13 января 2019 г.
1946 год – Дети двора
После скудного существования в эвакуации московская жизнь была в сладость, с её масштабом и возможностями. Ещё шла война, окна были заклеены бумажными полосками, чтобы стекло не трескалось от взрывной волны. Питались по продовольственным карточкам. И однажды – о ужас! – я их потерял или их украли. Я был в отчаянии, но мама утешила: «Ничего, как-нибудь обойдёмся!» Но ужас потери продкарточек остался в моей памяти…
Итак, мальчишество, 10–14 лет. Учёба и школьная буза. Сначала отличник, потом позиции сдал. Как-то неинтересно было готовить уроки, тем более мама никогда меня не контролировала. Затягивал двор. Хотелось играть, соревноваться. Вот уж точно: тихоней не был. Напротив, сгусток энергии. Целый набор каких-то дворовых игр: прыжки в «козла» и «отмерялы», втыкание ножичков в землю и что-то ещё, что уже совсем не помню. И ещё одно увлечение по весне, когда около тротуаров неслись потоки воды, – пускать кораблики. Кораблики выдалбливал из коры, сооружал на них подобие мачты с парусом. И было жгуче интересно, как несло кораблик по мутному потоку воды. И ещё, начитавшись Жюля Верна, дома любил рисовать свой «Наутилус» с внешней стороны и в разрезе и насыщать его корабельное пространство различными предметами.
Ба! А коллекционирование марок, особенно из экзотических стран. Мама выдавала деньги, и я ездил в магазин филателии на Кузнецкий мост и покупал кусочек чего-то, что никогда не мог бы увидеть воочию…
В те годы я как-то совмещал двор и домашние увлечения. Дома рисование и чтение, во дворе физическое раздолье. Постоянный крик, шум, ор, ссоры, лёгкие тычки в грудь. Весело и привольно. И никакого надзора родителей. Как правило, семьи были неполные: отцы воевали на фронте или сидели по лагерям и тюрьмам. А матери вкалывали, чтобы заработать на хлеб, и им было некогда заниматься и воспитывать своих чад. А чада резвились. Почти махновское гуляйполе.
Сегодня всё иное, по крайней мере в Москве. Вот передо мной номер газеты «МК» от 8 декабря 2018 года, публикация «Боевые мамаши против чайлд-фри», и диву даюсь. Новое явление: гиперопека так называемых «интернет-мам». Для этих новых мам забота о детях – нечто вроде соревнований в соцсетях. Как выглядит ребёнок, как одет-подстрижен, во скольких кружках занимается. Эти мамы выкладывают в соцсетях по 20 фоток в день: вот мы поели, вот мы гуляем, вот наши обновы и т. д. Ребёнок для них вроде куклы или любимой собачки.
Ну, а мы в те 40–50-е годы были другими под прессом социальной уравниловки. В основном неблагополучные, бедненькие. Дети неухоженные, вольно играющие во дворах. И только крики вечером: «Петя, хватит играть! Иди домой!.. Маша, сколько тебя можно звать? Мигом домой! Хватит!..»
И никаких оплаченных секций: по танцам, балету, хоккею, фигурному катанию, биатлону, хорошим манерам и этикету и т. д. Были, конечно, кружки в Домах пионеров, но это было сплошное любительство. Это сегодня родители вкладывают деньги в детей, в надежде, что вложенное окупится и «дитя» засветится высокооплаченной звездой…
В моих сверстников Андреев – Тарковского и Вознесенского – никто не вкладывал, они сами ставили себе цель и добивались её и карабкались наверх. Я тоже карабкался, но явно запоздал. Моя дорога была извилистой и с явными отклонениями в сторону. В итоге известность получил, но ни Нобеля, ни Шнобеля. Но это я забежал вперёд…
Возвращаясь к теме двора… Вначале он был основной территорией обитания, и всё же я часто выбирался в центр Москвы. Из Арсентьевского переулка на Большую Серпуховскую, к скверу завода Ильича, а там на трамвай и в центр. Или в отчий дом на Волхонке, в гости к дяде Шуре, Александру Алексеевичу Кузнецову, умельцу с радиозавода, смастерившему самолично телевизор с малюсеньким экраном и очень неохотно демонстрирующему телекадры своим племянникам и племянницам. В основном наслаждался экраном сам со своей тётей Симой.
