганаа[27 -
Женщина с красивым телосложением (бенгальский).]*, или ты не видишь дождь?
Между пальцами Гаури лилась вода, руки ее замерзли. Она не знала таких слов, она никогда не ездила на машине. Брызги летели в разные стороны от блестящего луня на капоте.
– Или ты из золота сделана? Никто не увидит, что ты со мной, сундари, никто не узнает.
Гаури метнула глаза на луня, метнула глаза в одну, в другую сторону – дождь прогнал с улицы всех любопытных. Детишки со стариками жались под тряпичными навесами лавок и следили за небом. Она залезла в машину, тяжелая Гаури. Медовое ее тело источало аромат голубого лотоса и пар. В этом клубящемся мареве Гаури увидела, что новый человек темен, как уголь костра Драупади, как низкая ночь, как все ее детские друзья – нилайские черные волчата. Он темен, как мокрая земля, и лицо его трагично.
– Ты что кутча бутча[28 -
«Сырой, недоделанный хлеб» – ребенок от смешанных союзов англичан и индианок (хинди).]*? Ходишь в таком платье, с такими волосами? Осторожно, я влюбился в твои голые ноги!
В первый раз кто-то назвал ее недопеченным хлебом. Так звали и ее школьную подружку Александру, и других детей любви или похоти ангрезов. Эти дети уехали вслед за отцами, а те, кто остался, были изгоями культуры, напоминанием об ушедшей эпохе. Говорили о них с насмешкой: недожаренные полукровки.
– А ты что бонг[29 -
Бонг – сленговое название жителей Западной Бенгалии.]*? – сказала Гаури в его лицо, залитое скорбями мира.
– Да, я родился в Калькутте, сундари, но давно уже дилливала[30 -