А мой удел – радиопередачи дома, и одна из любимых «Театр у микрофона» и разные литературные композиции: «Тартарен из Тараскона», «Звёздный мальчик» и др. И завораживающий голос актёра Николая Литвинова: «Слушай, дружок!» И дружок слушал. Потрясал монолог Нехлюдова в исполнении Василия Ивановича Качалова про соблазнённую Катюшу Маслову: «Все так… Всегда так…»
В театр ходил, но мало. Но «Синюю птицу» в Художественном видел. Ещё – «Пиквикский клуб», «Мёртвые души», в Театре революции – «Таню» с бесподобной Марией Бабановой… Я регулярно ездил к Большому театру и в киоске покупал репертуарный театральный сборник. Изучал его и знал наперечёт все спектакли и всех исполнителей различных театров.
Мама дала деньги, и я купил в букинистическом магазине два больших альбома, один про Художественный театр, а другой – про театр «Летучая мышь» Балиева. Внимательно читал, имена Москвина, Книппер-Чеховой, Андровской, Ершова, Яншина и других корифеев МХАТа мне были близки. Знал и тех, кто эмигрировал в первые годы после революции во время зарубежных гастролей, – Михаил Чехов, любимец Станиславского Ричард Болеславский, который в январе 1920 года перебрался в Польшу, там играл и ставил спектакли.
О театре можно написать много, но в специальной главе. А пока заглянем в «ТАБЕЛЬ ОЦЕНКИ ЗНАНИЙ, ПОВЕДЕНИЯ И ПРИЛЕЖАНИЯ УЧЕНИКА». 6-й класс «Б», 1946–1947 годы.
Забавная маленькая тетрадочка: полный набор всех оценок, от пятёрок до двоек. Высшие оценки по истории, географии, литературе и иностранному языку, низкие – по алгебре, физике… и мелким бисером (места мало) записи учителей для сведения родителей: не сняв шапку, прошёл в класс… неоправданно пропустил учебный день… прогул учебного дня… отказался на предложение учителя выйти из класса… никогда не бывает на своём месте… (Когда я прочитал об этом Ще, она отреагировала точно: «Летучий голландец!»)
Табель тянет за собой шлейф воспоминаний, и почему-то вспоминается, как в каком-то классе появился новенький: рослый парубок, приехавший из Киева, – Борис Давидовский, и на каком-то уроке или на внеклассном чтении разбирали пушкинских «Цыган», и Борис мямлил строки:
Земфиры нет как нет: и стынет
Убогий ужин старика.
Все попадали с парт. Борис никак не тянул на романтического Алеко, а тем более на решительную Земфиру. Но с тех пор имя Земфиры накрепко приклеилось к новичку.
Ну, а меня в школе многие звали Демоном. За немного романтический и загадочный облик и за эмоциональное чтение лермонтовской поэмы:
Печальный демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землёй,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой…
И надо отметить, что в те молодые годы по духу мне больше соответствовал Михаил Юрьевич, чем Александр Сергеевич. Мне импонировали дух мятежа и неприятия того, что окружало поэта.
В январе 1946 года произошла литературная катастрофа: вышло постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». И начались мракобесные танцы. О том, как убивали Зощенко и травили Ахматову, я написал спустя долгие десятилетия в книге «69 этюдов о русских писателях» (2008). Кто любопытный, может достать книгу и прочитать. Мне в 1946-м было 14 лет, и я, конечно, не мог понять глубину произошедшего. Я не читал Михаила Зощенко, но слушал, как его читают артисты по радио. Например, знаменитый рассказ для детей «Ёлка» о Лёле и Миньке, как они снимали подарочные украшения в виде сластей и фруктов.
«…Лёля говорит:
– Если ты второй раз откусишь яблоко, то я не буду больше церемониться и сейчас съем третью пастилку и вдобавок возьму себе на память хлопушку и орех.
Тогда я чуть не заревел. Потому что она могла до всего дотянуться, а я не мог».
Этот прелестный рассказ для детей, а ещё я с удовольствием слушал по радио рассказ для взрослых «Аристократка», в исполнении, кажется, блистательного артиста Театра сатиры Владимира Хенкина. Герой рассказа Григорий Иванович признаётся друзьям: «Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках». И рассказывает, как сводил одну такую в шляпке в театр, а там, в театре – буфет, а в буфете блюдо с пирожными. А далее:
А далее в рассказе такой сюжет: дамочка «кушает второе пирожное», третье «и берёт четвертое».
«Тут ударила мне кровь в голову.
– Ложь, говорю, взад!..»
А потом герою пришлось за всё заплатить, и он обратился к дамочке: «докушайте», а она сконфузилась. Тут появился какой-то дядя:
«– Давай, – говорит, – я докушаю.
И докушал, сволочь. За мои-то деньги…
Так мы с ней и разошлись. Не нравятся мне аристократки» (1923).
А вот мне лично очень понравился богемно-аристократический Александр Вертинский, мне повезло: я был на одном его полузакрытом концерте. И был покорён его исполнением песен и ариеток. Тут же многое выучил и часто напевал: «Где вы теперь? Кто вам целует пальцы?..» Мне это было как-то ближе, чем широко популярное: «Броня крепка, и танки наши быстры…»
Что делать: по натуре я нон милитар, а индивидуал, тяготеющий к локальности и интимности.
3 января 2019 г.
1947 год – 14/15 лет. Гуляйполе
Второй послевоенный год. Страна залечивала раны. 14 декабря отменили карточки на продовольственные и промышленные товары. Нехватки ощущались всего. Жизнь далеко не сытая, скудная, все одеты кое-как, многие донашивали военные шинели. Мама старалась что-то перешить и перелицевать из старого, и поэтому я был одет ещё более или менее, в отличие от многих одноклассников. Заказов у мамы было много, и машинка «Зингер» не переставала стучать. «Строчит пулемётчик…»
Ну, а мне 2 марта исполнилось 15 лет, вполне рабочий возраст, но я о работе и о своём будущем даже не помышлял, да никто и не подталкивал.
Хорошо помню, как в класс не входила, а буквально врывалась учительница английского языка Марина Георгиевна Маркарьянц с криком: «Ну, лодыри, ну, бездельники, ну, оболтусы, опять не выучили уроки?!.» И класс одобрительно гудел. Среди лодырей и оболтусов ходил и я со своим приятелем Андреем Тарковским (никто не мог догадаться, что Андрей – будущая звезда кинематографа). Но были в классе и несколько отличников, среди них – Игорь Шмыглевский, опять же будущий знаменитый физик. Класс был неровный: отличники; способные, но ленивые и третья категория: серые троечники… Все были шумные, крикливые, драчливые. Однажды мы повздорили с Борисом Ширяевым и дрались в течение всего учебного дня во время переменок. Помахали кулаками, сели за парты, звонок – и опять драка…
Но чего не было тогда у нас в классе, в школе и во всей стране, так это социального неравенства, деления на бедных и богатых, была, конечно, разница в достатке, но несущественная. Но не было ни просторных квартир, ни коттеджей, ни автомобилей, ни драгоценностей. И соответственно, не было презрения богатых к бедным, взглядов сверху вниз, унижения. Это сегодня читаю про миллиардеров Арашуковых – отце и сыне – из Карачаево-Черкесии, и только развожу руками, как такое можно? Теперь можно, и наследный принц империи Арашуковых, когда учился в школе, платил по 500 рублей одноклассникам, чтобы те завязывали ему шнурки на ботинках… Это то, к чему мы сегодня пришли: к вопиющему неравенству и цинизму отдельных представителей элит. А в 1947 году и слово такого «элита» не знали… (7 марта 2019 г.)
Но вернёмся назад, в прошлое.
Открываю ещё один сохранившийся табель оценки знаний, где вторым пунктом правил для учащихся значилось: «Прилежно учиться, аккуратно посещать уроки, не опаздывать к началу занятий в школе». И 20-й пункт: «Дорожить честью своей школы и своего класса, как своей собственной». Увы, я не дорожил и учился спустя рукава. Не было старших, чтобы кто-то за мной следил, наставлял, убеждал, что школа – это необходимый фундамент для жизни. Маме было некогда. Она, что называется, вкалывала за машинкой, чтобы прокормить свою маленькую семью да ещё помогать младшей сестре Маше с её двумя маленькими детьми. С мамы никакого спроса. Я показывал ей свой табель, а она только укоризненно качала головой. И никакой брани в мой адрес.
Смотрю на сентябрьский табель: алгебра – три тройки и одна двойка, Конституция – двойка, химия – двойка. Декабрь – даже по любимой литературе – двойка, хотя в апреле – неожиданно по физике – пять. Годовые оценки: 5 – по литературе и истории, а ещё по физкультуре. И единственная двойка по черчению… Это 7-й класс.
В книге «Самиздат века» приведено несколько популярных самодеятельных школьных песен, только непонятно, в какие годы они были созданы, но это не важно, важна суть. Вот на мотив «Раскинулось море широко»:
Товарищ, не в силах я химии сдать,
И алгебра мне надоела,
В глазах теоремы столбами стоят,
Черчение душу отъело.
Он вышел из класса – сознания нет,
В глазах у него помутилось…
Упал он на чистый школьный паркет,
Упал, сердце больше не билось…
Но главное: перешёл из 7-го в 8-й класс. Нет, главное было другое: гуляние и встречи с девочками. Очередная Клава Леонова, младшая сестра, а мой напарник по встречам Витя Крючков – со старшей. Как раз на тот год выпал праздник 800-летия Москвы, и я умудрился в компании вдрызг напиться. Больно вспоминать… А ещё в том году мы со Славкой Саввой, можно сказать, не вылезали из парка Горького, и перед глазами проплывали вереницы девочек. Все они не являлись личностями, а по существу представляли лишь функции особей в юбках. Ледяное сердце юноши даже не вздрагивало. Вздрагивание пришло позднее…
1948 год – 15/16 лет. Стиляга
Собственно, дневник я начал вести 9 ноября 1948 года, в 16 лет, с такой примечательной фразы: «Снова дома вместо школы». То есть прогульщик. Что сказать с позиции лет? Конечно, был глупый. Конечно, был наивный. И конечно, не задумывался о своём будущем.
Первые тетради дневников по соображениям семейной цензуры я уничтожил, о чём сегодня очень сожалею. Но последующие дневники, начиная с 1950 года, сохранил. Уничтожил 1948 год, жалко провала в хронике лет, и поэтому попытаюсь что-то восстановить по памяти.
Энциклопедический справочник Larousse выделил в политической жизни СССР несколько событий: восстание заключённых Печорских лагерей, убийство в январе спецслужбами выдающегося актёра Соломона Михоэлса и смерть в августе 52-летнего Андрея Жданова, отвечающего в Политбюро партии за культуру в стране и ставшего инициатором зловещего постановления ЦК о литературных журналах.
Итак, Жданов умер, и, казалось бы, мне, ученику, закончившему 7-й класс и перешедшему в 8-й, дела нет до сталинского сатрапа (конечно, таких слов я тогда не произносил и не знал их, до разоблачения культа личности тогда было ещё далеко), и тем не менее дату 31 августа я запомнил. Мы с дружком Славой пошли в парк Горького на танцверанду «шестигранника» потанцевать, – и облом: «в связи со смертью товарища Жданова все культурные мероприятия отменяются». Мы не скорбели, мы, мягко говоря, огорчились: при чём тут Жданов, когда всем молодым хочется потанцевать, постилять…
И тут, разумеется, есть повод поговорить о танцах и джазе. Соседка по дому Лида Николаева начала меня учить танцам лет в 14 – танго, фокстрот, вальс почему-то не давался. А потом в моду вошёл американский джаз, разные там буги-вуги, и молодёжь с ума сходила по музыке, исполняемой оркестром Гленна Миллера, Дюка Эллингтона и других джазистов. «Александер регтайм», «Караван» и прочие музыкальные шлягеры. Не буду сейчас напрягать мозги, а лучше процитирую свою публикацию «Сан-Луи – город нашей юности», напечатанную в январском номере 1997 года газеты «Мир печати» (и такая была). Вот этот текст:
Сегодня никого ничем не удивишь. Ни войной, ни модой, ни сексом, ни некрофилией, ни киллерством – ничем. Привыкли. С экрана и с эстрады можно увидеть и услышать такое!.. Хорошо ли, плохо ли, но можно… А вот были времена совсем другие. Светлые, советские. О них некоторые седовласые граждане льют слёзы. СССР как оплот мира и социализма, ни преступности, ни проституции, – порядок, как в казарме. И тишина! Только по праздникам литавры, пафос и ликование под портретами вождей. Золотые гулаговские времена!
Когда это было? Конец 40-х – начало 50-х годов. Нам по 16–18 лет, и мы бросаем вызов обществу. Нет, не политический и не экономический (об этом не могло быть и речи!), а примитивно бытовой. Мы против серых неказистых одежд. Мы против бодряческих и маршевых песен. Мы – это так называемые «стиляги», – за новые отношения между молодыми, где есть место не только подвигу, а простым человеческим «вещам» – любить, петь, танцевать, веселиться. Мы как бы инстинктивно чувствовали, что с возрастом ЭТО пройдёт, и старались своё получить сполна.
О, Сан-Луи, город стильных дам,
Крашеные губы он целует там.
Девушка хохочет,
Полная любви огня,
С ней мой любимый хочет
Позабыть меня…
«Сан-Луи» – одна из любимых песенок стиляг, хотя по тексту и немудрящая, и глупенькая.
В те годы было много популярных песен. И про артиллеристов, которым «Сталин дал приказ», и про весёлый, вольный ветер, который «обшарил всё на свете», и про паровоз, который летит вперёд, а там впереди – «в коммуне остановка» и т. д. Но почему-то подобное петь не хотелось, тем более открыто призывное: «Вперёд, в поход, герои-патриоты, / Родной страны – родные сыновья, / Стрелки, танкисты, снайперы, пилоты…» А если я, к примеру, не танкист, а артист балета, то что тогда? Ты родине не нужен?..
Нет, нам, молодым, не хотелось всего этого официального и насквозь пропагандистского, душа требовала иного – камерного, личного, интимного, чего-то иностранного, вроде «Бесаме мучо» – что-то тягуче завлекательное…
Стиляги – обычные парни, которые жаждали новизны и поэтому с упоением пели: «Падн ми, бойз, из дет Чаттануга-чуча!..»
Всё это прорывалось сквозь железный занавес и запреты на всё чужое, инакое. А как известно, всё запретное всегда сладкое, и мы с придыханием смотрели и «Серенаду солнечной долины», и «Девушку моей мечты», и прочие западные фильмы.
Расскажи, о чём тоскует саксофон,
Голосом своим терзает душу он…
Или вот ещё была иностранная песенка с русскими дурацкими словами: «Мы идём по Уругваю, / Ночь – хоть выколи глаза. / Слышны крики попугаев / И гориллы голоса…»
Охочих до «Уругвая» и «Сан-Луи» хватала милиция, их прорабатывали на комсомольских собраниях, о них печатали хлёсткие фельетоны, короче, боролись в «нездоровыми явлениями в молодёжной среде». Сага о стилягах неизменно попадала в рубрику сатирического журнала «Крокодил» – «Вилы в бок». Печатались язвительные басни, типа:
Ты его, подруга, не ругай!
Может, он залётный попугай,
Может, когда маленький он был,
Кто-то его на пол уронил…
Но били по стилягам и похлеще, с политическим прицелом:
Сегодня он играет джаз,
А завтра родину продаст…
…Сегодня умудрённый опытом, седой и уже старый, я с завистью смотрю на молодых, но при этом мало что понимаю в их новой молодёжной субкультуре: у каждого поколения свои песни, своя «Чуча». И Бог им в помощь!.. (Перепечатано с сокращениями 17 декабря 2018 г.)
Ещё немного добавлю в тему. 25 января 1996 года писатель и драматург Виктор Славкин, с которым мы вместе снимались в ТВ-сериале «Старая квартира», подарил мне свою книгу «Памятник неизвестному стиляге» с дарственной надписью: «Юрию Николаевичу мой посильный вклад в библиотеку». В книге Славкина представлена снискавшая большую популярность пьеса «Взрослая дочь молодого человека», посвящённая воспоминаниям компании повзрослевших стиляг.
«Наш Бэмсик – первый стиляга факультета, король джаза. А как ходил, как ходил!.. небрежно! На голове кок. Галстук с драконами болтается по полу… пиджак, плечи на вате – во! „А мой пиджак, а канареечного цвета, тот не чувак, кто не носит узких брюк…“»
Славкин привёл в своей книге много всяких перлов: и как восхищались стилягами, и как ими возмущались, девушки-патриотки решительно говорили: «Я не лягу / Под стилягу…»
Но вернусь к себе. Я танцевал на многих верандах и площадках: парк Горького, Сокольники, Мытищи, ресторан «Москва», дворец ЗИС (потом сменили на Лихачёва), «Спорт», клуб «Каучук» и т. д. В кинотеатре «Ударник» с упоением слушали выступление джаз-оркестра под управлением Лацци Олаха перед сеансом кино.
В 1952 году умерла мама, я женился, и музыка ушла от меня в сторону. Но когда где-нибудь я слышу джазовые импровизации, я вздрагиваю, как конь, вспоминающий бега на ипподроме. И я готов запеть: «Были когда-то и мы рысаками…» Ну, и стилягами тоже. Как сказал поэт:
Это было давно, я не помню, когда это было.
Может быть, никогда…
И последняя фраза: было. Было! Однако увлечение джазом и танцами очень мешало учёбе в школе. Увы…
Надо заканчивать тему о том, как я был стилягой. Недолго: года три (1948–1950). Это было время увлечения так называемым «стилем». К ботинкам прибивались металлические маленькие подковки, что создавало эффект пристукивания, что-то вроде степа. Не случайно в театре «Летучая мышь» у Гурвича спустя годы шла ностальгическая постановка «Я степую по Москве». Танцы «стилем», демонстрационные прогулки по улице Горького, по «Бродвею», где был тогда притягательный первый в Москве «Коктейль-холл». И всегда была очередь, чтобы попасть туда, на второй этаж, заказать какой-то коктейль и медленно тянуть его через соломинку. И воображать, что мы не в Москве, а где-то «в притонах Сан-Франциско», и не хватало одного: лилового негра, который подаёт даме манто… О господи, сколько во всём этом было глупости.
В 1952 году все эти танцы-шманцы закончились, уже было не до них: передо мною встали реальные проблемы жизни. И танцплощадки были забыты, именно тогда, когда «стиль» уступил место новому увлечению – рок-н-роллу с элементами акробатики. А затем массы увлёк твист, и все безумно стали твистовать, изображая в танцевальных движениях профессию полотёра. Позднее появилось что-то ещё и т. д. Но это уже, как выразился безвременно ушедший поэт Борис Рыжий и по другому поводу: «Но только без меня…»
Ну, в заключение: покаяние. Каюсь. Я совершил маленький акт предательства к своему прошлому, к своему стиляжеству, и в пору студенчества в плехановской многотиражке «Советский студент» тиснул стишок на злобу дня, бичующий московских стиляг, под названием «Очнись, одиночка!». Вот начало этого позорного стихотворения:
Подчас и так у нас бывает:
